Вторник, 22 мая 1945 года.
Вдова приползла рано около 6 в квартиру. Накануне она получила от нашего домашнего старосты листок. (Домашний староста – это такое новое изобретение! У нас муж гамбурженки играет эту роль). Повестка, размноженный лист бумаги, свидетельствует, что вдова должна прибыть к 8 часам к ратуше, для работы. Ничего больше. "Было бы хорошо, если бы на уборку спаржи", говорит она и расписывает нам уже самые превосходные трапезы со спаржей. Итак, я играла сегодня домашнюю хозяйку, готовила суп из гороховой муки для господина Паули и себя. Около 14 часов громкие призывы на улице перед нашим домом: официальный глашатай как 1000 лет назад.
Он обосновался под кленом и монотонно читал с листа бумаги, что все работоспособные и годные к работе мужчинам и женщинам между 15 и 55 годами должны были появиться для наряда перед ратушей.
Большое обсуждение на лестничной клетке: Должны ли мы идти или нет? Продавщица книжного магазина опасалась, что нас могли повести в принудительном порядке. Я присоединилась к ней. Вместе мы ушли. Я спросила ее, знает ли она уже, что произошло с ее книжным магазином.
"В конце апреля сожгли", - был краткий ответ. Все же продавщица смотрит оптимистично в будущее. В подвале, как она говорит, она спасла гигантский ящик полных книг - в большинстве случаев "запрещенную" литературу. То есть, то, что у нас запретили с 1933: книги евреев и эмигрантов, а позже книги наших противников войны.
"Все же, люди как раз хотят этого сегодня", - считает продавщица. "Мы заложим кирпичами угол и обставим там библиотеку, иначе наши книги поминай, как звали".
Я зарегистрировалась как первая читательница.
Перед лестницей ратуши теснилось уже много женщин. Мужчин считали напротив, отдельно. Юноша работал, громко выкрикивая наши имена в списке. Улица перед ратушей представляла картину дикой оживленной стройплощадки. Теперь котлован в середине дамбы, который был вырыт для таинственных военных целей в свое время несколькими немцами, зарывается русскими девчатами в фуфайках. Котлован заполняется песком, кирпичными обломками и черным мусором пожаров. Завтра утром около 8 я тоже должна приступить к этой работе. Я не имею ничего против.
Напрасно я высматривала среди работающих женщин вдову. Подъехала подвижная станция для объявлений с сообщениями на немецком языке с русским акцентом. Ничего нового для меня.
К вечеру были хлеб с мясными консервами. Все еще отсутствовала вдова. Было уже 21 час, когда, наконец, ее красная шляпа появились внизу. Она была злая, готовая всех пристрелить, извергал только короткие, непонятные звуки ярости и не хотела с нами говорить. Только после смены белья она снизошла до нескольких предложений: это не была сборка спаржи. Русский грузовик отвез женщин к машиностроительному заводу, где вдова вместе с примерно 200 другими женщинами весь день перекладывала вещи в ящиках под наблюдением русских.
"Должна же быть хоть какая-то организация", - вдова возмущалась, сидя напротив нас. "Это хаос, это неразбериха!"
Она рассказывала: "Мы им сказали, что железки - слишком тяжело для ящиков, что ящики сломаются. Они наорали на нас: "Работай, работай!""
И когда, как и ожидалось, при поднятии первый же ящик разломался на куски, там началось рычание еще большее, и были естественны мы виноватыми!"
Вдова взвилась: "Неясно мне, как эти люди смогли выигрывать войну. Все же, у них меньше разума, чем у немецкого школьника".
И так далее, она перечисляет следующие ошибочные мероприятия и твердолобость русских и не может успокоиться. Она должна была бежать 1,5 часа обратно пешком, никакой грузовик не отвез домой женщин после работы. Мозоль на пальце ноги вдовы - это последствие; она горюет об этом, сетует на наш весь жребий и на немецкое поражение. Ничто не может утешить ее, даже молоток и щипцы, пыльная тряпка и жестяная чашка - вещи, которые у вдовы были спрятаны под одеждой.
Среда, 23 мая 1945 года.
Снабженный ведром и лопатой мусора, я маршировала серой дождливой ранью к ратуше. Лило как из ведра. Я чувствовал, как моя вязаная одежда промокает насквозь. Шел дождь постоянно, то мелкий, то сильнее. Мы сгребали лопатой и наполняли ведра землей, и передавали по ручной цепочке. Нас было 100 женщин всех сортов. Одни были ленивыми и вялыми и еле двигались, если попадали под взгляд обоих немецких смотрителей. (Всегда мужчины получают сразу должности смотрителей). Другие женщины надрывались с усердием домашних хозяек.
- Все же, работа должна быть сделана", говорил они глубоко убеждено. Вчетвером мы пододвигали полные вагонетки к котловану. Я училась обслуживать поворотный круг, до тех пор, пока дикие ливни не принудили нас к паузе.
Плотно сгрудившись, как животные, мы стояли под балконом. Мокрые вещи приклеивались к телу; женщины дрожали и дрожали. Мы использовали случай и ели наш мокрый хлеб без ничего. Женщина бормотала про Адольфа.
Со всех сторон ей советовали: "Вы, напишете еще жалобу Вашему Адольфу".
Более часа мы так стояли. Дождь трещал вокруг нас. Когда он уменьшился, наш смотритель, говорящий по-венски молодой человек с чешским именем, привел нас назад снова к вагонеткам. Вагонетка, которую я обслуживала, имела надпись "смеющаяся вагонетка". Другая вагонетка была помечена мелом как "плачущая вагонетка". Надписи были сделаны одной рукой.
Наконец, около 15 часов мы отмечались галочкой нашим жителем Вены в списке и могли идти домой. Озорно я кружила по дороге мое ведро согласно девизу: "То, что не убьет меня, сделает меня сильнее".
Дома я нашла вдову в большом беспокойстве. Как она призналась, она ощущала в течение последних дней "зуд и жжение" и пошла по словарю. Реплики "Триппер" и "Сифилис". Хотя она как жена аптекаря имеет очень хорошие знания о болезнях, все же, необходимого опыта у нее нет.
"У меня тут узелок", - утверждает она жестко и твердо. В словаре эти узелки обозначаются как характерные для начинающегося сифилиса; через 3 - 4 недели после заражения они должны появляются. Вдова считывает, что ее наградил триппером этот безбородый малыш, это было ровно 4 недели назад.
"Что? Ваня? Этот ребенок?" - Я не верю: "Ерунда".
"Почему нет. Кроме того, я не знаю, был ли это действительно Ваня. Откуда знать? И потом еще этот поляк!"
Вдова всхлипывает жалко. Что я мне делать? На мое предложение спросить господина Паули, отвечала дикой обороной. Ничего больше не остается, как ждать завтрашний день и посетить как можно быстрее то место, про которое мне рассказали, в больнице для изнасилованных женщин. Я вспоминаю, как уши у меня чесались, когда мы проходили человеческое ухо по школьной программе с демонстрацией на анатомической модели. Вероятно, симптомы наступили у вдовы также только тогда, когда она прочитала описание в словаре. Так что ждем до завтра. Вероятно, я мне тоже стоит сходить и обследоваться.
У меня один день задержка.
Четверг, 24 мая 1945 года.
Будильник прозвонил к лопате. На этот раз я надела синие спортивные штаны и повязалась кухонным фартуком. Снова облачно. Моросило, когда мы приступали. Мы прилежно гребли лопатой. На этот раз даже 2 мужчины копали, то когда на них бросали взгляд смотрители, иначе нет. Внезапно около 10 часов крик, голос русского: "Женщины, сюда! Женщины, сюда!" Призыв, который слишком нам знаком. Мгновенно женщин смело. Они спрятались за дверями, вагонетками, горами мусора, сделались сидя на корточках совсем маленькими. Все-все, в том числе и я, задавались вопросом. "Неужели? Здесь, прямо на открытой улице? Как можно!"
Он шагал теперь к нам с какими-то намерениями. Он оказался командиром, собрал наших женщин и согнал нас в кучу. Мы пошли за ним внутрь, стоим перед ним. Он бегает вокруг нас как собака вокруг овечьего стада; лейтенант с автоматом наизготовку. Сквозь садово-огородные участки мы бежали рысью и спрятались, наконец, на территории фабрики станков.
Далекие залы сотнями были слышны вдали. Немца "взяли!!" кто-то сказал у стены. Как раз немецкие мужчины грузили части кузнечного пресса под присмотром русских кранами на вагоны. Всюду были мужчин, которые развинчивали кое-что, выключали, смазывали, уволакивали. Снаружи на заводских путях стояла машина с грузом для товарных вагонов, некоторые нагруженные уже доверху деталями.
Что нам женщинам тут делать? Мы стояли в зале, не знали, куда идти. Мы не могли выйти; все ворота были под охраной солдат.
Наконец, команда для нас собраться всем в большом сборочном цехе, там нужно латунь или что-то в этом роде, "светлый металл", носить в ящиках к одному из вагонов.
С какой-либо случайной спутницей, которая вовсе не отвечала мне и молчала на все мои попытки заговорить, я таскала ящики, хватал и тут и там слитки латуни - как сорока. Я открывала железные шкафы рабочих, находила инструменты, носовые платки, аккуратно сложенными - совсем, как если бы кто-то прекратил только вчера работу. Мы бросали нашу добычу для сорок просто на землю вагона. Внутри 2 женщины занялись гимнастикой и сортировали металлические детали согласно размеру.
Около полудня мы были откомандированы в зал, что-то вроде склада. На высоких бортах громоздились металлические слитки самого различного вида, винтовой резьбы и болтов и гаек, разной величины Фаустпатронов. Бесконечно мы подавали по ручной цепи. Женщина в конце складывала согласно приказу все в ящики.
Я подумал о вчерашнем опыте вдовы и ждала с некоторым напряжением мгновение, когда ящики при транспортировке сломаются. Тем не менее, до сих пор до этого не доходило. Уже когда первый ящик должен был подниматься, оказалось, что он был слишком тяжел. Наш надсмотрщик, косящий унтер-офицер с грудной клеткой как шкаф, даже не смог сдвинуть ящик с места. Тележек не нашли. Итак, косящий выдал после суровых проклятий команду передавать все из ящиков руками по цепи до вагона. Таким образом, минимум работы с максимумом издержек был освоен.
Новые группы приближались, женщины преимущественно, но также и очень старые мужчины. Говорили, что мы должны были получить что-то. Действительно командировали нас в 15 часов в заводскую столовую. Была дымящаяся наваристая хлебная похлебка. Жестяных тарелки и жестяных ложек не хватало. Так что женщины должны были ждать друг друга. Редко кто бежал к водопроводному крану. В основном вытирали только ложку быстро рукой или об фартук и брали тарелку такой, как она была.
Назад, работать! В сарае задвигались. На этот раз мы передавали арматуру из цинка, часы и часы. Наконец, когда было около 20 часов, наш косящий руководитель появился и объявлял: "Женщины - домой!", причем он делал отпугивающее движение руками, как будто бы, вокруг были курицы. Облегченный вздох. Затем нам дали в столовой еще по 1 кусочку хлеба по 100 граммов. Там была бочка похожая на сироп из сахара. Мы заняли очередь.
"Отличный вкус", - уверяли, лакомясь первыми возле бочки. Я не знала, куда и как это унести, пока женщина не дала мне кусок ядовито-зеленой бумаги, которую она нашла в сарае. Зелень линяет, но не должна быть ядовита, женщины говорили.
Гордо я заявилась с моей добычей около 22 часов у вдовы. Она покачала только головой, когда я выливала позеленевший клей из зеленой бумаги. Я черпала ложкой и совала в рот с кусками бумаги. Очень даже ничего – сладко на вкус. Только через некоторое время история со словарем и "узелками" вдовы вспомнилась мне.
"Да, ничто", - отвечала она на мой вопрос. "Врач сказал, что у меня все было в порядке".
Я дальше расспрашивала, хотела знать, какое там на месте исследование.
- Были кроме меня еще 2 женщины, - сообщила вдова, - Врач был очень весел. Он посмотрел немного и сказал: "Зеленый свет, дорога свободна!" Вдова выдавила из себя: "Ну, вместе с ними и я".
Уже и официальное выражение нашлось между тем для всего предприятия осквернения: органы власти называют это "принудительный увод". Слово, которое возможно, появится при новом издании солдатских словарей.
Пятница, 25 мая 1945 года.
Снова встала рано, ясным утром иду на работу. Женщины прибывали со всех сторон. Сегодня принесли самые большие горшки с едой. У меня солдатская посуда уже висела на поясе. Мы выстроились, громко команда построиться сначала в три ряда, потом в четыре, подсчеты бесконечные, сортировка, регистрация. Наш житель Вены, который следил за нами, он был музыкантом, почти час разбирался со списками. Некоторые женщины опять повторяют. "Пора уже работать", я слышала, как одна говорит. "Здесь у нас есть, по крайней мере, еда".
Действительно этот рабочий день начиналась с наваристого супа из перловки. От железнодорожной насыпи мы прогуливались неторопливо затем к залам. Немецкие пленные, старики, надрывались на дамбе в самой скудной одежде, наверное, фольштурм. Охая, они таскали тяжелые ободья колес в вагоны. Они останавливались и смотрели на нас так внимательно. Я не поняла, почему. Другие женщины понимали и кидали украдкой куски хлеба мужчинам. Это запрещено. Но русские в это время смотрели в другую сторону. Мужчины были небриты и худы, имели жалкий собачий взгляд. Мне они не казались даже немцами. Они сравнялись с русскими пленными, что я видела убирающими обломки во время войны. Такая обратная логика убедительна.
Снова в зале. Мы таскали вдвоем и втроем громоздкие железные слитки, носили рамы, диски и жерди руками цепью к вагону. Русский появился в зале, осмотрел женский строй и вызвал трех человек. Я была третьей. Мы бежали рысью за ним внутрь. Куда? Одна из нас предположила: "Вероятно к на чистку картофеля?"
У них была уже дюжина женщин около железнодорожной насыпи, где стояли продумано украшенные занавесками русские жилые автоприцепы.
Нет, он привел нас к бараку, вдоль тусклого хода, ближе к все более ощутимому запаху грязи.. Он вел нас в каменное помещение. Были видны моющий котел, ванны, стиральные доски, ведра. Он указал на все это и сделал жест бельевой стирки.
Ну, пожалуйста. Только не здесь внутри в этом темном чулане! Вместе с моей случайной спутницей, малышкой с дерзкими глазами, я вытащила самую большую кадку наружу на свободное пространство перед дверью барака на что-то вроде веранды. Там мы чувствовали себя надежнее, и тут не так плохо пахло. Это устроило русского. Он принес нам 2 куска хозяйственного мыла и некоторое количество некогда белых халатов, рубашек и полотенец и приказал нам жестами постирать. Он говорил коротко и ясно, но все же, не недружелюбно, и, ни в коем случае не лапал нас, даже с глазами.
Моя коллега представляется как жительница Данцига и смешивает русские и польские фразы. Тем лучше! Про мой русский лучше не говорить. Я не могу бесконечно болтать как эта женщина с ними.
Долго они приближаются группами, ходят вокруг кадки и болтают о нас. Например, 2 спорили, сколько нам лет. Они дали мне после длинных рассуждений 24 года. Не плохо!
Часы медленно шли. Мы мылили, терли, таскали воду, теплую из войскового котла, холодную из гидранта в улице. Натерла пальцы, израненные грязной одеждой. Полотенца были в пятнах жира. Это были немецкие семейные полотенца с монограммой, добыча. Я чистила вещи щеткой для волос и очень намаялась с этим. Русские ходили вокруг нас и щипали, если ловили. Я взбрыкивала как лошадь и опрыскивала их моей мокрой щеткой, не говоря ни звука. Иногда появлялся наш заказчик и прогонял пристающих. Он принес нам стопку кальсон; у них нет кнопок, они завязываются маленькой ленточкой.
Между тем данцижка монотонно рассказывала мне, как несколько Иванов имели ее старую бабушку. Бабушка полячка спросила их, не стыдно ли им, что насилуют такую старую женщину. После чего она получала на немецком языке классический ответ: "Ты старая, значит не заразная".
Я уже думала, что я сломлюсь в мойной кадке, когда наш шеф появился и объявил обеденный перерыв. Он принес каждой из нас полные миски жирного супа, с кусками мяса, огурцами и лавровым листом и, к этому, жестяную тарелку с изобилием горохового пюре с выпущенным шпиком. Кажется, что наш шеф довольно хороший. Еда имела великолепный вкус. Я просто чувствовала, как новые силы наливают меня.
Мы мыли дальше, бесконечно. 2 часа пополудни, 3 часа, 4 часа, 5 часов, 6 часов. Мы беспрерывно мыли, беспрерывно находились под наблюдением. Мы мылили, выжимали, таскали воду. Ноги болели, давно уже руки были натерты. Русские вокруг полагали, что они причиняют нам с этой стиркой большую неприятность. Они терли себе злорадно руки: "Хи-хи, вы должны нас обстирывать, вот так!"
Данцижка только ухмылялась. Я вела себя как глухонемая, улыбалась в разные стороны и мыла, мыла. Парни удивлялись. Я слышал, как один говорил другому в стороне: "Они хорошо работают. И всегда весело".
Мы стирали последние полотенца до 18 часов, почистили наши мойные кадки и прошли к столовой, где нам дали кашу из овсяной муки грубого помола на всех. Затем, когда мы хотели идти домой с другими женщинами, погнали назад нас в ворота: "Работать!"
Женщины кричали, показывали на ворота, бунтовали. Но для побежденных не бывает 8 часового дня. Солдат толкал назад нас с поднятой винтовкой, кричал угрожающе: "Женщины! Работать!"
Это русское слово, которое выучил каждый.
Мы должны были опять грузить все в зале, опять железные детали. Безмолвно и тупо мы подавали друг другу диски и жерди. Ужасно больно хватать холодное железо размокшими руками.
Наконец, около 20 часов, наш смотритель сказал, что вагон полон. Да, он был переполнен, он прямо-таки стонал, когда локомотив тащил его из зала. Вероятно, это все идет до Москвы. Старый рабочий спрыгнул с движущегося поезда и предположил, что они должны были бы взять и его с грузом, потому что: "Что теперь нам тут еще делать?" И он указывал на опустошенный, освобожденный зал. А женщины думали: "Где будут наши мужчины работать теперь?"
Часом позже я был дома, смертельно усталая на этот раз, с ноющими руками, которыми сегодня даже неприятно писать. При этом я все еще немного пьяная от жирного, сытного обеда. Завтра будет продолжение стирки. Наш шеф уже сообщил нам об этом.
Суббота, 26 мая 1945 года.
Снова бесконечный подсчет скота на заводской территории, хотя наш житель Вены должен бы был уже научиться. День начинался снова с горячего супа из перловки. Довольные женщины считали там куски мяса. И я радуюсь, что у меня нет господина Паули рядом, который считает у меня куски во рту.
Напрасно я высматривала мою коллегу. Маленькая, дерзкая данцижка не появилась. Поэтому я убедила 2 других женщин, чтобы они присоединились, юная и сорокалетняя, оба приветливого вида, ко мне для стирки. В ведрах уже были заранее замоченные форменные рубашки, пятнистые и маслянистые; так как это - моторизированная труппа.