Я завела Гизелу поболтать в жилую комнату, хотела знать, как она видит свое дальнейшее выживание. Она видит все в черном свете. Её мир, мир вечеринок искусства и хороших напитков, единственный, в котором она может жить рушится. На то чтобы начать всё с начала у неё уже нет душевных сил. Для нового начала она чувствует себя слишком усталой психически. Она не верит, что для дифференцированного человека остается место дышать или для умственной работы. Нет, на веронал и другие яды у нее нет желания. Она хочет выжидать, хоть и без мужества и удовольствия. Она говорила о том, что они ищут "божественное" в самих себе, чтобы примириться с собственными глубинами, где можно найти освобождение. Она истощена, у нее глубокие тени под глазами и ей придется голодать и дальше с обеими девушками, которых она приютила. Весь небольшой запас гороха и хлопьев был украден у нее немцами еще до вторжения русских из подвала. Человек человеку волк. На прощание я дала ей с собой 2 сигары, которые я украла под шумок из ящика майора, который господин Паули выкурил уже наполовину. Разумеется, они ей не были нужны. Но Гизела сможет обменять их на съестное позже.
Вечером я пошла за водой. Наш насос - это замечательное устройство. Весь искореженный с неоднократно поломанной рукояткой и закрепленный проволокой наспех. Трое всегда должны поддерживать это сооружение, во время 2 откачивают. Коллективное действо хорошо отработано, при этом никто и слова не говорит. В моих обоих ведрах - труха и щепки от насоса. Мы каждый раз должны были процеживать воду. Я раздумывала, зачем строили баррикады, если их все равно не использовали, только поломали все колонки. Они захватывали сами города, так что должны были бы догадываться об этом. Но, вероятно, каждый мужчина при должности, который заикался про насосы, считался пораженцем и негодяем и снимался с руководства.
Сегодня тихий вечер. Впервые за 3 недели я раскрыла книгу, Йозеф Конрад: Теневая линия. Но она мне показалась слишком сложной, я сама была полна картин.
Воскресенье, 13 мая 1945 года.
Сияющий летний день, – с самого утра полный оптимистических звуков: стуки, чистка, звуки молотка. При этом мы побаиваемся, что мы убираем наш дом для армии. Возле колонки прошел слух, что войска должны были вернуться в квартал. Ничто не принадлежит нам больше в этой стране, только миг. И мы пользовались им, когда мы сидели втроем вокруг прилично накрытого для завтрака стола, господин Паули в своем утреннем халате, но уже наполовину в добром здравии.
На весь Берлин колокола звенят о победе союзников. Где-то проходит в этот миг знаменитый парад, который не касается нас. Сообщается, что сегодня праздник у русских, что была команды получить водку, выделенную к празднику победы. В очереди за водой предупредили, чтобы женщины не покидали по возможности дома. Мы не знаем точно, должны ли мы верить этому. Вдова взвешивает риск в голове. Господин Паули трет себе опять крестец, полагая, что ему пора в постель... Я выжидаю.
Мы обсуждали алкогольную тему. Господин Паули слышал, что было указание немецким войскам не уничтожать запасы алкоголя, а оставлять их преследующему врагу, так как исходя из опыта, он задерживал их, и ослаблял их боевую мощь. Это такие мужские байки, придуманные мужчинами и для мужчин. За пару минут водка сильно увеличивает инстинкты. Я убеждена, что без алкоголя, который парни находили повсюду у нас, было бы вдвое меньше изнасилований. Они не Казановы. Им просто нужна дерзость, им хочется сносить препятствия. Они сами знают это или предполагают; иначе они не охотились бы так за спиртным. В следующей войне, которая будет вестись среди женщин и детей (для защиты которых якобы мужчины ее начали), перед отходом собственных войск каждая оставшаяся капля подстрекающих напитков должна быть вылита в сточную канаву, винные запасы должны быть взорваны, пивные погреба засыпаны. А то они только еще сильнее рвутся сюда, что бы устроить для себя с нами тут веселую ночь развлечений. Никакого алкоголя, пока женщины захвачены врагом.
Дальше, этот же вечер. Тревожное воскресенье проходит. Ничто не произошло. Было самое мирное воскресенье с 3 сентября 1939. Я лежала на диване; снаружи солнце и щебетание. Я грызла пирог, который выпекла вдова нам с безбожно большим количеством древесины, и размышлял над жизнью. Такой баланс: с одной стороне события развиваются хорошо для меня. Я свежа и здорова. Ничего не принесло мне физического вреда. Такое чувство, как будто бы я приспособлена наилучшим образом для жизни, как будто бы у меня кода, приспособленная для плавания, как будто бы я сделана из особо гибких и твердых волокон. Я могу позаботиться о себе в этом мире, я не из изнеженных. Моя бабушка возила навоз. С другой стороны – много минусов. Я больше не знаю, что мне делать на свете. Я не чувствую что я необходима ближнему, ни цели, ни задачи не стоит теперь передо мной. Я вспомнила о беседе с умной женой швейцара, которая в ответ на все мои планы улучшения мира настаивал: "Сумма слез остается постоянной".
Неважно, под какими знаменами и формулами живут народы; неважно, каким богам они следуют и какую реальную зарплату они получают: сумма слез, болей и страхов, которыми каждый платит за свое существование, остается постоянной. Сытые народы валяются в грязи неврозов и извращений. Страдая от эксцессов как мы сегодня без надежды на помощь, я должна была бы плакать с утра и до утра. Но я плачу не чаще, чем другие. Этим управляет закон. Конечно, те, кто верит в неизменное количество земной суммы слез, неудобны для всемирных реформаторов и вообще для любого действия.
Подсчитаем: я была в 12 странах Европы, жила среди прочих в Москве, Париже, Лондоне и изучала большевизм, парламентаризм, фашизм вблизи, как простой человек среди людей. Различия? Да, иногда значительно даже. Однако, это различия в цвете, в форме и оттенках, в правилах игры; но не в большем или меньшем счастье для большинства, о чем мечтал Кандид (прим – Кандид – герой одноименного романа Вольтера). Маленький, приниженный, покорный человек, который знает только свое бытие, для которого он был рожден, не казался мне в Москве несчастнее того что жил в Париже или в Берлине. Он психически приспособилась к жизненным условиям, в которых находились.
Для меня – это все дело личного вкуса. В Москве я не хотела бы жить. То, что притесняло там больше всего меня, было беспрерывно идеологическое обучение; затем невозможность путешествовать по миру, ну и третье – отсутствие эротики. Этот режим не для меня. В Париже или Лондоне, напротив, я охотно бы жила. Но там я ощущала себя полностью чужаком, иностранкой, которую не более чем терпят. Я возвращалась добровольно из любой страны в Германию, хотя друзья советовали мне эмигрировать. Это хорошо, что я возвратилась домой. На чужбине я нигде не смогла бы пустить корни. Я чувствую себя принадлежащей моему народу, хочу делить его судьбу, по-прежнему.
Но как? К красному знамени, которое казалось мне в течение молодых лет таким светлым, не вела меня никакая дорога. Сумма слез осталась постоянной также и в Москве. Я покинула благочестивую детскую колыбель, Бог и потусторонний мир стали символами и абстракцией. Прогресс? Да, к большим бомбам. Счастье большинства? Да, для Петьки и сообщников. Идиллии в углу? Да, для паркетных шаркунов. Владение, удовлетворение? Если всерьез, то я - бездомная кочевница крупного города. Любовь? Она лежит растоптанная на земле. И если бы она снова поднялась, то вряд ли стала бы искать в ней убежище.
Вероятно, искусство, работа? Да, для профессий, к которым я не отношусь. Я просто маленький человек, я должна быть скромной. Только в тесном кругу я могу жить и быть хорошим другом. Все остальное - это лишь ожидание конца. Все же это темное и странное приключение жизни привлекает. Я живу из-за этого любопытства; потому что меня радует, когда я дышу и чувствую здоровье своих членов.
Понедельник, 14 мая 1945 года.
Вчера вечером шум мотора вырвал меня из первого сна. Снаружи призывы, крики. Я, спотыкаясь к окну. Там внизу стоял русский грузовик, на самом деле, с изобилием муки. У пекаря уже есть уголь, итак он может печь, карточки могут теперь снабжаться. Я слышала, как он ликует, и видела, как он бросился на шею русскому водителю. Тот также сиял. Они охотно играют в Деда Мороза.
В серой рани меня сегодня разбудила гогочущая очередь за хлебом. Она извивалась вокруг полквартала, и все ещё стоит теперь, во второй половине дня. Многие женщины принесли для себя табуретки. Я прямо-таки слышу, как шипят слухи.
Мы принесли воду впервые из исправного гидранта, вовсе не очень далеко. Это что-то чудесное. Автоматический насос с 3 кранами, из которых вода бурлит толстой струей. Мгновенно наполняется ведро. Не нужно несколько минут. Это меняет наш день, облегчает нашу жизнь.
На дороге к гидранту я проходила мимо многих могил. Почти у каждого палисадника есть тихая обитель. То немецкий стальной шлем лежит на ней, то русские колонны из древесины с советскими звездами светятся ярко-красным. Они, должно быть, привезли их сюда целыми грузовиками.
У бордюров возвышаются деревянные доски с немецкими и русскими надписями. Одни со словами Сталина, что Гитлер и другие не вечны и, что, однако, Германия остается навсегда "Лозунги" таким немецким иностранным словом их называют русские.
Рядом с нашей входной дверью напечатаны "объявления для немцев". Это слово звенит в этом контексте отчужденно и почти как бранное. На листе можно прочитать текст нашей безусловной капитуляции. Сводки об оружии на всех фронтах. Геринг пойман. Женщина слышала по приемнику, что он плакал как ребенок при его аресте и уже был приговорен к смерти Гитлером. Гигант на глиняных ногах.
Другое объявление, с толпами вокруг, сообщает, что русские устанавливают новые и более высокие рационы продуктов по карточкам, которые должны выпускаться в 5 группах: для рабочих тяжелого физического труда, рабочих, служащих, детей, и прочего населения. Хлеб, картофель, продукты питания, суррогат кофе, кофе в зернах, сахар, соль, и жир. В целом не дурно, если это правда. Даже несколько более высокие рационы, чем в конце при Адольфе. Действие этой новости очень сильное. Я слышу: "Еще раз можно убедиться, что наша пропаганда нас только дурачила".
Да, это так, нарисовали нам голодную смерть, полное физическое уничтожение вражескими силами у стенки, так что нас теперь удивляет каждый кусок хлеба, каждый намек, что кто-то заботится о нас. В этом отношении Геббельс хорошо заранее поработал на победителя. Каждая хлебная корочка из их руки кажется нам подарком.
Во второй половине дня я отдыхала после мяса. Ничего нет более конструктивного, чем такой час змей. Я уже снова слышала о том, что открыли поездное сообщение в направлении Штеттина, Кюсрина и Франкфурта-на-Одере. Напротив городской общественный транспорт, очевидно, бездействует еще полностью.
Женщина рассказывала, почему русские избегали ее жилой дом после короткого прихода: на первом этаже они нашли семью отравившихся на кроватях, на втором этаже семью повесившихся на оконных рамах кухни. После чего они убежали полностью в ужасе и больше не возвращались. Оставили эти страшные объекты еще на некоторое время на месте в обоих случаях... Мое мясо шло мне на пользу. Чистая говядина полезна.
"В половине пятого все встречаются в подвале", это передавалось от двери к двери. Наконец, баррикада подвала должна быть убрана. Хорошо; теперь дорога к остальному картофелю вдовы станет свободной. Мы стояли в длинном ряду вдоль входа. Маленькая свеча, приклеенная на стул, давала слабый свет. Кирпичи, доски, стулья и матрасы путешествуют из руки в руки.
В подвале трава и корнеплоды, то есть, дикая путаница. Запах грязи. Каждый складывает свой хлам. Выморочное имущество должно складываться отдельно. (Причем вдова сунула шелковый бельевой гарнитур, который не принадлежал ей, тихонько в свой мешок. Позже она вспоминала снова о 10 заповедях и вернула вещи хозяйке, которую узнала по вышитой монограмме, как "ошибочно взятые"). Все понятия собственности полностью расшатаны. Каждый обкрадывает каждого, так как каждый обкрадывался и нуждается теперь во всем. Таким образом "выморочным" оказался только хлам: расползшиеся нижние юбки, шляпы, отдельные непарные ботинки. Пока вдова еще копалась в надежде найти жемчужину для заколки от галстука, я таскала картофель наверх и ставила перед кроватью господина Паули. Когда вдова вернулась, она сразу же объявляла снова с пафосом Кассандры о неотвратимом голоде, которая наступит после этих последних запасов картофеля. Господин Паули поддержал. Я подозреваю, что они начинают считать меня надоедливым сотрапезником, что считают мне куски во рту и жалеют о каждой картофелине. При этом Паули, однако, ест мой сахар от майора. Я уже хочу встать на собственные ноги для прокорма. Только - как?
Я не могу сердиться на них обоих. Хотя я еще не испытала этого; все же, может быть, что я делила бы также неохотно свою еду в похожем положении. И новый майор не виден на горизонте.
Вторник, 15 мая 1945 года.
Опять работа по дому, это так скучно. Наверху на крыше квартиры, в которую я вернулась впервые после прихода русских, возились два рабочих. Зарплату они получали хлебом и сигаретами. Ни единого русского не было видно в этой квартире. Тонкий слой извёстки в прихожей был нетронутым, когда я впустила рабочих в квартиру. Были бы заметны следы, если бы тут кто-то был. С хорошими запасами еды и воды я могла бы здесь спрятаться и быть незаметной как "спящая красавица". Но я бы сошла с ума в одиночестве.
Опять всем нужно отмечаться в городской администрации. Сегодня была очередь для буквы, с которой начинается моя фамилия. Необычно много людей было на улице в час регистрации. В холе какой-то мужчина молотком и зубилом сбивал со стены рельеф Адольфа. Я видела, как отлетел нос. Что такое камень, что такое памятники? Неповторимое иконоборчество гуляет в эти дни по Германии. Смогут ли главные нацисты подняться снова после этих тяжёлых событий? Когда голова будет свободной, нужно будет обязательно поразмышлять о Наполеоне, его тоже сначала изгнали и ругали, а потом вспомнили и восхваляли.
Наверху, на третьем этаже женщины стояли в очереди. Тёмный коридор, толпа женщин, которых было только слышно, но не видно. Передо мной говорили о работах по сбору спаржи, куда уже отправили многих женщин. Было бы не плохо. Сзади меня две женщины, судя по разговору дамы. Одна сказала: "Знаете. Мне было всё равно. Я не простой человек и мой муж с этим считается". Кажется, эта женщина после многочисленных изнасилований пыталась отравиться ядом. Но: "Я не знала раньше, что желудок должен работать, чтобы яд подействовал. Меня тогда вырвало". "А теперь?", - спросила другая. "Ну. Живём. Всё хорошее уже всё равно позади. Я рада, что мой муж не дожил до этого"
Мне снова пришлось задуматься о том, каково это в такой бедноте и страхе остаться одной. По-моему так легче, отсутствуют мучения сострадания и жалости к близким. Что чувствует мать девушки с разрушенной судьбой? Что чувствуют по-настоящему влюблённые, которые хотят, но не могут или не решаются помочь? Только опытные мужья выдерживают такое. Не вспоминают о беде. И жёны в своё время им отплатят. Очень тяжело родителям. Я понимаю, почему семьи в минуты смертельной опасности держатся друг за друга.
Внутри, на регистрации, всё прошло быстро. Каждый должен был сказать, какими иностранными языками владеет. Когда я призналась, что немного владею русским, мне дали бумажку, в которой мне было предписано завтра утром прибыть в Комендатуру на должность переводчика.
Вечером я перебирала в голове русские слова и поняла, что знание языка у меня крохотные. Визит к соседке сверху завершил этот день. Штинхен, 18-и летняя студентка наконец-то спустилась с чердака. Раны на её лбу, оставленные осколками камней, наконец-то зажили. Она вела себя как хорошо воспитанная дочка. Принесла из кухни чайник с настоящим чаем и тихо слушала наш разговор. Кажется нашей молоденькой девочке, выглядящей как парень, повезло. Я рассказала, что видела вчера в подъезде ту девчонку, которая скандалила с другой девушкой. Девушка с бронзовым загаром, в белом свитере. Очень симпатичная, но жёсткая и безжалостная в выборе оскорблений. Здесь, за чаем, я узнала, что скандал был из-за ревности: загорелая много раз добровольно встречалась с одним русским офицером, пила с ним и брала у него еду. Её молодую подругу это нервировало. Она была бескорыстным человеком и несколько лет уже делала загорелой подарки и всячески помогала. Всё это мы тихо и спокойно обсуждали между делом за чаем. Мы никого не осуждали. Мы больше не шепчемся. Мы не боимся больше говорить некоторые вещи вслух. Мы просто говорим то, что думаем, дрожа как будто только что с Сириуса.
Среда, 16 мая 1945 года.
В 7 часов по московскому времени я встала. На пустых улицах - тишина утра. Еще магазины пусты и новые карточки не розданы. В решетчатых воротах комендатуры стояла девочка в форме и не пускала меня; но я все же настояла.
Наконец, я сидела внутри в офисе, у коменданта, который был в настоящее время господином более чем 100 000 душ. Тонкий мальчуган, блестящий, белокурый, с необычно тихим голосом. Он знает только русский и в качестве помощницы, у него переводчицу, которая говорит по-немецки и по-русски свободно без акцента. Очкастая девочка в клетчатой одежде, не женщина-солдат. С быстротой ветра она переводит как раз владелицу кафе с острым носом. Она может снова открыть свой магазин? Великолепно, это даже нужно. В чем она нуждается для этого? Мука, сахар, жир, колбаса. Хм, Хм. А что у нее уже есть? Солодовое кофе? Хорошо, она должна разливать его и предлагать, по возможности, музыку, поставить, возможно, проигрыватель, потому, что жизнь действительно нормализуется скоро снова. Электричество будет завтра по всей улице, обещает комендант. Из соседнего помещения подходит, позванный переводчицей, мужчина, вроде как инженер-электрик, который показывает при помощи чертежной синьки коменданту, как идут дела с электроснабжением его района. Я вытягивала шею; нашего блока пока там не было.
Следуют несколько просителей: мужчина в синем халате монтера спрашивает, может ли он привести домой лошадь, которая лежит слабая в крови там, в парке, и позаботиться о ее здоровье. Да, пожалуйста, если имеется в виду лошадь. Тайком я удивляюсь, что эта лошадь еще не была разделена на куски для кастрюль. Или время дикости уже проходит? Удивительно, как каждый внезапно каждому понадобилось одобрение для своих действий. Слово "Комендант" - это ключевое слово в течение этих дней.
Руководитель производства с 2 стенографистками заявляет его малое предприятие, цех для печных труб, бездействует из-за отсутствия материала. "Будет", говорит комендант. "Будет"- это русская магическая формула, переводчица переводит утешая: "Будет опять". "Да, будет", - я тоже могу перевести такую же вторую магическую формулу "завтра", что означает "завтра".
Следуют 2 господина, которые являются, очевидно, директорами шоколадной фабрики. Они привели с собой собственного переводчика, боже мой, по-моему, из тех, что был некоторое временем в России рабочим или солдатом. Хотя пока о шоколаде речь не идет, эти мужчины хотят ржаную муку из пригородного лагеря привезти, что бы производить макароны. Вот так! Комендант обещает им грузовик "завтра".