Вторник, 1 мая 1945 года, во второй половине дня.
Так тревожно мы начали сегодня день, сидели с 8 часов, готовые к плохому. Все же, все начиналось как всегда. Кухня полна мужчинами, известными и неизвестными. Один пришел в белом халате, представился как пекарь и пообещал мне, шепча, муку и хлеб, много муки и хлеба, если я буду с ним - (он не так сказал это, они "любить" большей частью называют или "сочетаться браком" или просто "спать", скосив глаза).
Призывы с улицы, все парни мгновенно выбежали из нашей кухни. Несколько позже они стояли в 2 рядах внизу под кленом. Анатоль шагал перед ними вверх и вниз: он засунул руки в карманы его кожаной куртки и произносил речь. Куски предложений проникали наверх ко мне: "Первый май... близкая победа... быть бодрыми, Указ товарища Сталина в смысле сохраняют..." и так далее. При этом он подмигивал людям хитро, и мужчины ухмылялись в ответ. Андрей выступил вперед, задал вопрос и получал ответ. Еще 2, 3 мужчины подняли руки как в школе, спрашивали что-то, говоря напрямик. Товарищ старший лейтенант вел себя, как их товарищ. Во время церемонии катюши ревели там за школой вдалеке и тянулись огненные следы на серно-желтом небе.
Мне было жалко и обидно, я подкрась как парализованная утка. Вдова выкладывала, принесла аптечку с полу чердака вниз, где она прятала ее, и жестянку с остатком вазелина отдала мне.
Я размышляла над тем, как хорошо, что до сегодняшнего дня в моей жизни любовь никогда не обузой, а всегда желанна. Никогда меня не вынуждали, никогда никто не собирался принуждать меня. Как же это было, было хорошо. Это не то. Слишком многое теперь, что делало меня жалкой. Это злоупотреблённое, взятое против его воли тело, которое отвечает болью.
Я подумала о школьной подруге, состоявшей браке, которая однажды призналась мне в начале войны, что она чувствовала бы себя лучше в определенном смысле, без мужчины, так как исполнение брачных обязанностей было всегда для нее болезненным и неутешительным, что она утаивала от ее мужа, однако, как могла. Фригидность называется. Ее тело не было готово. И фригидной оставалась и я до сих пор при всех этих встречах. То это или другое, но я хочу оставаться мертвой и бесчувственной, до тех пор, пока я - добыча.
Около полудня я случайно смогла спасти 2 человеческие жизни. Это началось с того, что немец, неизвестный мне пожилой мужчина, постучал в наш главный вход и прокричал мне "помогите с русским языком".
Я, вниз по лестнице с ним, очень медленно, так как мужчина говорил что-то про револьвер и расстрел. Внизу стояли двое из старого почтового совета и, облегчение, некоторые из группы Анатоля, унтер-офицеры. (Я отличаю звания уже довольно точно благодаря обучению Анатоля.) Они стояли уже лицом к стене, безмолвно, с обвисшими, опущенными головами, в шлепанцах. Она повернула голову и что-то говорила через свое плечо очень быстрые предложения.
Что происходило? Следующее: девушка беженка, которая жила у почтальонов в субаренде, была пойман на лестничной клетке с револьвером в кармане пальто. Она принесла стрелковое оружие, пожалуй, еще с ее родины, никто не знает про это. Она отрывалась, неистовствовала вверх по лестнице и ускользала от ее преследователей в путанице мансард крыш. С тех пор она исчезла. Теперь разбросали все в комнатах почтового совета, и нашли, о, ужас, наконец, фотографию, на которой девушку можно было видеть на поясном портрете вместе с солдатом SS. Мужчина из SS - это, пожалуй, ее жених или брат; у него такая же толстая голова как у нее.
И теперь русские, после того, как они арестовали обоих стариков как заложников, хотят сразу же расстрелять их, если они не скажут, куда девушка убежала.
Только тут я смогла выяснять ошибку. Русские считали обоих стариков родителями девочки. Они приучены еще к правильным семьям, эти мужчины; они не понимают наш запутанный, отдельный, клетчатый с неразберихой быт. Когда они услышали, что речь идет об чужих, у которых девушка просто жила, они изменились. Теперь старая женщина, которая считала русских и меня своими хозяевами, врывается в паузу речи и ругает исчезнувшую: и если бы она знала, где девушка была, то она бы уже сказала это, у нее не было никакой причины умалчивать об этом. И так далее.
Определенно женщина сдала бы девушку, если бы она смогла. Все время она повторяет ее боязливо-трепетную тупую болтовню, в то время как мужчина присутствует тупо и глухо, повернутый лицом к стене.
Я говорю и говорю, объясняю русским, что у девушки с револьвером не было определенно умыслов совершить убийство русских, что, как я сама слышала, она планировала самоубийство и уже застрелилась, вероятно, давно где-нибудь - вероятно, скоро найдут ее труп. (Слово самоубийство, "самоубийство", также не присутствует в немецко-русском солдатском словаре. У меня оно от Андрея).
Постепенно обстановка разряжается. Я подумала про этих почтальонов, как о законченных болванах, которые ничего не соображали. Наконец, мужчина тоже повернулся. Из его открытого отвисшего рта свисали нитям слюны как у грудного ребенка. Женщина молчала, оглядела вокруг пожилых женщин, и они стремительно понеслись между мной и русскими прочь. В конце оба остались в живых.
Мне еще поручили сообщить всем гражданским лицам в доме, что при следующем обнаружении оружия все здание подвала спалят, по закону военного положения. Они обещали найти девушку и ликвидировать.
Мои веселые пьяницы претерпели полное превращение. Не узнать совсем! Они не подают и по отношению ко мне даже знака того, что они пили за мое здоровье за круглым столом много раз. На это не стоит рассчитывать. Служба для них очевидно отдельно от водки - по меньшей мере, для этих 3 парней. Я должна запомнить это, должна быть осторожной с ними.
Я был вполне довольна собой, но также и напугана. Когда я уходила, подошел мужчина, который попросил меня, чтобы я перевела выражение, которое он часто слышит от русских: "Гитлер Дурак". Я перевожу: "Гитлер – дурак".
Они говорят это нам постоянно, торжествуя, как будто бы это было их собственное открытие.
Среда, 2 мая 1945 года, с остатком вторника.
Я сижу в середине вторника у кровати господина Паули и записываю, что происходит. На всякий случай я обставила мне последние страницы этого письменного черновика как немецко-русский список слов, который я в любое время предъявляю любопытствующим русским.
К вечеру были некоторые изменения. Кто-то подходил, и бился против главного входа. Я открыла с преграждающей цепочкой, увидела белый цвет и узнала пекаря, который был утром в его комбинезоне. Он хотел войти вовнутрь. Я не пустила, действовал таким образом, как будто бы Анатоль был внутри. Тогда он потребовал от меня другой девушки, адрес, где она жила, он дал бы девушке муку, много муки, а также мне муку за посредничества. Я не знаю девушку для него, я никого не хочу знать. Тогда он стал надоедливым, просунул ногу в щель двери, рвал цепочку. Я выжала его с трудом наружу, захлопывая.
Да, девушки теперь недостаточный товар. Теперь они знают время и часы, в которые мужчины идут на охоту за женщинами, прячут девушек, они находятся на полу чердаках, она прячутся в полностью безопасных квартирах. В бомбоубежище врач обставил помещение как военный эпидемический госпиталь, с большими вывесками на немецком и русском языке, что тут больные тифом в помещении. Однако, вокруг только юные девушки из соседних домов, которых врач этим трюком с тифом спасает.
Несколько позже снова шум. На этот раз двое нас достали, со стороны неизвестного нам до сего дня доступа в квартиру. На высоте примерно 2 м перегородка надорвалась между квартирами после одного из последних воздушных налетов и зияет щель в 4 кулака шириной. Парни придвинули стол, очевидно, к этой щели. Теперь они кричали через трещину, что бы мы сразу открыли им дверь, иначе они начнут стрелять в нас. (То, что наша задняя дверь была открыта и без того, они, пожалуй, не знали). Один из парней светил карманным фонарем в нашу прихожую, в то время как второй обводил автоматом. Но мы уже знаем, что они не стреляют так скоро как обещают, более того, когда они еще и трезвые.
Я поговорила с ними на русском. Два безбородых маленьких мальчика, впрочем, я успешно уговорила их и проповедовала им даже Указ большого Сталина. Наконец, они удалились, хотя громыхали еще довольно долго своими сапогами напротив нашего главного входа. Мы вздохнули. Все-таки успокоительное чувство, что я могу побежать, в крайнем случае, этажом выше и позвать на помощь кого-либо из группы Анатоля. Мы - частный олений парк Анатоля. Почти все знают это теперь.
Но на душе у вдовы, тем не менее, постепенно становилось тревожно, особенно к вечеру, когда никто из наших обычных гостей не появился. Она использовала мгновение спокойствия на лестничной клетке и мелькнула наверх навести контакты с остальными жителями. Возвратилась через 10 минут: "Пошли к госпоже Вендт, там такие милые русские, у них действительно уютно".
Госпожа Вендт, это одинокая дама с гнойной экземой на щеке, это та, которая прятала по-походному в свое время свое обручальное кольцо в резинке трусов. Выявляется, что она присоединилась к оставшейся экономке нашего сбежавшего в западном направлении домовладельца – один из видов боязливых общностей и обществ взаимопомощи, какие образуются повсюду вокруг. В маленькой кухне был спертый воздух и чад табака. В свете свечи я различила обеих женщин и 3 русских. Перед ними на столе было видно огромное количество консервов, в основном без надписей, пожалуй, немецкое продовольственное снабжение войск, добыча русских. Вдова была с одной из банок сунутой в ее руку русскими.
Никто не знал из этих 3 русских меня. Один, по имени Серёжа подбирался до меня, клал мне руку вокруг бедра. Тогда другой русский вмешался и сказал в мягко: "Брат, я бы просил тебя, не позволять себе такое поведение".
И Серёжа отодвинулся от меня пойманный на месте.
Я удивилась. Тот, что говорил, был молод и прекрасен лицом. У него темные, правильные брови. Его глаза светятся. Его руки белы и тонки.
Теперь он серьезно рассматривает меня и говорит на ломанном немецком языке: "Не schaben страх".
Госпожа Вендт нашептывает нам обоим, что у этого горячего русского, Степана, убита при немецком воздушном налете на Киев жена и 2 детей – и что он, вообще, как святой.
Теперь третий русский, маленький и рябой, придвигает мне банку, которую он открыл перочинным ножом. Он дает мне нож и просит меня жестами, чтобы я ела. Это мясо в банке. Я накалываю жирные, большие глыбы в рот, я голодна. Все 3 русских смотрят на меня благоприятно. Госпожа Вендт открывает кухонный шкаф и показывает нам ряды консервных банок, все это притащили эти 3 парней. Тут действительно уютно. Обе эти другие женщины скорее отталкивающие; госпожа Вендт с экземой; и экс экономка в очках похожая на чахнущую мышь. Бог знает, почему эти мужчины обосновались именно здесь и таскают им все это так усердно.
Степан аккуратно излучает защиту. Я любуюсь им как картиной, он вызывает у меня ассоциации с одним из братьев Карамазовых, Алешей. Но вдова становится беспокойной, она беспокоится об оставшемся в кровати господине Паули. Хотя, все же, нашим мужчинам совсем ничего опасаться русских. Нельзя даже вообразить, что один из этих гуляк приблизился бы к мужчине с предложением: "Эй, мужик, иди сюда".
Они безнадежно нормальны.
Серёжа проводит нас со свечой к двери, спокойный и ручной под взглядом Степана.
Мы бежим рысью вниз, каждый с мясными консервами в руках. Из нашей квартиры звучит бодро музыка. Внутри напряженная работа. В жилой комнате сидит, проникновенно с открытой задней дверью, почти полностью группа Анатоля. Они нашли где-то пианино шкипера и играют попеременно на нем. Каждый пробует, никто не умеет, и результат налицо. Но при этом они очень смеются. Они хотят праздновать, сегодня - первое мая. Где Анатоль находится, они не знают, они говорят, он разъезжает по служебным делам, у него много дел.
Мы проходим к кровати господина Паули - и находим там русских посетителей. Тусклый лейтенант со своим костылем и еще один, которого он привел, по-видимому, и которого он представляет нам как майора.
Я пристально смотрю на тусклого блондина с изобилием антипатии и желаю его ухода. Он не дает даже знака что узнает меня, действует отчужденно и формально и безупречно вежлив. Приведенный им майор еще более вежлив. Он вскакивает при нашем входе, кланяется как на уроке танцев, повторяет перед каждым из нас свое приветствие. Большой, стройный тип, черноволосый, в чистой форме, он тащит вслед за собой одну ногу, мелочь. Дополнительно я обнаруживаю еще и третьего новичка в комнате. Он сидел неподвижно на стуле у окна, подходил только на вызовы майора, мигая на нас в свете от свечи. Азиат с толстыми челюстями и набухшими льняными разрезами глаз, нами отрекомендован как адъютант майора. Вслед за тем он прошел назад его угол у окна, поднял воротник своей серо-шерстяной шинели, защищаясь от продувавшего снаружи ветра.
Вчетвером мы сидим теперь вокруг кровати Паули, вдова, я, майор и тусклый блондин. Майор обеспечивает разговор. Я должна переводить на немецкий язык по его просьбе для господина Паули и вдовы, которых он считает супружеской парой, его многочисленные, изысканные пустые фразы вежливости. Он и я осматриваем друг друга украдкой. Действуя на ощупь, мы обмениваемся словами. Я не упускаю из виду его. Теперь майор предлагает сигары, которые он носит свободно в кармане куртки. С благодарностью Паули принимает 2 штуки, одну закуривает, причем от майора. Оба осторожно дымят. Майор подает Паули время от времени вежливо пепельницу. Внезапно он вскакивает, просит сказать ему, не мешает ли он нам, тогда он покинет сразу это помещение! И это с таким видом как будто бы он уже на бегу. Нет, нет, мы отрицаем, он не мешает нам. После чего он садится снова, молча. Чисто книга хорошего тона. Снова абсолютно новый образец из очевидно неистощимой коллекции экземпляров, которых к нам прислал СССР. Впрочем, он нервный. Его рука, которая держит сигару, значительно дрожит. Или у него температура? Между тем он сообщил, что он ранен в колено и лечится с мрачно-белокурым лейтенантом вместе в больнице с прошлой недели.
Между тем певческий кружок разошелся, вытащив пианино шкипера из нашей квартиры. Вокруг нас становится тихо. Я кошу на наручные часы тусклого блондина. Стрелки приближаются уже к 11. Мы смотрим друг на друга, вдова, господин Паули и я, и не знаем, что мы должны ждать от этих гостей.
Теперь майор дает команду азиату в углу окна. И он выдергивает из одного из его карманов шинели что-то, которое оказывается истинной бутылкой немецкого фирменного шампанского! Он ставит ее в светлый круг свечи на столике у кровати. Уже вдова бежит за стаканами. Мы чокаемся, выпиваем. При этом идет тихий разговор между майором и мрачно-белокурым лейтенантом. Болтовня о том, о сем, которую я, очевидно, не должна слышать. До тех пор пока майор не обращается неожиданно ко мне и спрашивает меня, так же строго как в школе: "Что Вы знаете о фашизме?"
- Фашизм, - я повторяю заикаясь.
- Да, пожалуйста. Объясните нам происхождение слова. Назовите страну происхождения этого политического направления.
Я судорожно обдумываю, лепечу тогда что из Италии, Муссолини, старых римлян, fascio похоже на связку прутьев... И в течение всего этого времени дрожат мои руки и колени, так как я внезапно перестала понимать, что этот майор представляет из себя, и чего он хочет от меня: он хочет политически проверять меня, хочет устанавливать, как мое вероисповедание, мое прошлое - чтобы использовать потом меня для каких-нибудь русских интересов, как переводчицу или армейскую помощница, откуда я знаю - и я считаю себя уже угнанной и порабощенной где-нибудь на улицах войны... Или это люди GPU, хотят ли они использовать меня как шпиона? 100 ужасных мыслей, я чувствую, как мои руки падают свинцово, едва выдавливаю последние слова...
Я, должно быть, побледнела, так как вдова, которая не понимает, что происходит, все же, смотрит на меня боязливо вопросительно. Теперь я слышу, как майор говорит мрачно-белокурому лейтенанту довольно: "Да, у нее хорошие политические знания".
И он поднимает стакан и пьет за мое здоровье.
Я вздыхаю, чувствуя свое сердце в шее. Очевидно, экзамен уже перенесен и он не иного смысла, чем проверить мою школьную мудрость. Я выпиваю, и мне наливают последний остаток из бутылки шампанского.
Внезапно новая нота из открытого ассортимента. Мрачно-белокурый лейтенант говорит в 2 предложениях, о чем идет речь: "Вот майор. Он позволяет себе спросить Вас, гражданка, приятен ли он Вам".
Я падаю с облаков, таращусь на обоих мужчин глупо. Майор стал занят вдруг очень своей сигарой, добросовестно отряхивая ее в пепельнице. Он вовсе, кажется, и не услышал, что по его приказу лейтенант спрашивал. Я не могу увидеть реакцию азиата из-за темноты окна. Он безмолвно сидит на своем месте. У него нет шампанского.
Молчание. Вдова смотрит на меня с вопросом.
Потом опять лейтенант, беззвучно, равнодушно: "Приятен ли Вам майор? Можете ли Вы любить его?"
Любить? Проклятое слово, я больше не могу слышать его, я настолько испугалась и отрезвела, что я не знаю, что говорить, и что делать. Все же, этот мрачно-белокурый лейтенант принадлежит кругу Анатоля. Он знает табу. Но существует ли теперь Анатоль? Является ли этот майор сменщиком? Думает ли он, что он может приступать к наследованию меня? Но нет, майор рассказал только то, что он живет теперь в больнице, что у него есть там кровать.
Я встаю и говорю: "Нет. Я не понимаю".
Лейтенант прихрамывает ко мной через комнату, в то время как майор сидит все еще с непричастным видом возле кровати Паули.
Вполголоса я бормочу к лейтенанту: "А Анатоль? Что с Анатолем?"
- Что, Анатоль? - кричит он грубо и громко, - Причем тут Анатоль?
Он давно уже очень далеко. Его перевели в штаб.
Анатоль уехал? Так без слова? Правда ли это? Но звенит в ответ – так, конечно так, с насмешливым превосходством.
У меня кружится голова. Теперь майор также поднимается, прощается церемонно с вдовой и с Паули, я слышу его повторные засвидетельствования благодарности для них за предоставленное гостеприимство. Паули и вдова почти ничего не поняли. Я также не решаюсь, говорить по-немецки в присутствии русских с обоими немцами. Я уже знаю, русские не любят этого, предполагают тогда заговор и измену.
С поклоном нам всем майор удаляется к двери. От окна азиат ковыляет. Я свечу всеми тремя моими свечами наружу. Очень медленно тяжело ступает майор по прихожей, правая нога несколько подтягивается, все же, он старается подавлять хромающую походку. Лейтенант толкает меня локтем, спрашивает грубо: "Ну? Что Вы еще думаете?"
Потом короткое обсуждение между ним и майором, где переночевать, в больнице или? И лейтенант спрашивает меня, холодно, все же, снова вежливо:
"Не могли ли мы здесь разместиться? Мы, все трое?"
И он указывает на майора себя и наполовину сонного присутствующего азиата.
Все 3? Пожалуйста, почему нет? Все же, таким образом у нас будет мужская защита ночью, думаю я и веду их к комнате позади рядом с кухней. Там стоит широкий диван с несколькими шерстяными одеялами. Лейтенант и азиат мимо меня в комнату. Уже лейтенант рвет дверь комнаты за собой, я только лишь вижу блики карманного фонаря.