В материалах, фанатически собранных мною, в критических опусах тех лет видно, насколько неожиданно, не дав опомниться литературным ретроградам, молодая поэзия ворвалась в нашу жизнь. Особенно желчным нападкам подвергался едва ли не самый яркий среди многих Андрей Вознесенский. Его поэзия взывала к спорам, к яростному противоборству с тем, что тянуло назад, в прошлое. Кстати, особо интересна резкая, неоднозначная оценка ранней деятельности поэта такими яркими литераторами, как Наум Коржавин, Андрей Синявский и Станислав Рассадин.
Сложенные в картонные коробки вырезки, публикации, автографы я всегда возил с собой, куда бы ни забрасывала меня судьба: три года службы в армии, короткое время, прожитое во Владимире, три года работы в курганской областной газете "Советское Зауралье", переезды в Москве из квартиры в квартиру…
Мне кажется, что эти уникальные материалы представляют несомненный интерес не только для любителей поэзии, но и для тех читателей, которые не знают, какой напряженной была борьба в литературе и за литературу в переломные для всего двадцатого века десятилетия.
Корнелий Зелинский
Дыхание новой поэзии
… Вот, например, стихотворение, написанное не знаменитым поэтом старшего поколения, подобно Твардовскому. Это поэтическое высказывание молодого архитектора, только начинающего свой путь в поэзии, – Андрея Вознесенского. Но оно характерно именно потому, что, пожалуй, лучше всяких объяснений даст почувствовать психологию нового советского человека, особый угол зрения или восприятия, чувство широты, романтику дерзости, гордость своей сопричастностью к делам народа, необозримость целей. Молодой архитектор в августе этого года стоял среди сотен тысяч людей, слушавших речь Н. С. Хрущева на большой площади при открытии величайшей в мире Волжской гидроэлектростанции им. В. И. Ленина, созданной в стране социализма. Он написал:
Мы – противники тусклого,
Мы приучены к шири -
Самовара ли тульского
Или Ту-104.Бесшабашно, по-русски,
Быстриною блестят
Широченные русла
В миллиард киловатт.В этом блещущем крае,
Отрицатели мглы,
Мы не ГЭС открываем -
Открываем миры!И стоят возле клуба,
Описав полукруг,
Магелланы, Колумбы
Из Коломн и Калуг…
Враг скажет: это пропаганда. Друг скажет: это правдиво, как исповедь. Но это не то и не другое. Это дыхание новой поэзии, нового восприятия мира.
"Литературная газета", 1958
Лев Ошанин
С Вознесенским – редчайший случай…
У некоторых из поэтов стихи очень интересны и по форме. Самая привычная, всем уже знакомая и поднадоевшая тема под свежим пером иногда поворачивается совершенно по-новому. Скажем, сколько было стихов о дорогах, а вот прислал свои стихи никому из нас не известный до сих пор Андрей Вознесенский:
Дорожная
В одном вагоне – четыре гармони.
Четыре черта в одном вагоне!
Четыре чуба, четыре пряжки,
Четыре,
Четыре,
Четыре пляски!
Эх, чечеточка, сударыня-барыня!
Одна девчоночка -
Четыре парня.
Четыре чуда, четыре счастья,
Хоть разорвись -
Разорвись на части.
Кончена учеба. Пути легли
Во все четыре конца земли.
Чимкент,
Чукотка,
Сибирь,
Алтай…
Эх, чечеточка!
Выбирай!
Здесь по отдельности многое спорно: и "чечеточка", и "сударыня-барыня", и "четыре гармони", и "кончена учеба", а все вместе удивительно обаятельно и свежо. В этом коротком стихотворении есть и образ растерянной девчонки, и судьба поколения, и приметы именно нашего сегодняшнего дня – никакого другого.
Редчайший случай: молодой поэт прислал нам три стихотворения – и все печатаются в сборнике. Все три написаны по-своему, интересны по деталям и говорят об истинности дарования. Особенно хочется поддержать А. Вознесенского потому, что он не боится серьезных и острых тем, на которые всегда писать труднее, решает эти темы без всякой риторики, правдиво.
Мне представляется важным, чтобы "Литературная газета" пригласила выступить в предсъездовской дискуссии таких, как А. Вознесенский и его товарищи. Судя по свежести стихов, и статьи их будут свежими. А широта и разнообразие интересов, волнующих молодых товарищей, ясно свидетельствуют, что эти люди уже много успели передумать и во многих событиях нашей жизни активно участвовали.
"Литературная газета", 1958
Корнелий Зелинский
Все брызжет новыми красками и молодостью
В связи с опубликованием в "Литературной газете" поэмы "Мастера", принадлежащей перу архитектора и молодого поэта Андрея Вознесенского (о строительстве храма Василия Блаженного), в редакцию поступило много читательских откликов.
Одни восторженно отзываются о ней, а некоторые читатели решительно не приемлют новаторской формы Андрея Вознесенского. Может быть, некоторые читатели и правы в том, что молодой поэт слишком подчеркивает необычность своих красок и словосочетаний, свое стремление говорить кратко, броско, рифмовать иногда целыми строками ("хвор царь, хром царь", "не туга мошна – да рука мощна").
Но дело не в отдельных удачных или неудачных строках поэта. Главное в том, что в стихах Андрея Вознесенского страстно звучит голос современности. И речь Хрущева на открытии Куйбышевской ГЭС, и съезд комсомола, и встречи со своими сверстниками, и строительство Братской электростанции – все это ходит в стихах молодого поэта, как пульсирующая поэзия наших дней, все это брызжет новыми красками и молодостью:
Пусть радуг семицветия
Играют под резцом,
Пусть смелость семилетия
Мне будет образцом.
В нем каждый год,
Как город,
В котором я строитель…
О ненасытный голод
Работы и открытий!
Весомой дерзостью
Дерзки,
Чисты
Имеют те же тезисы
Мои мечты!
"Октябрь", № 7, 1959
Андрей Меньшутин, Андрей Синявский
Отсеять примеси полезно
… Отголоски неверных представлений дают иногда о себе знать, приводят к словесным примесям, отсеять которые было бы полезно. Взять, например, Андрея Вознесенского, активно выступающего в последнее время в периодической печати. В его стихах заметно стремление к образной динамике, к стилевому своеобразию. Но поэт порой не может избежать соблазна внешней игры словом.
В одном вагоне – четыре гармони.
Четыре черта в одном вагоне!
Четыре чуба, четыре пряжки,
Четыре,
Четыре,
Четыре пляски!
Эх, чечеточка-сударыня-барыня!
Одна девчоночка -
Четыре парня…
Тема, конечно, улавливается. Но она потеснена ритмическим и словесным перебором, который становится до некоторой степени самодовлеющим, и дело не столько в данном случае, сколько в потенциальной возможности дальнейшего уклонения в сторону внешнего эффекта.
"Новый мир", февраль, 1959
Анатолий Елкин
Неконтролируемая ядерная лавина?
… Всякое достоинство, до своей неразумной крайности, превращается в недостаток. Характерный пример этого – одно из последних стихотворений Андрея Вознесенского. Он пишет "густо". Образность мышления у него развита необычайно, и, как в цепной реакции, рождение одного образа влечет за собой возникновение нескольких новых. Но человек получает пользу от цепной реакции, лишь разумно управляя ее силами. Неконтролируемая ядерная лавина несет разрушение.
Наглядный пример – опубликованная недавно в "Москве" "Параболическая баллада" – размышления поэта о единственно верном пути к счастью. О пути трудовом, проходящем через испытания и битвы, о высоком напряжении души и горении сердца.
На читателя рушится "неконтролируемая" лавина образов.
Чтоб в Лувр попасть
Из Монмартра,
Он дал кругаля через Яву с Суматрой!
Унесся, забыв сумасшествие денег,
Кудахтанье жен и дерьмо академий.
Он преодолел
Тяготенье земное.
Мысль здесь тонет в море броских, но весьма приблизительно найденных образов. Для того чтобы оправдать в этом контексте "кудахтанье жен" и "дерьмо академий", нужно было как-то раскрыть содержание этих понятий. Нет, мы не за то, чтобы поэт пересказал биографию Гогена. Самое содержание поступка Гогена не прояснено здесь.
("Он преодолел тяготенье земное" – слова, "не работающие" на тему, очень общие".) Мысль затуманена поэтически не осмысленной образностью.
Далее мысль, образность приобретает вроде бы подлинную поэтическую силу:
Идут к своим правдам, по-разному храбро
Червяк – через щель, человек – по параболе!
Вы – мастер. Вы массу листов искарябали.
И кажется – вот оно рядышком, слово.
Вы ищете снова, уноситесь словно.
И поисков ваших кривая парабола
Слова пригвождает – навеки и набело.
Несутся искусство, любовь и история
По параболической траектории!
Обычно говорят, что трудный, честный, целеустремленный путь человека – это путь по прямой. А. Вознесенский называет его параболическим. Но чего же достиг этим поэт, если учесть, что мысль стихотворения от такой подмены глубже не стала? Одного – он создал у читателя впечатление, что новый образ идет у него от желания во что бы то ни стало выразиться неожиданнее, красивее, смысл отступил на задний план, и уже не воспринимаются всерьез лишенные реального содержания строки о том, что по параболической траектории развивается и искусство, и любовь, и история.
"Комсомольская правда", февраль, 1960
П. Петров
Поэтическая продукция и ее издержки
Когда читаешь сборник стихотворений Андрея Вознесенского "Мозаика", сразу видишь, что поэт не из тех авторов, кто привык ходить проторенными тропами, веками утрамбованными каноническими ямбами и хореями, прописными истинами, азбучными мыслями. Вникаешь в стихи, и перед тобою встает образ поэта-искателя, который зашел в неведомые области поэзии и идет напролом, еще точно не зная, куда выйдет.
… К сожалению, далеко не все то, что Вознесенский хочет преподнести в качестве нового, действительно ново и хорошо. У Вознесенского часто на первый план ставится форма стиха, невиданность поэтического образа сама по себе, как самоцель. В результате новаторство подменяется трюкачеством, смакованием поэтических сладостей.
Сам поэт в одном из своих стихотворений в иронической, шутливой форме говорит:
Как мне нужна в поэзии
Святая простота!
Но мчит меня по лезвию
Куда-то не туда…
Шутки шутками, но, прочитав многие стихи Вознесенского, всерьез приходится говорить о том, что его несет "куда-то не туда".
… Сквозь "густой туман" никак не разглядишь авторского замысла и в стихотворениях "Лунная Нерль", "Елка", "Последняя электричка", "Колесо смеха", "Ты с теткой живешь. Она учит канцоны", "Гойя" и ряде других. Создается впечатление, что все эти стихотворения написаны в качестве некоего эксперимента в сложной поэтической лаборатории А. Вознесенского. Словно играючи и любуясь своей творческой сноровкой, произвел он их на свет, а зачем – и сам не задумался.
… Вчитайтесь в стихотворение без заголовка, начинающееся строкой "Ты с теткой живешь. Она учит канцоны".
Ты с теткой живешь. Она учит канцоны.
Чихает и носит мужские кальсоны.
Как мы ненавидим проклятую ведьму!..
Далее следует несколько слов о дружбе с девушкой и весьма странная характеристика города Суздаля: "А в Суздале – Пасха! А в Суздале сутолока, смех, воронье". Затем несколько слов о детстве любимой и концовка: "В России живу – меж снегов и святых!"
И опять после чтения этих стихов напрашивается вопрос: "Который век? Которой эры?" изобразил поэт. Неужели в современной России, даже на месте древней Суздальской Руси, не разглядел он ничего, кроме тетки в кальсонах, снегов и святых?
Как упражнение в оригинальности воспринимается и стихотворение "Гойя", напоминающее произведения футуристов.
Я – Гойя!
Глазницы воронок мне
выклевал ворог,
слетая на поле нагое.
Я – Горе,
Я – голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я – голод.
Я – горло
Повешенной бабы…
И так далее, в том же духе.
… Поэт не любит привычные, избитые словосочетания, стремится освежить поэтический язык. Это нужно только приветствовать. Но надо предостеречь автора. Формируя свой поэтический словарь, он нередко заходит "куда-то не туда" и рубит сплеча.
В стихотворении "Художник" есть такие строки:
Чтоб опухоли раковые
Спадали с душ и тел,
Чтоб коммунизм,
Как раковина,
Приблизившись, гудел…
Сравнение коммунизма с раковиной воспринимается, как недоразумение. Шарадой звучат и такие образы:
Рыла, потные и застенчивые,
Чей-то лифчик жуют в кино.(поэма "Бой").
А век ревет матеро,
Как помесь павиана
И авиамотора.("Художник")
… Ассоциации, которые помогли автору представить чудовищную помесь павиана и авиамотора, читателю неясны.
… Своего рода поэтический вызов бросает читателям А. Вознесенский и своими поэмами "Бой" и "Мастера". В них много смелых мест, если брать их в отдельности, и трудно уловить смысл, направленность, если брать в целом. Так, в поэме "Бой" автору не удалось доходчиво воплотить хороший замысел о борьбе за человека, против зверя в человеке. Автор славит "Против зверя – за человека. Бой". Но, к сожалению, напряженность, целеустремленность этого боя не видна среди мозаики ярких картин и набросков.
А. Вознесенскому необходимо избавиться от словесной шелухи, от погони за ложной оригинальностью, от "туманностей", чаще обращаться к современности.
Владимирское издательство, баловавшее поэта своим вниманием, большую бы услугу оказало автору, отделив настоящую продукцию от издержек поэтического производства.
"Призыв", Владимир, август 1960
Станислав Рассадин
Кто ты?
Знакомство с ним было из тех, что запоминаются. Первые стихи Андрея Вознесенского поражали "живописностью", не то малявинским, не то кустодиевским ощущением цвета, пристрастием к крупному мазку, радовали слух необычностью звучания – и все же не были поэзией в самом строгом смысле слова. Для него было важнее не что сказать, а как сказать.
Впрочем, "как сказать" – это он умел! Не всякий сможет вот так изобразить великого мастера Петера Пауля Рубенса:
Он жил, неопрятный, как
бюргер обрюзгший,
И брюхо моталось мохнатою
брюквой.
Небритый, уже сумасшедший
отчасти.
Он уши топорщил, как ручки
от чашки.
Дымясь волосами, как будто
над чаном,
Он думал.
И все это было началом…
Этот Рубенс нисколько не похож на галантного кавалера в шелковых чулках, расположившегося на "Автопортрете с Изабеллой Брант". Но, конечно, Вознесенский имел право увидеть Рубенса таким – словно бы сошедшим с одной из своих "Вакханалий", словно бы перенявшим сходство у его собственного сатира. Он имел на это право. Но был ли сделан хоть какой-то шаг на пути к большой победе? Да нет, вся ценность "Баллады работы" – в талантливом, упоенном, но поэтически нецелеустремленном изображении великих "работяг".
Жажда красок, звуков прорывалась и таким победным криком:
Долой Рафаэля!
Да здравствует Рубенс!
Фонтаны форели.
Цветастая грубость!..
В этом не следовало видеть действительной угрозы Рафаэлю. И когда критик упрекал поэта в том, что он "без серьезного обоснования провозглашал лозунг: "Долой Рафаэля, да здравствует Рубенс!" – это как раз выглядело несерьезно. Обоснование было. Эти стихи изображают грузинский базар, а его цветастая грубость близка тяжеловесной красочности фламандцев. Это художественно точно, но задача опять была частной. И победа, если это слово подходит, тоже была частной.
Все это может создать впечатление, что Вознесенский вначале писал только пейзажи да натюрморты. Нет, он обращался – и часто – к политическим, социальным, словом, к общественным темам. Иногда это ему удавалось:
… Я рядом с бледным служкою
Сижу и тоже слушаю
Про денежки, про ладанки
И про родню на Ладоге…
Я говорю: – Эх, парень,
Тебе б дрова рубить,
На мотоцикле шпарить,
Девчат любить!
Он говорит: – Вестимо… -
И прячет, словно вор,
Свой нестерпимо синий,
Свой нестеровский взор…
Это по-настоящему хорошо и по-настоящему убедительно. В самом деле, несложные, но несомненные земные радости, которых лишил себя бледный служка, умение поэта увидеть в них большую ценность – все это стоит стихотворения. Здесь само по себе жизнелюбие, лихо бьющее через край, любовь ко всяким проявлениям жизни счастливо оказались художественным обоснованием и авторской правоты, и оправданности средств выражения.
И та же самая лихость, размашистость звучали раздражающе чужеродно в таких стихах, как "Открытие ГЭС", "Россия". Те же средства выражения оборачивались декоративным стилем "рюсс":
Вздрогнут ветви и листья.
Только ахнет весь свет
От трехпалого свиста
Межпланетных ракет!
Лихо придумано! И ярко, и броско, и впечатляюще. И при всем том безвкусно, потому что это – "придумка", украшение.
В чем же причина этой и подобных неудач?
В рассудочности – как ни странно звучит это слово в применении к буйному, своеобразному стилю Вознесенского. В рассудочности, которая неизбежна, когда стихи не вдохновлены идеей…
К счастью, эти жестокие слова относятся не ко всем из первых гражданских стихов Вознесенского. Благодаря своей талантливости он нередко делал художественное открытие там, где и не предполагал, и даже вопреки своим рассудочным замыслам.
Так был в "Мастерах", одной из его лучших вещей.
Замысел поэмы понять не трудно. Вознесенский рассказал нам, как Иван Грозный задумал выстроить храм, "чтоб царя сторожил, чтоб народ страшил". А народные мастера построили такой, что "пылал в полнеба, как лозунг к мятежам". Храм дерзкий, земной, языческий.
Конечно, это спор с Кедриным, в "Зодчих" которого рассказан тот же полулегендарный эпизод, но рассказан в более печальных, строгих, "иконописных" тонах, чем хотелось бы Вознесенскому. А его мастера – бунтари, охальники.
Причем ясно, что речь – не только о строителях храма Покрова. Имя Бармы поставлено рядом с Микеланджело и Дантом, а историческая прикрепленность "Мастеров" условна. Условна и потому, что у Ивана IV не было "царевны целомудренной", и потому, что описание храма больше напоминает теперешнего Василия Блаженного с его буйной восточной раскраской (в XVI веке он был бело-розовым). Но дело не только в этом: Кедрин, давший точную историческую картину, тоже ведь переместил Рублева на полтора века.
Вдобавок Вознесенский откровенно "модернизирует" старину. Он не хочет перевоплощаться в современника Бармы, он глядит на диковинный храм искушенным взглядом современника Мичурина и Жолтовского. Получается своеобразная "комбинированная съемка":