Понедельник, 23 апреля 1945 года, на 9 часов раньше.
Поразительно спокойная ночь, едва слышно зенитную пушку. Новый гражданин подвала появился, мужчина, пострадавший от бомбёжки, женщина из разбомбленного Адлершоф, которая перебралась сюда к матери. Мужчина прибыл в форме и под шумок, надел через час краденое штатское платье. Зачем? Никто не говорит об этом, никто не уделяет ему внимание. Обваренный фронтовик выглядит ещё довольно сильным, долгожданным для нас. Как-то дезертирство кажется уже естественным, прямо-таки благоприятным. Я должна задуматься о 300 спартанцах Леонида, которые стояли в Фермопилах и погибали, как закон требовал. Мы учили это в школе, нам велели восхищаться этим. Может быть, что тут и там 300 немецких солдат ведут себя так же. Но 3 млн. не делают это. Чем дальше, тем более всё случайно, тем более незначителен шанс для вычитанного в учебниках героизма. Для нас, женщин, также нет смысла в этом. Мы благоразумны, практичны, оппортунистки. Мы для живых мужчин.
Около полночи я почти падала от усталости с моего стула в подвале (откуда я могла взять кровать?) и побрела посыпанной стеклом винтовой лестницей, которая шаталась, вверх на первый этаж, где я уснула на диване у вдовы аптекаря, примерно до 6 часов.
У пекаря была последняя булочка. У меня были последние талоны на хлеб. Новые продовольственные карточки не ожидаются. Вообще никаких команд больше, никаких сообщений, ничего. Это больше не заботит свиней вокруг нас. Внезапно мы - индивидуумы, больше никакие ни народные товарищи. Все старые связи между друзьями и коллегами мертвы, если между ними лежит расстояние более чем в 3 дома. Куча пещер, семья, как в доисторические времена. Горизонт не далее 100 шагов.
У пекаря сказали, что теперь русские стояли у озера. Возле пляжной купальни в Рангсдорфер, где я часто купалась. Я произношу это для проверки вслух: "Русские Рангсдорфер".
Это не хочет звучать одновременно. На востоке сегодня пламенно красное небо, бесконечные пожары. От угольной базы я иду назад, 13 часов. В южном направлении ощущалось, что я двигалась по направлению к фронту. Туннель городской электрички уже заперт. Люди, которые стояли напротив, говорили, что в другом конце солдат повешен, в кальсонах, с вывеской "Предатель" на шее. Он висит настолько высоко, что можно пройти у него под ногами. Это рассказывает кто-то, кто видел это сам и прогнал сорванцов, которые развлекались, разворачивая труп.
Беспорядочная Берлинская улица выглядит наполовину раскопанной и преграждённой баррикадой. Перед магазинами очереди.
Тупые лица в шумах зенитной пушки. Грузовики катились в направлении города. Грязные, с земляным видом, с пустым выражением лица, ничтожные колонны пробегали рысью. Обозы из сеновозов, на козлах старики. На баррикаде - караул фолькштурма, соединённые в одно целое в пёстрых формах. Там видны совсем юные дети, молочные лица под слишком большими стальными шлемами, слышны тонкие голоса с примесью ужаса. Им самое большее по 15, на них таких тонких, микроскопических и дрожащих, висят форменные куртки.
Почему чувства так сильно противятся этому детоубийству? Если дети старше лишь на 3- 4 года уже застрелены, и это нам, однако, кажется очень естественным. Где граница? Например, при ломке голоса? Вот эти высокие, светлые голоса этих червячков мучают меня в воспоминаниях больше всего. Солдат и мужчина были до сих пор идентичны. И мужчина - это производитель. А то, как эти мальчики уже расточаются, прежде чем они готовы, это, пожалуй, против законов природы, это противоречит инстинкту, это направлено против инстинкта сохранения видов. Как определённые рыбы или насекомые, которые съедают своё подрастающее поколение. Этого не может быть среди людей. И то, что это всё же происходит подобным образом, это – симптом безумия.
В издательской фирме, покинутой служащими, в подвале лежали ещё изобильные запасы угля. Пострадавшая от бомбёжки женщина в подвальном этаже засыпала меня вопросами, что теперь должно быть. Кажется, что её муж старше её, она мать ребёнка 8 недель, со вчерашнего дня у неё пропало молоко. Теперь она больше не может кормить и потому немного шумит. Теперь больше нет и коровьего молока, что бы покормить ребёнка. Я предложила молодой матери пробовать поесть диких овощей. Может быть, тогда опять у неё пойдёт молоко. Вместе мы наклонились над влажной как дождь травой сада и рвали, с носовыми платки в виде защиты для рук, молодые поросли крапивы у стены. И одуванчики, которые там были. Травяной аромат и земляной запах, звёзды примулы, красно-цветущие шипы, весна. Но зенитная пушка лает.
Я набрала рюкзак каменного угля, пожалуй, около 50 кг. Всё же я перегнала на обратном пути ещё и группу солдат. Впервые в течение всех этих дней видела снова оружие: 2 фаустпатрона, MP, боеприпасы. Для молодых парней - это как варварское украшение.
В полдень на нашей улице были похороны, в которых принимала участие вдова аптекаря. 17-летняя, осколок гранаты, нога, истекла кровью. Родители погребли девочку в их саду при доме за кустами смородины. В качестве гроба они использовали её шкаф для щёток.
У нас теперь есть также свобода укладывать наших мертвецов, где нам вздумается, как в доисторические времена. Я вспомнила из моего прошлого погребённого в садике при доме большого дога. Но раньше домовладельцы, швейцары, другие съёмщики - все противились этому. И при том, что теперь это человек, никто находит, что возразить родителям, эта близость - это их утешение. И я невольно ловлю себя на мысли, как я займу уже наше маленькое садовое пятнышко между домами для могилы.
В 16 часов в мансардной квартире. Я испытала кое-что особенное. Только что я сделала утешительный визит к госпоже Гольц и пробовала при этом позвонить. К моему удивлению, в трубке присутствовал шум, чего не было много дней. Я набрала номер Гизелы - и дозвонилась до неё, хотя она живёт, пожалуй, на расстоянии 1 часа отсюда, в Западном Берлине. Жадный спор, мы не видели конца разговору. Фирма Гизелы перестала работать. Шеф поспешно удалился в направлении запада, после зажигательных слов прощания он предоставил мелкий народ самому себе. Мы все забыты, прислушивающиеся напряжённо к пустоте, одни.
Гизела рассказывала мне в телефоне, что ей уже столько лет, как её отцу, когда он погиб в Первой мировой войне около Вердена. Она никогда не видела своего отца. В течение этих дней, как она говорит, она должна много вспоминать о нём, она беседует с его духом, как будто бы он рядом, как будто бы она скоро встретит его. Мы никогда не высказались раньше о таком, мы постыдились бы, что открываем наше сердце таким образом. Теперь самое глубокое выходит наверх. Здравствуй, Гизела, мы жили рядом в 30-е годы, вероятно, мы увидимся вновь, и это полезно для здоровья.
Назад в пещеру подвала, понедельник, 20 часов. Сегодня к вечеру первые артиллерийские попадания на нашем углу. Шипение, шипение, вой - уййййж. Огонь сверкал. Испуганные крики во дворе. Я побежала вниз по лестнице, споткнулась, услышала там внизу, что попадания прямо перед кинотеатром. Враг пристреливается по нам.
Новый слух мелькает в нашем подвале. Супруга управляющего ликёрной фабрики знает это из абсолютно верного, очень тайного источника и объявляет нам с высоко-вздымающейся грудью: Янки и Томми рассорились с Иваном и собираются объединяться теперь с нами, чтобы выкинуть их из страны. Злой смех и споры. Ликёрная фабрикантша очень обижена и разрешается досадой по-саксонски. Она только вчера из её (довольно маленькой) ликёрной фабрики за местом Морица, где она переночевала с мужем в квартире и теперь возвратилась в наш подвал. И она считает, что она знает истинное положение. Её муж остался при бутылках и дистилляционных колбах - и при своей рыжей Эльвире, как известно каждому в подвале.
Впрочем, приобретения продолжаются. Незадолго до закрытия магазина я приобрела ещё 150 граммов серой муки. На углу внезапный крик и взволнованная суматоха: разгружался грузовик с луком, бочками несли масло домой, прогорклый товар, который должен был распределяться. 1 фунт на нос, и, именно это и было вызывающим опасение, бесплатно! Получают за это только штемпель на карту. Является ли это первым знаком паники? Или потеря разума? Мгновенно клубок возник перед дверью магазина, дрались зонтами и кулаками. Я лезла вперёд несколько минут, хватая при этом что-то. Вероятно, я должна скоро научиться этому.
Тихая ночь. Дальний бой. Народ подвала очень подавлен сегодня. Больше не слышатся звуки, ни слова. Только храп да пискливое дыхание детей.
Вторник, 24 апреля 1945 года, в полдень.
Никаких сообщений. Мы отрезаны. Немного газа, но в водопроводе сухо. Из окна я вижу человеческую кучку внизу. Всё ещё склока из-за прогорклого бесплатного масла. Сегодня, однако, дают уже только четверть фунта на карту. Я отношу 4 Шупосу. Там дождь.
Сейчас я сижу на первом этаже у вдовы аптекаря на подоконнике. Только что она вбежала очень взволнованная. В мясной очереди прямое попадание. 3 мертвеца, 10 раненых - но очередь стоит опять. Вдова показывает на обороте её рукава кровавую каплю. Она говорит: "Всего только 3 мертвеца. Это тебе не воздушный налёт".
Да, мы избалованы.
Удивительно. Когда перед глазами несколько кусков мяса и окороков – и даже самая слабая бабушка выдерживает. Там они стоят как стены, они, которые раньше стремительно неслись в разные стороны всего из-за 3 истребителей, пролетающих мимо через центральную Германию. Самое большее, что делают женщины – напяливают себе ведро или стальной шлем на голову. Целые семьи чередуются при стоянии в таких очереди; каждый выдерживает это по нескольку часов. Я не умею, я не могу ещё решиться на эту мясную очередь, она ещё слишком длинна для меня. Вообще, мясо – это единственное, чем можно наесться, хотя бы однажды. Меня осеняет, что у всех этих людей появилась мечта наесться последний раз, единственный, последний раз основательно, считая это последним обедом приговорённого к смерти.
14 часов. Только что показался солнечный луч. Очень необдуманно я побежала рысью к балкону и сидела на моём плетёном стуле в тепле довольно долго - до серии быстрых разрывов. Попадания гремели друг за другом. Я прямо забыла про войну. Вообще, моя голова странно пуста - я вздрогнула при письме только, когда очень близко разбилось стекло. Снова голод мучает меня при полном животе. У меня опять потребность что-нибудь жевать. Как теперь грудной ребёнок может жить без молока? Старая женщина в очереди вчера, когда завели речь о детской смертности, рекомендовала для самых маленьких при отсутствии молока разжёванный, хорошо послюнявленный хлеб.
Грудные дети крупного города всё же обречены, если его высокохудожественный механизм молочного снабжения разваливается. Даже если матери ещё могут что-то есть и всё ещё наполовину могут кормить сами – приближается их конец, их источник иссякает. К счастью, в нашем подвале самому маленькому уже 1,5 года. Вчера я видела, как кто-то принёс несколько печений для ребёнка. Это был, пожалуй, единственный дар в течение этих дней. В остальном, каждый скрывает своё и вовсе не думает о подаянии.
Снова в подвале, 21 час. К вечеру появилась чужая женщина и попросила вдову и меня, чтобы мы пошла с нею в военный госпиталь и помогли там.
На горизонте дым и краснота. Восток горит. Это значит, что русские стоят уже возле центра. Около Бранау, в котором Адольфа осенил свет мира. Мне вспоминается подвальная шутка, вчера услышанная: "Мальчик был бы красивым, если бы не случился выкидыш".
Мы попали в военный госпиталь в полностью выжженную лавку. Дикая предприимчивость мужчин, спор и крик: "У меня там с пулей на застрявшей снаружи машине!". "Давай назад, двигайся дальше, слышите, всё уже, у нас свободных нет кроватей".
Фельдфебель угрожает кулаками. Водитель убегает, причём, он тоже про себя ругается яростно.
В коридоре легкораненые, один с голыми ногами с кровоточащей рукой. Другой, точно так же босиком, оставляет при ходьбе кровавые следы; следы остаются от его подошв. Восковой жёлтый цвет лица с быстро расползающимися красными пятнами. Мы проходим ещё 2 - 3 комнаты.
Всюду запах мужчин, спёртого воздуха, полевого лагеря, нервозности. Один кричит на нас: "Чего вам тут надо?"
Женщина, которая вела нас, говорит с испугом, что кто-то подъехал на легковой машине и кричал, что в военном госпитале женщины нужны в помощь. "Чепуха, не надо нам от вас ничего, не связывайтесь с нами. Уходите домой".
Очень пренебрежительно, пренебрежительный тон, которым отказываются здесь от женской помощи. Так, как будто бы мы хотели к орудиям, поиграть в солдат. Я теряю ещё одну иллюзию. На прежних войнах роль женщины состояла в том, чтобы играть роль хорошего ангела. Охлаждающаяся рука на горячих лбах мужчин, всегда всё прекрасно и далеко от выстрелов. Теперь в нашей стране больше нет военных госпиталей. Всюду фронт.
Разумеется, этот военный госпиталь пытается оставаться чем-то вроде острова в бушующем море. Крыша раскрашена гигантским крестом, и на газоне перед домом белые платки развешаны в виде креста. Но авиамины беспристрастны, и в лавине бомб не имеет просветов для сострадания. Это знают также и в военном госпитале. Иначе бы они не завалили подвалы полностью. В окнах на уровне земли повсюду видны лица мужчин были между решётками...
Снова в домашнем подвале, в 21 час. Лихорадочно возбуждённый народ подвала сегодня бодрый и нервный. Гамбурженка рассказывает фальцетом, что она сегодня утром говорила по телефонной связи, а именно, с друзьями на Мюллерштрассе, Северный Берлин. "Мы - уже русские", - кричала её подруга в аппарат.- "Только что танки въехали внизу. Иваны смеются. Народ толпится у обочины, они смеются и машут им, высоко держа детей над головой..."
Праздник для красных, старый коммунистический район. Всё правильно. Немедленно начинается жаркое обсуждение этой новости. В конце концов, это то, что нас объединяет, сделала ли пропаганда нас настолько глупыми? В конце концов, это вовсе не так... Но вмешивается девушка - беглянка из Восточной Пруссии, которая никогда не говорит иначе, как выкрикивая оборванные предложения на своём диалекте, не находя правильные слова, размахивает руками, визжит: "Вы ещё натерпитесь...", - и снова замолкает. После чего весь подвал также снова замолкает.
Ликёрный фабрикант прибывает с новым слухом: Риббентроп и фон Папен летали на переговоры с американцами. Они не получили ответа.
Подвал тускл. Керосиновая лампа мигает. У нас пополнение. Книготорговец снёс вниз свою канарейку. Закрытая полотенцем клетка висит у стены с полосами. Обстрел снаружи, внутри тишина. Все дремлют или спят.
Среда, 25 апреля 1945 г., во второй половине дня.
Около часа ночи я выбралась из подвала на первый этаж, спала снова на диване у вдовы. Внезапно сильный бомбоштурмовой налёт, зенитная пушка бушует. Я жду, так заспана, что мне всё равно. Стекло окон уже потрескалось, ветер с запахом гари дует внутрь. Под постельными принадлежностями у меня есть идиотское чувство надёжности, как будто бы потолки и простыни из железа. И при этом постельные принадлежности на самом деле очень опасны. Доктор Г. однажды рассказывал мне, как он должен был оказывать врачебную помощь раненой в кровати женщине, у которой частицы пера проникли глубоко в её раны, так что едва ли можно было их достать. Но бывают мгновения, когда смертельная усталость побеждает страх. Точно так же фронтовики спят, наверное, в своих окопах.
Я встала в 7 часов, день начинался с дрожащих стен. Теперь битва бушует рядом. Никакой воды больше, никакого газа. Я выждала спокойную минуту и пробралась на 4-й этаж по лестнице в мою мансардную квартиру. Как животное, пробирающееся в свою окружённую пещеру, я пробиралась в комнаты, всегда готовая к поспешному отходу. Схватила небольшое количество постельных принадлежностей и моющего хлама и убежала вместе с этим вниз, на первый этаж, к вдове. Мы хорошо уживаемся друг с другом. Мы быстро учимся в такие дни.
С ведром в каждой руке я пропутешествовала по цветущей территории садовых домиков к водоколонке. Солнце сияло так жарко. Длинная очередь перед колонкой, каждый нажимал насос для себя; они передвигаются очень медлительно. Назад - час с четвертью на дорогу с проливающимися вёдрами.
"Мы - все красивые ломовые ослицы" (это Ницше, по-моему). Тут всё ещё свалка из-за бесплатного масла. У Мейера бесконечная, тёмная очередь, которая состоит исключительно из мужчин; там продаётся водка, на талон – пол литра, все наличествующие сорта.
Я иду ещё раз за водой. На обратном пути внезапно бомбоштурмовой налёт. Из лужайки перед кинотеатром - выросла колонна из дыма и пыли. Двое мужчины передо мной бросились плашмя в сточную канаву. Женщины побежали вниз по лестнице. Я сбежала вниз, в абсолютно чужой подвал, у которого нет и следа освещения. Я взяла с собой полные вёдра, иначе их украдут по одному. Там внизу - испуганная зловещая кучка. Женский голос охает: "Мой Бог, мой Бог...". И снова тишина.
Была ли это молитва? Я вспоминаю, как 2 года назад я была в самом жалком из всех жалких подвалов, в верной могиле, под двухэтажным деревенским домом. Место на дороге к Рурской области. Свеча горела во мраке, там были женщины (мужчины - едва ли) и молились по чёткам, болезненным голосом; я по-прежнему слышу их, однообразно, перебирая чётки: "... для нас был бичом..". И снова "Отче наш", "Славься, дева", монотонно, приглушено, болеутоляюще, что-то похожее, пожалуй, на "Om mani padme hum" или тибетские молитвенные жернова. Слышался шум моторов, был бомбоштурмовой налёт, огонь свечей дрожал. И снова: "... для нас тяжёлый крест принесённый".
Тогда я поняла, как молитва накладывала защитный слой на возбуждённые нравы, как она приносила пользу, как она помогала. С тех пор я никогда больше не видела молений в подвале. Здесь, в Берлине, в этих смешанных пятиэтажных многоквартирных домах, едва ли найдётся знающий хотя бы "Отче наш". Но, наверное, здесь тоже молитвы шепчут, вероятно, чаще, чем это кажется. И это обычно "мой Бог, мой Бог" с оханьями. Всё же охающая вряд ли осознаёт, что она произносит, она возвращается к пустым формулам, она их использует механически и без смысла.
У меня никогда не бывает необходимости "научиться молиться". Звучит так же смешно, как "необходимость научиться нищенству".
Молитва, от страха и необходимости, вымогаемая из уст тех, которые не знали в хорошие дни ничего о молитвах - это жалкое попрошайничество.
Пословица "счастье учит молиться" бессмысленна. Такая благодарственная молитва должна была бы свободно подниматься, как благоухающий ладан. Но это спекуляции. На нашем языке считается правильным говорить "читают" молитву, а братья "просят". Были когда-то времена, когда нищий принадлежал церковной двери как щеколда; так как он был, так сказать, законный и от милостей Бога, как король, не смотря на то, что у короля был совсем противоположный полюс на Земле. Он мог исполнять жертвенную функцию Бога.