Во второй половине дня я гуляла с гамбурженкой и ее дочерью Штинхен к ратуше. Штинхен попросила меня и гамбурженку об этом. Кажется, что Штинхен была молодая руководительница девушек или что-то в этом роде, за что она опасается репрессий, которым я должна противиться, в крайнем случае, своей русской болтовней. Вдова присоединялась к нам.
По дороге на улице к ратуше снова толкотня. Включая очень многих мужчин в том числе; все же, все еще ощутим женский избыток под открытым небом. Я видела даже женщину в шляпке, первую за многое время.
Перед несколькими филиалами банка, которые я инспектировала недавно со старшим лейтенантом, были установлено по 2 русских с оружием. Они выглядят для возможных клиентов банка очень устрашающе.
Ратуша снова как улей. Мы стояли на темном этаже в проходе и ждали. В темноте вокруг нас ходили слухи. Тема: изнасилования.
Да, это интересно для нас всех
"Каждая вторая женщина изнасилована", - утверждает один голос.
На это другой, резко: "Если бы. Каждая".
"Сталин должен предписать, чтобы с ребенком от русского получали карточку 1 категории", - размышляла третья.
По сему поводу печальные шутки: "А у вас уже есть?"
"Были ли Вы уже в больнице?" - следующий вопрос в женской очереди.
"Нет, зачем?"
"Ну, там они оборудовали теперь станцию для исследования изнасилованных женщин. Все должны идти туда. Как бы не венерические болезни".
Естественно, все прошло со Штинхен гладко, никто не спрашивал ее о ее славном прошлом. Похоже на шутку, что уже и несовершеннолетние должны наказываться за вещи, в которых они принимали участие под кивком головы их родителей, преподавателей и руководителей. И наши предки, как я знаю это из источников, ведьм-детей сжигали, потому, что они считали их одержимыми и рупором чертей. Сложно определить, где начинается в западноевропейском менталитете атрибутивность деяниям.
На обратном пути женщина из дома сопровождала нас рядом. Она рассказывала нам, как ее соседка, после того, как она неоднократно пила и спала с русским, была застрелена ее собственным мужем насмерть на кухонной плите из пистолета, после чего убийца, выстрелил себе в рот. Остался единственный ребенок, девочка 7 лет.
"Она целыми днями с моими мальчиками", объясняла женщина. "Я хочу, чтобы они были счастливы. Моему мужу это понравится, если он вернется. Он всегда хотел девочку".
Замотали родителей в шерстяные одеяла и погребли поспешно во дворе дома. Пистолет закопали. "Хорошо, что русских не был в доме", - говорит женщина. Определенно из-за запрещенного хранения оружия взорвали бы дом.
Довольно долго мы стояли перед могилами на ротонде газона. Гамбурженка считала, что все идет, как должно было быть, Гитлер был устранен от власти с 20 июля 1944, но остаток нимба определенно у него еще оставался. Многие верили и дальше в мертвеца. Мертв ли он действительно теперь? Или сбежал на самолете? Или в подводной лодке? Ходят слухи всякого рода, но все же, мало кто верит.
Вечером паршивая прибыла к нам и рассказала нам печальную историю: сегодня она была у Люцов, чтобы посетить своего шефа, адвоката, для которого она писала с давних пор наборные материалы. Этот адвокат, так как состоит в браке с еврейской и не хотел разводиться, не мог ожидать много в Третьем Рейхе и редко в последнее время имел даже хлеб. Супружеская пара радовалась освобождению Берлина, сидела ночи напролет у радио и слушала чужие радиостанции. Когда первые русские проникли в подвал и захотели женщин, началась ссора и стрельба. Пуля рикошетом отскочила от стены и ранила адвоката в бедро. Его жена бросалась навстречу русскому, умоляла по-немецки о помощи. После чего ее вытащили наружу в проход, 3 парня, а она все ревела все время и кричала: "Я - еврейка, поймите, я – еврейка".
Между тем муж истек кровью. Погребли его в палисаднике. Женщина ушла куда-то, и с тех никто не знает где она. Меня переполняет холодом, пока я пишу это. Изобретательность - это крайнее жестокое свойство жизни, неистовый случай. Паршивая плакала, слезы ее стекали. Она повторяла: "Скорее бы все это миновало уже".
Суббота, 19 мая 1945 года.
Мы существуем без газет и без точного времени, руководствуемся как цветы солнцем. После охоты за дровами и водой я пошла за покупками. Я получил на новые карточки крупу, свинину и сахар. Крупа промокла, сахар был комковатый, и мясо все посыпано солью. Несмотря ни на что – это пища. Мы радуемся.
"Всё вот думаю, придет ли завтра твой Николай?" - говорит вдова, пока я кладу маленькие пакеты и бандероли на стол.
Во второй половине дня мы праздновали уборку в доме. Началом был призыв вдовы: "Посмотри на это!"
Да, из крана капало, правильные толстые струи воды из нашего так давно пересохшего крана. Мы включили на полную; сильная струя выскочила, коричневого цвета, но скоро стала светлой и чистой. Покончено с водной скудостью, бесконечные очереди! По крайней мере, для нас на первом этаже; так как позже мы услышали, что водное обеспечение кончается на третьем этаже. Все же, выше живущие набирают теперь воду теперь внизу в нашем дворе - или у знакомых по лестнице. Излишне говорить, что дружные народные сообщества медленно распадаются. В соответствии с вполне городской манерой, каждый запирается снова в свои 4 стены и идет на общение с осторожностью.
Мы поставили квартиру на голову и устроили замечательную уборку в доме. Я не могла насытиться водой, возилась снова и снова с краном. Хотя вода иссякла к вечеру; все же мы наполнили уже ванну до края.
Странное чувство, когда получаешь дары достижений современности назад. Теперь я радуюсь уже электрическому току.
Когда у нас все плавало, объявились блондинка, возлюбленная в того, кого забрали русские позавчера, как высокое партийное животное. Я вынуждена была слушать рассказ из журнала о любви и верности: "Он мне говорил, что никогда ещё не испытывал любовь вроде нашей. Он говорил, что это огромная любовь".
Вероятно, очень большая любовь действительно говорит таким образом. Мне, во всяком случае, эти предложения были отвратительны, как дешевая киношка или грошовый роман. Она плакалась рядом, в то время как я чистила прихожую: "Где он теперь может быть? Что они могут сделать с ним?"
Я тоже не знаю этого. При этом она, впрочем, скоро она перешла на себя саму:
- Меня тоже заберут? Может мне отсюда убежать? Но куда?
- Вздор! Нигде не было сказано, что члены партии должны отмечаться.
И я спросила: "Кто всё же проболтался?"
Она пожимала плечами: "Я думаю, его жена. Она была эвакуирована с детьми после, возвратилась в Берлин в дом, который у них есть в Трептов. Там она услышала, наверное, от соседей, что он бывал часто со мной".
- Вы знали ли жену?
- Немного. Я была его секретарем.
Обыкновенное "запасное хранилище", как берлинские шутники называли тех, кто не должен был быть эвакуироваться по команде - и часто неохотно - женщину и ребенка. Они не сочувствовали моральным слабостям среднего человека. Привычная окружающая среда рода, соседи, отполированная мебель и жизнь наполненная часами деятельности - это сильный корсет для морали. Мне кажется очень вероятным, что обиженная жена, покинутая своим мужем, вероятно, предполагала, что и спутница, это запасное хранилище тоже будет наказана.
- Ах, он был так восхитителен, - заверила она меня у двери. И ушла в слезах.
(Июль 45 по краю неразборчиво написано: Была первой женщиной в доме, у которой был янки: готовка, живот, сальный затылок, с пакетами).
Воскресенье троицы, 20 мая 1945 года.
Сияющий день. С раннего утра прозвучали по нашей улице шаги бесчисленных марширующих по дороге к друзьям и родственникам в других районах. Мы завтракали до 11 с пирогом и молотыми бобами кофе. Вдова угощала всяческими семейными анекдотами. Это ее сила. Однако, ее род действительно странен, там все абсолютно запутано: ее дед был три раза в браке, на много пережил 2 его жен. От всех этих браков теперь бегают дети и внуки; тети, которые моложе чем племянницы; дяди, одногодки с племянниками ходят в тот же самый школьный класс. Более того, так признается вдова, у него есть еще одна оставшаяся в живых супруга, которая живет теперь во втором браке с евреем. Этот их еврейский тесть умер задолго до начало Третьего Рейха; все же, он остался пятном в семейной хронике. Сегодня, напротив, вдова рассказывает прямо-таки с удовлетворением о нем и хвалится им.
После обеда я прошла вверх в мансардную квартиру, убирала горы извести и мусора, таскала ведро мусора вниз по лестнице, мыла пол. В гнилые балконные ящики я посадила купырь и огуречник; то есть, я посеяла в неглубокие канавки коричневые зерна и черные червячки, из которых должен вырасти мой огород. Как травы будут выглядеть, я знаю только с картинок на передних сторонах пакетов семян, которые из старого товарного остатка гамбурженка подарила мне. Позже я лежала на полу террасы на солнце. Довольно ветреное время. Чувствовала некоторое беспокойство. Оно накатывалось и сверлило меня. Я не могу продолжать жить как растение, я должна двигаться, что-то предпринять. Мне казалось, что у меня хорошие карты на руках. Смогу ли я сыграть правильно? Самое худшее - это нынешнее отрезанное бытие.
Когда я возвратилась на первый этаж к вдове, та лопалась от ликования. Неожиданно и без всяких поисков вдова наткнулась на жемчужину для галстуков; она спрятала ее в кончике пальцев набитых друг в друга носков. "Как я только могла забыть про это!" - удивляется она постоянно.
Мирно воскресенье троицы проходило. С 8 часов вечера я ждала старшего лейтенанта - Николая, который спросил меня в среду, может ли он сегодня прибыть. Он не пришел, и, пожалуй, больше не придет. Господин Паули не мог воздержаться от соответствующего замечания.
Понедельник, 21 мая 1945 года.
С праздничного понедельника троицы не было ничего интересного. Вряд ли кто еще работает по профессии. У Берлина - каникулы. Я искала дрова и наткнулась на объявление, что все "деятели культуры" должны отмечаться сегодня в 11 часов в ратуше: художник, журналисты, люди из издательств. Трудовая книжка, а также образцы искусства нужно были принести.
Я - туда. Очередь на втором этаже. Это они, несомненно. Отшлифованные головы, своеобразная одежда, театральная девушка рядом с пожилыми художницами, которые буксируют с собой надушенные маслом картины. Там мужиковатая женщина, там женственный молодой человек с томным взглядом, наверное, танцор. Я стою в самой середине и внимательно слушаю речи слева и справа, например, о якобы отстраненном знаменитом коллеге, до тех пор, пока резко женский голос не исправляет: "Нет, наоборот! Только теперь, все же, оказалось, что он был полуевреем".
Вероятно, это правда. Всюду до сих пор так боязливо спрятанные "не арийцы" подчеркивают теперь это в своих родословных.
Регистрация была только формальностью. Пожилая женщина с еврейскими чертами лица отмечала анкетные данные в толстый черновик, выдавала каждому одному регистрационный сертификат состояния готовности. Нужно ли ожидать отсюда какую либо помощь? Едва ли.
К обеду вдова открыла одну из ее с 1942 тщательно оберегаемых банок с законсервированной курицей. Да, курица, но курица со вкусом пилюль и молей. Банки в течение долгих лет были пересыпаны нафталином. По этому поводу большой смех. Даже прожорливый господин Паули отказался. Вдова проглотила несколько кусков и предоставила мне остаток. Я изобрела метод проглатывать куски при закрытом носе.
Около 3.30 я пошла к пешему переходу в Шарлоттенбург, чтобы посетить Ильзу; госпожа Ильза Р., фотограф элегантной моды и редактор в женском журнале, до тех пор, пока она не сочеталась браком с инженером из военной промышленности – генералом-героем, который украл ее любовь.
После щедрого прощания с вдовой я отправилась. Длинные, пустые, мертвые улицы. Под туннелем, где раньше даже в течение дня горели фонари, мрак и запах грязи. Мне сердце, когда я вошла туда, стучало боязливо.
Дальше, в направлении Шонеберг. Я встретила в течение одной четверти часа только 2 человек, женщину, босиком с расширенными венами, как веревки. Все казалось мне искаженным и призрачным - вероятно, из-за солнечных очков, которые я надела против пыли. На перекрестке черноволосая завитая русская танцевала на деревянной площадке. Она поворачивалась, если прибывали русские машины, показывала красные и желтые флажки и улыбалась. Ее полные груди танцевали вместе с ней. Робко проходили несколько немцев с ведрами мимо нее.
Бесконечно пустые улицы. Внезапно необычное человеческое изобилие, пожалуй, 20, 30 мужчин, они выходят из кино, в котором идет русский фильм по имени "Чапаев", как сообщают вручную нарисованные плакаты. Мужской голос, вполголоса: "Да чепуха!"
У стен наклеены пестрые, вручную нарисованные плакаты, которые сообщают программы варьете в различных залах трактира. Артисты первые по плану.
На проезжей части звонили велосипеды. Они действительно звонили, так как они катились без шин на голых колесных дисках - новый, эффективный метод ускользнуть от русского "изъятия". Впрочем, некоторые немцы также "нашли" велосипеды в течение этих дней, так как русские бросали велосипеды при первом же проколе шины и искали новые, в лучшем состоянии.
Дальше, по зеленым жилым улицам. Всюду тишина, неподвижность. Все выглядит попрятавшимся и испуганным. Иногда молодые семенят мимо, мило причиненные. Идут туда, где уже даже опять танцуют, вдова услышала это от пекаря.
Горло пересохло от напряжения, когда я поворачивала на Вонштрассе к моей подруге. Мы не видели друг друга 2 месяца - и что за месяца! – никто не знает, кто жив, а кто уже нет.
Дом стоял невредимый, но запертый, мертвый. Зовя и свистя я блуждала, пожалуй, четверть часа вокруг, до тех пор пока я не нашла вход. Наверху на входной двери - хорошо известное имя. Стучу и зову. Я вспотела от ожидания. Внутри крик радости. Снова обнимаюсь с женщиной, с которой я самое большее имела раньше только рукопожатие. Мужчина кричит: "Кто там! Уж не ангел это!"
Обмениваемся поспешно первыми предложениями, Ильза и я:
- Сколько раз тебя изнасиловали, Ильза?
- Четыре раза, а тебя?
- Не знаю, я должна нести высокую службу при майорских тылах.
Мы сидим вместе на кухне, пьем настоящий чай, едим хлеб с джемом, разговариваем... Ильзу поймали однажды в подвале, остальные разы на первом этаже, в пустой квартире, в которую вломились прикладами. Один, как она говорит, хотел лечь с автоматом к ней. Она испугалась и разъяснила ему жестами, что он должен отложить вначале свою трещотку, что парень и сделал.
В это время муж Ильзы, ушел, как он говорил узнать новости по приемнику у соседей. Ильза широко улыбается за его спиной: "Ну, он у меня плохо слышит". Он мучит себя упреками, так как он оставался бездеятельным в подвале, в то время как его жену имел Иван. При первом насилии в подвале он был даже в пределах слышимости. Это должно быть особое испытание для него.
Впрочем, мы использовали отсутствие господина Р. для маленькой болтовни женщин. Ильза - это избалованная женщина, из светского круга. Что могла сказать русским кавалерам?
"Жаль", она говорила, и нос ее двигался. "Однако, совсем не страшно. Просто и грубо, как и тот другой здесь в доме. Но, вероятно, у тебя был лучше опыт с твоими офицерами".
"По этой части нет".
"Наверное, наш дом был последним по плану в социалистическом плановом хозяйстве", - предполагает Ильза.
"В отношении эротики они остановились, во всяком случае, там, откуда стартовали Адам и Ева. Я сообщила об этом моему мужу в утешение".
Она прищуривает глаз: "При таком скудном корме мой бедный супруг стоит тоже, естественно, уже немного. Он уже заработал комплексы по этому поводу воображая, что у Красной армии с ее рубаками есть на меня серьезные шансы".
Мы очень смеялись и согласились, что наши дорогие враги на свободной охоте, как нормальные претенденты, в 99 из 100 случаев не имели бы даже незначительных шансов у нас. Ну а сотого перед знакомством следовало бы испытать в деле.
Так мы болтали, мстя насмешкой тем, кто смирял нас.
Действительно инженер принес несколько новостей от соседей. Берлин будет международным городом для всех победителей, а Лейпцига столицей русской зоны. Гиммлер пойман. Об Адольфе все еще нет уверенных сведений. В то время как Ильза выглядела очень свободно и комментировала с женственным превосходством нынешние состояния, ее муж был растерян и напутан. Во-первых, его карьера заканчивается. Предприятие вооружения, в общем, вывозятся в настоящее время. Русские утаскивают к себе немецкие машины. По дороге я встретила несколько грузовиков с огромными деревянными контейнерами. Теперь я знаю, что там было. Господин Р. боится, что он социально опустится и придется начинать как ремесленнику. Он жаждет контакта и новостей, постоянно в страхе за существование и судорожно беспокоится, чтобы добыть деньги и хлеб. Он претендовал в больнице на должность истопника. Он еще оглушен своим падением. Вновь убеждаюсь, что мы, женщины, лучше переносим падения, мы не теряем голову. Ильза и ее муж учат оба русский язык. Он понимает, что ему даже возможно придется уехать в Россию. Так как "отсюда они вывозят средства производства". Он не думает, что существенное производство разрешает снова нам немцам в недалеком будущем, он слышал также из приемника соседей, что вся Германия должна быть превращаться в картофельное поле. Посмотрим.
Неоднократное прощание. Никогда не знаешь, увидишь ли когда вновь друг друга. На обратном пути я заскочила еще к племяннице вдовы - к молодой будущей матери, которая разбита вдребезги с ее подругой Фридой. Она лежала на спине, малышка, выглядела милой и светилась изнутри. Но изогнутый живот сидел на слишком худом теле, прямо-таки выпрыгивал из него. Кажется видно, как будущий ребенок тянет все соки, и силы из лона матери. От будущего отца, естественно, никакой весточки. Он казалось, совсем забыла о ежедневной необходимости поиска еды и дров. То, что имеется в квартире - только, теперь бессмысленная, электрическая плита. Девушки на балконе из кирпичей построили себе что-то вроде плиты, на который они готовят с трудом на еловых ветках. Это продолжается вечность, до тех пор, пока не получишь немного каши. Для этого, Фрида постоянно должна сидеть перед маленьким огнем и подкидывать отростки. Пахло от смолы по-рождественски.
Потом домой, марш, марш. Объявление на немецком языке и русском языке сообщает, что скоро "свободный рынок"" должен открыться. Для кого?
"Стенная газета" называют это новые руководители города. Только для неизвестного количества, вероятно, возвратившихся домой эмигрантов из Москвы. Пестрые группы итальянцев встречались, пели, нагруженные узелками и чемоданами, снаряженные, очевидно, для возвращения домой. Снова велосипеды, которые звонили на голых колесных дисках. В Шонеберг - более одиноко, и туннель привидений городской электричке был черен. Я радовалась, когда я увидела дома нашего квартала. Возвратилась домой как из большой поездки и рассказывала всем новости.
Усталые ноги, душный день. Теперь вечер приносит спокойствие и дождь.