Эрудиция и поэзия – разные вещи
Конец прошлого и начало этого года были для нашей молодой поэзии временем критических комплиментов: одна за другой появились в журналах статьи, где воздавалось должное "поэтическому поколению эпохи спутников", молодых хвалили критики. Молодые печатно признавались в том, что наступает расцвет поэзии. Затем "погода" переменилась, и вот сегодня мы уже видим в критике совсем иную гамму настроений – от сдержанного осуждения до несдержанного обвинения в адрес некоторых молодых поэтов.
Критикуют А. Вознесенского.
Началось с того, что весной этого года Н. Коржавин в большой статье в одном из солидных литературных журналов попытался привести популярность этого поэта в соответствие с ее действительной мерой и доказал, что экспрессия, откровенно бьющая из каждой строки Вознесенского, – "совсем не чувство, хотя и часто принимается за таковое". Одновременно Казимир Лисовский в другом солидном журнале опубликовал о Вознесенском статью под многозначительным заглавием "Куда-то не туда…", а затем Б. Сарнов в солидной литературной газете посвятил "синтетической поэзии" Вознесенского полтора подвала. Максимализм даже самых резких упреков показывает, что и эти критики не хотят ставить Вознесенского на одну доску с теми начинающими поэтами, которые по несколько лет прилежно трудятся над первыми сборниками и которых критики прилежно поощряют за малейшие находки. Словно ждут от Вознесенского чего-то "особенного". Словно пообещал он невольно это "что-то" и теперь пришла пора выполнять обещания. Попробуем разобраться.
Неожиданный успех того или иного автора критики иногда склонны объяснять не собственными его заслугами, а той литературной ситуацией, в коей он явился. Однако начнем все-таки с самого начала. Вознесенский действительно обладает большим поэтическим даром и чутьем к "современной" системе ассоциаций. Пишет вроде о ветхом царе, о лунной Нерли, о татарских станах на Руси, но пишет так, что звучит ветхая старина сегодняшними мотивами. "Как в телевизорную линзу, гляжу в сияющий собор"; "елок крылья реактивные прошибают потолки"; "судьба, как ракета летит по параболе"; "век ревет матеро, как помесь павиана и авиамотора"; "их фары по спирали уходят в небосвод"; "о, радиоактивная основа мастерства!"; "и ты среди орбиты стоишь не про меня"; "улыбка в миллиард киловатт"; "жил я в Братске, дышал кислородом"… Это – для технической интеллигенции, составляющей гордость XX века, так сказать, для физиков. Есть современные мотивы и для гуманитарной интеллигенции, для лириков. "Вам– Микеланджело, Барма, Дант!" Параллели из всемирной истории и мировой литературы. Беатриче. Гоген и Гойя. Рембрандт и Рубенс. Савская и Саския. Лувр. Монмартр. Версаль. Суздаль. Нерль. Маугли. Ромео. Мурильо. Параллели географические. Ява с Суматрой. Абиссиния и Мессина. Тропик Рака, широты Сирокко. "Земля мотается в авоське меридианов и широт". Экспрессия и динамика. "Реактивный" стиль!
При всем нашем уважении к эрудиции Вознесенского мы отнюдь не склонны ставить знак равенства между эрудицией и поэзией. В потоке сведений, обрушенных на головы читателей молодым поэтом, есть, конечно, и прелесть поэтического удивления миру и свежесть первооткрытий, но иной раз – даже с точки зрения просто хорошего тона – тут не помешало бы чувство меры. Рубенс – это хорошо, а вот "брюхо" Рубенса, болтающееся "мохнатой брюквой" – это уже на любителя.
Дело, однако, не в экспрессии и не в "энциклопедичности". И физики и лирики быстро сошлись на том, что один только "культурно-технический" антураж не составляет поэзии, они сразу заметили, что экспрессия – еще не чувство. Но все же нечто, помимо современного антуража, притянуло к стихам Вознесенского читателей. А значит, чего-то не хватало в нашей молодой поэзии, когда в нее пришел новый поэт.
Чего же не хватало?
К концу пятидесятых годов (время появления первых стихов Вознесенского) молодая поэзия уже давно ушла вперед с того первого этапа, который связан с именами Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Вл. Соколова…
Кроме них появилось много имен, без которых уже не обойтись в характеристике молодой нашей поэзии…
Вознесенский в этом пестром потоке сразу же был безоговорочно "приписан" к последователям Евтушенко.
А ведь странно.
Разумеется, молодой дебютант, привлекший внимание эрудицией "в духе века" и обилием поэтических учителей, многое перенял и у Евтушенко. Вспомним у Вознесенского хотя бы эти строки:
Вот он стоит, по трибуне
постукивающий -
Будто бы врач,
больного
простукивающий…
Но у иных молодых поэтов можно продемонстрировать куда более последовательное (вплоть до рабского подражательства) использование евтушенковских дольников с ударной рифмовкой. Вознесенский тут отнюдь не главный восприемник…
Давно замечено, что поэты, ощущающие творческую общность, посвящают друг другу стихи… Обменялись поэтическими посланиями и Евтушенко с Вознесенским. Последний посвятил своему старшему товарищу "Балладу работы" – поэтический триптих, в первой части которого прославляется "Петр Первый – пот первый" и его труд – "радостный, грубый, мужицкий", во второй – Петер Рубенс, гуляка, "мужик и буян" (это у него "брюхо моталось мохнатою брюквой"), который в поте лица работал над "жемчугами Вирсавии", в третьей – собственной персоной автор, "в прилипшей ковбойке стою у стола". В этом хорошо сделанном стихотворении особенно ощутима свойственная Вознесенскому дерзкая, фонтанирующая образность, сближение далеких эстетических рядов ("и мохнатое брюхо" – и "олимпийская" торжественность искусства) и та бездумная бесшабашность, с которой, как пишет поэт в другом стихотворении, "можно сердце зажечь, можно – печь, можно землю к чертям поджечь!".
Евтушенко ответил на это так:
Будь красивою,
верба-вербочка, -
по природе ты такова.
Будь красивою,
Верка-Верочка.
Одевайся. Танцуй. Ты права.
Только помни, что в строй
вставшие,
прикрывали в смертельном бою
твои строгие сестры старшие
своей юностью
юность твою…
Мы видим, что Евтушенко этот самозабвенный поток молодецкой экспрессии Вознесенского принимает сдержанно, с очень существенными оговорками, что жизненная удаль для него – сама по себе ценность, хотя и бесспорная, но все же относительная, что у лирического героя Евтушенко несколько больше жизненного опыта.
А ведь, пожалуй, немаловажное расхождение вскрыто этим маленьким диспутом! Перед нами разные поэты, и опыт у них разный, и пафос неодинаковый…
А все-таки что-то объединяет в нашем читательском сознании Евтушенко и Вознесенского. И что-то заставляет иных критиков сегодня сочетать эти имена с именами Рождественского, Ахмадулиной и некоторых других поэтов…
И сторонники, и противники называют этих поэтов "новаторами", одни с гордостью, другие с иронией, противопоставляя "новаторов" тем поэтам, которые, по выражению П. Выходцева, "наиболее последовательно… развивают коренные традиции русской… и советской литературы, поэзии".
… А. Вознесенский с его многоступенчатыми размерами – революция в поэзии довольно условная; а может быть, это и никакая не революция, а внимательное исследование традиций Хлебникова, Цветаевой, Багрицкого, Заболоцкого… Нет, с помощью чисто формальных изысканий в области поэтического "стиля 20 века" нам не понять творчества молодых поэтов, поэзии. Явно не желает она распадаться на два стана – "новаторов" и "традиционалистов", – поди-ка, различи их! Ведь вряд ли ценители поэзии, не так давно противопоставлявшие "реактивный стиль" Вознесенского "истинно народной" простоте современных поэтов сельской темы, настаивали бы на такой антитезе, если бы могли предположить, что в 1961 году рядом с формальными поисками Вознесенского окажется такой откровенно деревенский поэт, как В. Цыбин. Не в сравнении метров и метафор познается творческая программа поэта; решает его отношение к действительности, особенности мироздания, своеобразие основной лирической темы. Лирическая тема может объединить поэтов, несхожих по темпераменту и по традиции, а может разнести на разные творческие пути настоящих близнецов от экспрессии.
… Но если вспомнить сверхкрасочность А. Вознесенского:
Диковины кочанные,
Их буйные листы,
Кочевников колчаны
И кочетов хвосты, -
то каким покойным и убаюкивающим покажется самаркандский базар Евтушенко:
Таинственно благоуханны
пучки целебной травы,
и нежатся
баклажаны,
лоснясь,
как морские львы…
… На… мерцающем небосклоне, среди сказочных туманов и обманных радуг реальной ракетой и появился Андрей Вознесенский, и мечта его показалась большой, и герой, как казалось, дышал не ароматом интимных уголков, а ветром времени:
… Вам сваи не бить, не гулять
по лугам.
Не быть, не быть, не быть
городам…
Ни в снах, ни воочию, нигде,
никогда…
И вдруг:
Врете, сволочи,
Будут города!..
Романтический порыв в сочетании с уверенностью – вот, мне кажется, чем на первых порах подкупил читателя Вознесенский. Дело ведь не в той производственно-технической документации эпохи спутников, которой поэт оснащает стихи, и не в том, что он расширил круг своих учителей, решившись ввести в этот круг, скажем, Хлебникова и Каменского.
Главное – в заявке на лирического героя, в той активности, которая отличает молодое поколение и признаки которой появились в "Мастерах" и первых стихах Вознесенского. И не потому ли захотелось иным критикам "приписать" этого поэта к Евтушенко (но не к теперешнему, а к тому, автору "Третьего снега", "Шоссе энтузиастов" и стихов о детстве), что Вознесенский попытался найти, выразить того самого героя, которого несколько лет назад потерял его старший товарищ? Вспомним, как Евтушенко завидовал более сильному человеку, что придет ему на смену: "Он будет честен жесткой прямотою, отстаивая правду и добро, и там, где я перо бросал: "Не стоит" – он скажет: "Стоит!" – и возьмет перо…"
Не этот ли новый человек почудился в стихах Вознесенского:
Кто мы – фишки или великие?
Гениальность в крови планеты.
Нету "физиков", нету "лириков" -
Лилипуты или поэты!
Успех первых стихов Вознесенского – состоявшийся факт; этот факт следует объяснить. Это тем более надо сделать, что о Вознесенском уже написано много несправедливого. Вот, например, журнал "Сибирские огни" в апрельской книжке этого года поместил статьи К. Лисовского о Вознесенском и Л. Чикина о Евтушенко ("Я – против…" называется статья Л. Чикина). Воистину неприятно стало бы от этих статей тому, кто по ним знакомился с творчеством "анализируемых" авторов. Не высокого, видно, мнения критики о нашем читателе, если в поэтах, популярности и успеха которых они не берутся отрицать, они и впрямь не видят ничего, кроме "убожества", "гнусности", "чудовищной порнографии", "самой беспардонной пошлости" и "пустых фраз". Кстати, об аргументации этих обвинений. У К. Лисовского читаем: "Где мог увидеть автор "белых рыбин" величиной с турбины? Самая крупная рыба в сибирских реках – осетр, но он никогда не был белым"… Нет, нам трудно спорить с Лисовским и Чикиным: тут прежде надо еще найти основание для спора, надо привыкнуть к поэзии, говорить о ней, отвлекаясь от ее художественной сути, надо долго объясняться по поводу свойств поэзии вообще и отличия ее от учебников рыбоводства.
Спорить следует с Б. Сарновым. В его статье "Если забыть о часовой стрелке" ("Литературная газета", № 76, 78, 1961 год) об эстетической стороне поэзии Евтушенко и Вознесенского (опять они вместе) сказано немало верного. Но удивляет пафос критики и тон ее, удивляет желание "развенчать", "разоблачить", "уничтожить" молодых поэтов…
Однако сколько бы ни было у критика дельных претензий к тому или иному поэту, нельзя приносить его творческую судьбу в жертву своим доктринам – это худший вид растраты. Ведь спор идет о пределах одного мировоззрения, спор во имя единой общей цели – расцвета советской литературы. Поэта нельзя "разоблачать" как разоблачают мошенника…
… Б. Сарнов объединяет двух поэтов. Объединяет не по существу их творчества, а скорее по внешнему фактору: Евтушенко в свое время "поймал" простодушную публику, теперь ее ловит на удочку своей "синтетической поэзии" Вознесенский. Будто бы критик и не видит, что Вознесенский – иного, чем Евтушенко, героя, иного содержания, иной судьбы. И слабости его другие, и причины слабостей другие.
Кто мы: фишки или великие? Это заявка. Мы ждем ответа, не абстрактного, разумеется, а поэтического, "пропущенного" через личность. Но личность-то и оказывается на первых порах беспомощна.
Независимо от работы
Нам, как оспа, привился век.
Ошарашивающее – "Кто ты?"
Нас заносит, как велотрек…
Вознесенский вводит свои обычные атрибуты: оспа, велотрек… Мысль внешне обновляется, но, по существу, стоит на том же месте; задав себе вопрос: "Кто ты?" – поэт ходит вокруг этой загадки, словно боясь приступить к ответу:
Кто ты? Кто ты? А вдруг – не то?
Как Венеру шерстит пальто!
Кукарекать стремятся скворки,
Архитекторы – в стихотворцы!
И оттаивая ладошки,
Поэтессы бегут в лотошницы!
Человеческие фигуры, появившиеся в стихотворении сразу же после петухов и скворцов, выполняют, в сущности, ту же роль, что оспа и велотрек: дают еще одно оформление начальной мысли о необходимости самоопределиться по отношению ко времени… Идет раскручивание заранее заданного абстрактного тезиса, нередкое у Вознесенского. И вдруг с неожиданной задушевностью звучит:
… Ну, а ты?
Уж который месяц -
В звезды метишь, дороги месишь, -
Школу кончила, косы сбросила,
Побыла продавщицей, бросила…
Тут-то за антуражем и открывается истинное содержание поэта. Тут-то, пробившись, в действительную поэзию, в сферу неподдельного сочувствия человеку, мысль стихотворения и открывает самую коренную свою слабость. Поэт бессилен помочь чем-нибудь потерявшейся девчонке:
И опять и опять, как в салочки,
Меж столешниковых афиш,
Несмышленыш,
Олешка,
Самочка,
Запыхавшаяся, стоишь!
За бесшабашной удалью, которой щеголял Вознесенский, обнаруживается вдруг совсем иное качество. Ведь уже почти ничто не отделяет героиню Вознесенского от той беспомощности, которой отличается исчезающий тип "маленького человека".
Кто ты? Кто?! – Ты глядишь с тоскою
В книги, в окна, – но где ты там? -
Припадаешь, как к телескопам,
К неподвижным мужским зрачкам.
Я брожу с тобой, Верка, Вега!..
Приемля всю меру любви и сочувствия своей сверстнице, поэт воспринимает, а главное, разделяет и ее полную растерянность, подавленность, бессилие в несущемся потоке времени:
Я и сам посреди лавин,
Вроде снежного человека,
Абсолютно неуловим.
Как уживается в облике А. Вознесенского эта растерянность с широковещательными посулами, с молодецкими обещаниями воздвигнуть города и поджечь архитектурный институт, а то и самое землю? И откуда в эдаком удалом парне, запросто братающемся с Петером Рубенсом, Петром Великим, такие слабости? И почему поэт, как загипнотизированный, описывает круги около какого-то символического "критика из толстого журнала", осыпая беднягу ядовитыми стрелами? Есть ли общий корень у сильных и слабых сторон творчества Вознесенского?
Лирический герой Вознесенского поражен буйной и своенравной силой открывшегося ему мира, перед которым оказываются бессильными его книжные знания. Словно живую воду, пьет он морозный воздух жизни, переполняясь им, и трепеща перед его силой. Уверенность и робость сливаются в вопросе, который он задает жизни: "Поймешь ли, Мама? С кем ты, Маша? Мне страшно, Маша, за тебя!"
Уверенность и робость – это не случайное сочетание. А. Вознесенский, как поэт, еще только начинается, и лучшее из написанного им – это только прелюдия, заявка, символическое двоеточие, за которым может раскрыться (а может и не раскрыться) содержание бесконечно богатейшее – мир, время – через личность поэта. Поэтическая экспрессия Вознесенского, все эти вихри слов и образов – поэтическое отражение силы, бьющей, так сказать, через край. Но это еще не сила, осознавшая свою цель в жизни. "Мечтаю, чтобы зданья ракетою ступенчатой взвивались в мирозданье" – это мечта, мечта активная, но еще совершенно расплывчатая. Обещания воздвигнуть города – хорошие обещания, но, к сожалению, чисто символические. Лирического героя Вознесенского отличает доброе качество – готовность к действию, но она сможет перейти в действие только тогда, когда дополнится глубоким пониманием жизненных процессов, проникновением в душу тех героев, от имени которых хочет говорить поэт.
Попробуем определить конкретный облик излюбленных героев Вознесенского. Это и легко и трудно. Казалось бы, чего легче: вот они, чумазые парни из шахты, отчаянные шоферы, небритые бульдозеристы, гидростроители, таежники, белозубые ребята "из Коломн и Калуг" – новый, молодой рабочий класс! Но ведь связь лирического героя с этими людьми чисто внешняя, и люди эти – скорее яркая декорация, статичные фигуры фона при персоне автора:
"Нет" – слезам.
"Да" – мужским продубленным рукам.
"Да" – девчатам разбойным,
Купающим "МАЗ", как коня,
"Да" – брандспойтам,
Сбивающим горе с меня!
Нас интересует тут не прием – "через личность" (в поэзии все через личность), а качества самой этой личности. Ибо, восхищаясь буйными своими сверстниками, лирический герой наблюдает их, как смотрят в бинокль на новую страну с борта парохода, а сам он, герой, остается все тем же чуть испуганным городским мальчиком, которому почерпнутые из книг знания не могут объяснить всех сложностей и который, восхищаясь своими сверстниками, по-настоящему еще не знает их. И каждый раз, когда Вознесенский ощущает этот холодок незнания и отчужденности, с особой яростью раскручиваются в его стихах бумажные параболы, бунтуют и бубнят рифмы и дружно обступают читателя гумарнитарно-технические "приметы" ракетного века…
"Знамя", № 9, 1961
Александр Дымшиц
И все же главное ощущение – неудача.