Весь день как вчерашний. Новые прачки прилежны и миловидны. Снова русские окружают нас. Мы защищались, отталкивая их с нелепым смехом. Один, с раскосыми глазами, приводить нас в ярость. Он сбросил несколько рубашек, которые висели уже на веревке для сушки, снова нам в кадку, причем он показал на несколько еще видимых пятен. Да, конечно, пятна еще есть. Это от нехватки мыла. Другие парни оказались приветливее, клали куски хлеба рядом со своими рубашками.
К полудню наш шеф построил снаружи что-то вроде столовой из ящиков в виде стульев и столов, велел нам садиться и подал на стол нам, всегда с тем же самым любезно-неподвижным лицом, большой горшок очень жирного мясного бульона. Осторожно мы ели на солнце. Мои коллеги наслаждались этой едой. На мой стереотипный вопрос, как это часто случалось ними, я получила, от обоих уклончивый ответ. Старшая, с испорченными зубами, с живым юмором, сказала, что ей это все равно, главное, что бы ее муж, если он возвратится однажды с западного фронта зоны, не узнал бы ничто об этом. В остальном она придерживалась мнения что "Русские на животе" это лучше чем "янки на голове" (примечание – имеются в виду ковровые бомбардировки). Она может судить об этом; она была засыпана, как она говорит, прямым попаданием с другими жителями в подвале. Были раненые и мертвецы. Только через 2 часа прибыли спасатели и выкопали. Рассказчица впадала в наибольшее возбуждение, когда она рассказывала про мертвеца, старую женщину. "Она сидела у стены, прямо перед зеркалом". Зеркало строителя поместили так низко, потому что подвал первоначально был предназначен для малышей детского сада. Когда, однако, все дети из Берлина эвакуировались, детский сад был закрыт и подвал был освобожден для жителей.
- И вот старая женщина получила из этого зеркала 1000 осколков в спину и затылок. Очень тихо она истекла кровью на месте, и никто это не заметил в темноте".
Рассказчица размахивала возмущенно суповой ложкой в воздухе: "Зеркало! Это страшная штука!"
Конечно, это странная смерть. Вероятно, там должны были погибнуть дети, для которых был построен этот подвал, перед этим зеркалом, утром, после ночных бомбардировок. Наверное, установили это украшение совсем в начале воздушной войны, когда мы занимались обустройством мест противовоздушной обороны с комфортом и уверенностью в себе.
Всю вторую половину дня мы стирали рубашки, брюки и шапки нашими морщинистыми и набухшими руками. Около 19 часов мы тайком смогли смыться через маленькую боковую калитку. Великолепное чувство свободы и конца рабочего дня…
Дома мы выпили, вдова, господин Паули и я, последний остаток бургундского, которое я награбила в свое время из магазина. Завтра воскресенье, но не для меня. Житель Вены прочел нам речь, что если мы не прибудем завтра, то нас доставят в принудительном порядке из квартир для дальнейшей работы на фабрике.
Воскресенье, 27 мая 1945 года.
Долгий, пустой, утомительный день. Самое длинное воскресенье моей жизни. Работа от 8 до 20 часов, беспрерывно на ярко-освещенной солнцем территории. Сегодня прачечная отменялась. У наших русских праздник. Мы стояли в цепи во дворе, которую обжигало солнце. Мы подавали слитки цинка и остро-угловатую ломку цинка из руки к руке. Цепь была, пожалуй, на расстоянии 100 м. До следующей женщины нужно было идти 2-3 метра с ношей. Скоро у меня начались головные боли от солнца. Болела спина и руки, израненные еще с дней стирки.
Вокруг тупая болтовня, перебранки. Наконец, что-то вроде пения. Бесконечно и монотонно женщины пели. Таким образом, женщины сдерживали в себе ярость об украденном воскресенье.
Иногда начальник, большой и костлявый, доставал наручные часы и говорил нам время. Часы ползли еле-еле. Иногда был перерыв на обед. Дальше опять жара без тени. Цинк, цинк, и это не прекращалось. Около 16 часов первый вагон был наполнен. Он блестел серебром. Вместе мы выдвинули его с криком "взяли!!", прикатили следующий товарный вагон. Французская машина из Бордо с хорошо известным знаком SNCF. Оттуда плохо пахло. Люди использовали его как туалет. Женщины смеялись. Одна кричала: "Дерьмо едет в Москву".
Дальше опять цинк без конца. Наконец, это становится скучным даже нашим обоим смотрителям. Мы уже очень хорошо знаем 2 солдат. У нас они называются "Тедди" и "Косошлёп". Сегодня они не были очень строги, произнесли дважды прекрасное немецкое слово "Пауза!". При этом Косошлёп рискнул станцевать даже с одной из наших девушек, а мы хлопали в такт. Около 17 часов они внезапно исчезли. Конец рабочего дня для них, но, к сожалению, не для нас. Сразу стало зловеще тихо на участке. Никакого призыва наблюдателей, никакой болтовни, никаких стенаний, совсем ничего больше. Только шуршание наших ног, и иногда тонкий призыв: "Внимание!", если одна из женщин задремала. И тогда, естественно, снова и снова вопрос сколько времени.
Из подвала, где весь день стояли другие женщины, выдавалось сообщение, что там еще необозримые массы слитков цинка. Около 19 часов появился слух, что теперь конец рабочего дня, это оказалось ошибкой. Опять, цинк, цинк... Наконец, около 20 часов появился русский и махнул нам в столовую. Мы схватили жирный суп и вниз рысью. Я валилась с ног, мои руки были темно-серые. Долго лежала, позволяла вдове баловать меня чаем с пирогом.
С вчерашнего дня у нас есть снова электрический ток, прошло время свеч, прошли стуки в дверь, прошла тишина. Радио ловило Берлинскую радиостанцию. Оно большей частью сообщает про отрытые захоронения, кровавый запах, трупы и жестокости. В больших лагерях на востоке миллионы человек были сожжены, большей частью евреев. Из пепла делали минеральные удобрения. И что самое замечательное: все это отмечалось аккуратно в толстых книгах, бухгалтерский учет смерти. Мы – народ любящий порядок. Поздним вечером передавали Бетховена, и вместе с ним выступили слезы. Выключила. Не могу это выносить.
Понедельник, 28 мая 1945 года.
Снова в прачечную. Сегодня наши Иваны были особенно бодры. Они щипали и мяли нас и повторяли немецкую фразочку: "Шпик, яйца, спать в дом", причем они для лучшей понятности клали под голову сложенные ладони.
Шпик, яйца, мы могли бы их употреблять. Предложение было деликатесное. Насилие в светлый день на открытой территории, при такой большой человеческой толкотне, не могло быть возможным. Всюду предприятие, парни нигде не нашли бы тихий угол. Поэтому "спать в дом" - они хотели бы найти послушную, нуждающуюся в шпике девочку. Определенно их имеется достаточно среди нас здесь на фабрике, все же, страх удерживает.
Снова мы мыли рубашки, рубашки и носовые платки. Один оказался покрывалом для стола - маленький, обрамленный красным прямоугольник с вышитой вышивкой крестом надписью "доброго сна". Впервые я мыла вещи чужих людей. Отвращение к враждебным соплям? Да, больше к кальсонами, я должна была пересилить ком в горле.
Мои сопрачки, очевидно, ничего не чувствовали, они мыли спокойно. Теперь я уже очень хорошо знаю обоих. Свои любовная беды рассказала в полголоса маленькая Герти, 19 лет, нежно и задумчиво. Про друга, который покинул ее, про другого, который погиб... Я спросила про последние дни апреля. Наконец, она признался с опущенными ресницами, что 3 русских унесли ее из подвала и овладели - по очереди, бросив на диван в чужой квартире на нижнем этаже. Эти молодые парни оказались после выполненного этого действия остряками. Они раскрыли чужой кухонный шкаф, и нашли там только джем и суррогат кофе. Они черпали ложкой джем со смехом на волосы маленькой Герти, тогда они щедро разбрасывались им и суррогатом кофе.
Я пристально смотрела на малышку, когда она рассказывала эту историю, уткнувшись стиральную доску от стыда; я пыталась представить себе эту картину, такую историю нарочно не придумаешь.
Вокруг нас весь день призывы: "Давай, быстрее, работай, скорее! Женщина сюда, быстрее! У них всегда все срочно. Вероятно, они скоро убегут.
Проблемой для нас прачек является уборная. Мы используем ужасное место, едва ли прикрытое. В первый день мы пробовали ходить с водой для помывки. Но трубы закрыты. Плохо, что при этом русские подкарауливают нас. Мы делаем это теперь таким образом, мы ставим 2 человека охраны, если третья должна посещать место: охрана в каждом конце. Мы всегда берем с собой мыло и щетки, так как потом обязательно что-нибудь исчезает.
О полудне мы сидели на наших опрокинутых ящиках на солнце, ели жирный суп и дремали. Потом опять стирка. Сильно вспотевшие мы ушли около 19 часов домой. Снова мы смогли тайком улизнуть через маленькую боковую калитку.
Дома приятное белье, свежая одежда, тихий вечер. Я должна подумать. Мы подавлены. Мы ждем сердечного слово, с которым бы обратились к нам и нам и вернули назад к жизни. Наши сердца опустошены, умирают от голода, им не хватает того что католическая церковь называет "духовной пищей". Я, пожалуй, хотела бы, если получится, в следующее воскресенье посетить богослужение, хотела бы посмотреть, находят ли люди там пищу для душ. Наш брат, который не принадлежит к церкви, мучается во мраке в одиночестве. Будущее лежит свинцом на нас. Я противлюсь этому, пытаюсь смотреть на вещи шире. К чему? Зачем? Что надо мне? Так безнадежно в одиночестве.
Вторник, 29 мая 1945 года.
Снова день стирки, долго и жарко. На этот раз прямо-таки шел град брюк и рубашек. Одна рубашка исчезала с веревки, по-видимому, особенно хорошая, собственность офицера. Никто, даже обокраденный, не приходил к мысли, что один из нас мог это сделать. Был только крик; заметно, что они воспринимали кражу как явление природы. Воровское лежит глубоко в них. С того времени как я там, там крали и обокрадывали, прежде всего: сумочки, портфели, пальто, перчатки, будильник, висевшие на сушке чулки. У меня тоже было дело в офисе в России, с 3 служащими, украли маленькие ножницы. Вор был один из 3 присутствующих - приветливых, учтивых служащих бюро. Я не решалась сказать и слова о краже, рылась в письменном столе, в то время как 3 непринужденно дальше работали в офисе. Кто бы это мог быть, я не знаю до сегодняшнего дня. Я знаю только, что обычному русскому таких ножниц было бы не купить. Ноги воровства растут из бедности, это приходит теперь и к нам. Но у русских - очень особенный, чистосердечный и естественный при этом вид. Так случилось, что поделать?
Весь день парни снова приставали с их ассортиментом: "Шпик, яйца, спать в дом". Один не отступал от меня, тайком показывал мне немецкую банкноту в двадцать марок, обещал еще вторые двадцать, если я разок быстро с ним там в этом в бараке... Он предлагал то же самое раньше уже маленькой Герти.
Сегодня русская мыла с нами, жена или подруга капитана, полногрудая блондинка. Она мыла художественные шелковые мужские сорочки и пела при этом немецкий шлягер, который у нее есть, пожалуй, на диске граммофона. Герти и моя другая сопрачка, обе присоединились с чистыми голосами. Русская улыбалась нам. Это создавало приветливую атмосферу.
Снаружи - прекрасная сухая погода, солнце и ветер. Надсмотрщики русские спали где-то на территории. Никто не приходил щипать нас и мять. Мы просто стирали. Как-то мы дошли до стихов. Оказалось, что маленькие Герти знает половину учебника для чтения наизусть. И довольно долго звучали прачечной Морике, Эйхендорф, Ленау и Гете. Герти, с опущенными ресницами: "Пройдут мгновения – и ты исчезнешь". И, вздыхала: "Когда-то придет это время". Другая прачка подергивала плечами. Она, будучи в два с половиной раза старше, чем маленькая Герти не задумывалась о смерти. Она постоянно повторяла: "Все образумится".
Усталая я вернулась домой около 20 часов. Там выявились, что больше дома нет. Наша случайная семья лопнула. Господин Паули сделал давно назревающий ультиматум вдове ввиду того что почти уже опустела корзинка с картофелем и потребовал, чтобы меня дольше здесь не было и что не стоит дальше проживать совместно. Ну, мои акции выглядят теперь низкими, с тех пор как Николай растворился в воздухе и пропал из поля зрения. Вдова томилась и мялась, когда она поймала меня в коридоре, чтобы сообщить эту печальную весть мне. С одной стороны, она любит меня. Плохие дни связали нас. С другой стороны, она знает господина Паули дольше, чем меня, определенно чувствует себя ему принадлежащей, связанной для будущего. Она не может рассердить его.
Я: "Слава Богу. Мне никакой кусок здесь больше не лезет в рот. Я радовался, что я питалась у русских всю прошлую неделю".
Конечно, я еще не знаю, на что я должна жить следующую неделю, если работа у русских закончится, то я буду сидеть наверху в мансардной квартире перед пустыми шкафами, потому что того распределения, которое мы должны получать, все еще нет. Я сносила вверх по лестнице мой маленький хлам, мои несколько ложек и лохмотьев; спала, однако, в последний раз в квартире вдовы, где я пишу теперь это. Сироте приходится скитаться. Самое горькое в жизни одинокой женщины состоит в том, что она мешает всем, всякий раз как она попадает в чужую семейную жизнь. Через некоторое время, кто-то не нравится ей, кому-то не нравится она, и, в конце концов, ее выталкивают ради дорогого мира семьи.
Теперь я плачу над этой страницей.
Среда, 30 мая 1945 года.
Последний день стирки. С завтрашнего дня мы свободны, мы все. Русские связали свои узелки, всюду было уездное настроение. Внутри под моющим котлом они развели собственноручно огонь; офицер хотел искупаться. Они мылись под открытым небом в ваннах, которые они поставили на стулья; мокрыми полотенцами они натирали себе широкие грудные клетки начисто. Сегодня я покорила очередное сердце: жестами и фразами на немецком мне дали понять, что "он" в меня влюблен и готов, все для меня, если я...
"Он" оказался большим, широким солдатом; с крестьянским лицом с чистыми синими глазами, но уже с седыми висками. Он смотрел на меня застенчиво, когда я осматривала его, подошел ко мне и взял у меня тяжелое ведро и отнес его для меня к мойной кадке. Новый образец! Замечательная идея, до которой еще никто не додумался. И еще большая неожиданность, он говорил по-немецки, совсем без русского акцента: "Завтра мы уходим, далеко прочь отсюда". Я поняла - фольксдойч. Он подтвердил это, да, он с Волги дома, немецкий язык, несколько устаревший, язык. Весь день он проходил вокруг меня, заботился по-отцовски обо мне, смотря на меня приветливыми маленькими глазами. Он не дерзкий, скорее нерешительный, крестьянин. Только настойчивый по-собачьи верный взгляд, в который он пытался вложить все что мог. Пока он поблизости, никакой ругани и мужской толкотни вокруг нашей мойной кадки.
Мы мучились снова добросовестно втроем. Маленькая Герти была крайне довольна сегодня, пела и напевала беспрерывно. Она радуется, потому что знает, что с сегодняшнего дня не будет опасности от этих молодых русских, как тогда на диване. Я соображаю, что у меня уже неделя задержки. Тем не менее, я все равно верю, что усилием своей воли, через мое внутреннее "Нет", я могу уберечь себя от этого.
У счастливой Герти - плохие боли. Мы стремились беречь ее немного, помогали полоскать ей вещи. День был сер и душен, часы тянулись. К вечеру русские подошли и получили свои высушенные вещи. Один из них все сжимал изящный дамский носовой платок с вышитым сердцем и произносил, скручивая вместе восторженные глаза, только одно слово: название населенного пункта "Ландсберг". Еще один Ромео. Наверное, когда-нибудь и Петька в его сибирских лесах когда-нибудь прижмет своими лапищами топор к своему сердце и будет бормотать мое имя с такими же скрученными глазами, если конечно не проклинает меня еще раньше, раскалывая дрова.
В беготне отъезда повар не принес нам сегодня поесть. Мы должны были есть суп из перловки в столовой. Там прошел слух, что согласованную зарплату за прошлую неделю в размере 8 ДМ в день никогда не выплатят. Потом второй, еще более дикий слух: по радио сказали, что орды монголов идут на Берлин, что даже Сталин не смог усмирить эти орды и предоставит им 3 дня на разграбление и поругание, и что всем женщинам советуют прятаться в домах... Чистое безумие, без сомнения. Но женщины обсуждают это и гогочут, царит неразбериха, до тех пор, пока наша переводчица не вмешивается. Сильная баба, тип драгуна. Она говорит нам всем и спорит с нашими подстрекателями, хотя она не имеет приказа на это и была пригнана как работница, как и мы все. Она знает немного русский (она происходит из польской Верхней Силезии) и поэтому переводит. То, что она умеет в отношении языка, и я могу. Однако, я чрезвычайно довольна, что я не выдала себя. Я переводила бы крайне неохотно команды и призывы. Мы тушуемся все перед этой переводчицей. У нее острые глаза и яркий, злобный взгляд. Таким образом, я представляю себе надзирательниц в концлагере.
Вечером в столовой нам объявили увольнение. Наше денежное довольствие, говорят, мы должны спрашивать на следующей неделе в ратуше, в такой-то комнате, в кассе. Может они нам и вправду не заплатят. Поживем - увидим. Я пожала руки маленькой Герти и моей другой сопрачки осторожно, так как у нас у всех стертые ладони, и пожелала им всего хорошего на дорогу. Герти хочет вернуться обратно в Силезию, где живут ее родители. Или жили. Она не знает.
Четверг, 31 мая 1945 года.
Сегодня мое независимое голодное существование началось в квартире под крышей. Я верю, мои обжорства вперед у вдовы происходили из инстинктивного предвидения. Я знала, что это не могло продолжаться бесконечно. Поэтому в меня так много влезало. Теперь этого у меня нет. Такой жесткий переход от благополучия к - почти ничему. У меня нет запасов. До сих пор не было почти никакого распределения. Только хлеб, который мы получаем пунктуально. Для меня 300 граммов в день, 6 серых ржаных булочек, которые я легко съедаю на завтрак. Я могла взять сегодня хлеба 1000 грамма. Сложила крест пальцами как при молитве. Хлеб наш насущный дождь нам днесь. Я отметила 3 дневных нормы на корешках корку. Жира топленого сегодня не было. Сухой картофель и остаток гороховой муки, это мне от вдовы в мой бюджет, что она дала с собой, хватило мне на 2 обеда. На вечер ничто лучше кроме крапивы. Я слабею. Теперь, когда я это пишу, у меня чувство, как будто бы моя голова - это воздушный шар, который может улететь. И если я наклоняюсь, то у меня появляется головокружение. Переход слишком резок. Все же я радуюсь, что у меня были несколько жирных недель. От них еще сила остается во мне. Рано или поздно они начнут распределение. На русского кормильца я больше не могу полагаться. Все проходит.