Подумаешь, название города перепутал, скажут мне. Но стихи-то на этом не кончаются. Дальше упоминается (опять-таки всуе) имя Саскии – жены Рембрандта, который никогда не изображал ее в сколько-нибудь "рубенсовском" стиле. И тут уже вообще все запутывается, ибо смешиваются воедино две несовместимые художественные культуры. Смешиваются без всякого поэтического обоснования…
Трудно даже решить, чем это обусловлено – не безответственностью ли?
"Жил огненно-рыжий художник Гоген" – так начинаются другие стихи Вознесенского. Что, опять "собирательный" образ? Имя Гогена, а волосы, очевидно, рыжего Ван-Гога, так как всякий, видевший портреты Гогена, знает: волосы у него были иссиня-черные.
Далее очерчивается биография художника:
Богема, а в прошлом – торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть
из Монмартра,
Он дал кругаля через Яву с Суматрой.
Автор что-то слышал о жизни Гогена, и поэтому теперь можно догадаться, что речь идет именно о нем (и уж во всяком случае – не о Ван-Гоге). Однако нельзя не удивиться следующему: многолетняя напряженная работа живописца в глухих селениях Франции названа "богемой" (с таким же успехом можно назвать богемной его жизнь на Маркизских островах); банковский служащий превращен в "торгового агента"; остров Доминик, где провел свои последние годы Гоген, подменен Явой и Суматрой, находящимися в десяти тысячах (!) километрах к западу от этого острова.
Все это особенно удивляет потому, что искажения абсолютно бессмысленны. Их можно объяснить лишь тем, что "Гоген" рифмуется с "агент" ("богема" же выступает как дополнительная начальная рифма), а "Суматра" – с "Монмартром"…
Впрочем, может быть, напрасно написал Ал. Михайлов о том, что Вознесенский "учился живописи". Ведь окончил-то он все-таки архитектурный институт. Как утверждает критик, иные его стихи даже "нельзя понять вполне, не зная, что Вознесенский – архитектор". Уж историю зодчества-то он, вероятно, знает назубок.
Но вот два отрывка из его поэмы "Мастера", изображающие только что построенный собор Василия Блаженного:
Сплошные перламутры -
Сойдешь с ума!
Уж больно баламутны
Их сурик и сурьма…
… храм в семь глав…
Я нарочно беру вполне популярную книгу академика Н. Н. Воронина "Древнерусские города". Вот что здесь сказано о соборе Василия Блаженного:
"Центральный храм, увенчанный высоким шатром на причудливой звездчатой основе, подчинял себе восемь придельных храмов… связанных открытыми балконами галерей и приходов". Итак, 8+1 = 9. Плюс к тому не "храм в семь глав", а девять самостоятельных храмов, ибо главы – сколько б их ни было – венчают одно единое церковное здание, а здесь их девять (что, кстати сказать, имело существенное символическое значение, о котором должен бы знать архитектор…)
И далее: "Красный кирпич и белый камень деталей в сочетании с ослепительным сиянием белого железа покрытий были первоначальной гаммой памятника". Это вполне понятно: церковные здания (в том числе и собор Василия Блаженного) стали окрашивать лишь в семнадцатом веке.
И последнее:
И привели опричники,
Чтобы построить храм.
Строительство храма Покрова было завершено в 1560 году; опричнина была учреждена Иоанном IV. Можно с большой вероятностью утверждать, что после создания опричнины Иоанн IV не стал бы строить храма, подобного храму Покрова, воздвигнутого в честь радостной Казанской победы: иное у него формировалось мироощущение.
Короче говоря, лучше уж не знать, что А. Вознесенский – архитектор.
Но, кажется, хватит. И так уже ясно, что перед нами – по меньшей мере безответственное отношение к истории, которое невозможно оправдать ссылками на законы "поэтической вольности".
Этим грешит, конечно, не только автор, о котором шла здесь речь. Но о его "вольностях" следовало сказать в первую очередь, ибо многотысячные тиражи книг, их несомненная популярность чрезвычайно усугубляют его "вину" перед историческими фактами. Вот почему необходимо было обратить особое внимание на искажения истории в стихах Андрея Вознесенского.
"Москва", 1971
Андрей Вознесенский
Моцарт не отравлял прогрессивного композитора Сальери
Письмо в редакцию
С интересом прочитал я выступление В. Федорова в журнале "Москва" по поводу моих стихов. Обычно я не вмешиваюсь в критические споры, полагая, что поэт должен писать стихи, но здесь речь идет о принципиальном, о поэтическом методе.
Я, как и В. Федоров, озабочен сохранением исторической и художественной правды в произведениях, поэтому к замеченным им неточностям добавлю, что создателями Василия Блаженного были Барма и Посник, а не "семь мастеров", что зодчим вообще не выкалывали глаза, что Моцарт никогда не отравлял прогрессивного композитора Сальери, что во времена Петра Первого не было мотоциклов и башенных кранов, что анчар не ядовит, что Гоген не был рыжим (и зря Соммерсет Моэм окрасил его в рыжину), что рыжим не был и Маяковский, несмотря на его заявления об этом, что Колумб не был евреем, а зайцы не разговаривают по-человечьи, а тем более ямбом, что Гамлет принц Датский не убивал Полония…
Но вряд ли все эти авторы так уж не знали фактов, не читали учебников по истории. Вопрос не так прост, как кажется В. Федорову. В учебнике по литературе говорится, что художественный образ имеет свои законы. Авторы сознательно изменяют некоторые факты, чтобы отразить суть явления, дух его, достичь правды художественной, а стало быть, и исторической. Есть законы фантастической достоверности. Надо не только знать общеизвестные факты, но и уметь читать поэтическое произведение.
И зря, не поняв моих "Мастеров", В. Федоров пытается опереться на такого крупнейшего авторитета по истории архитектуры, как Н. Н. Воронин, цитируя его труды о храме Василия Блаженного. Ведь именно Н. Н. Воронин в "Комсомольской правде" хорошо отозвался о "Мастерах", цитируя именно строки о цветастости храма. Может, и Н. Н. Воронин не знает истории архитектуры?
Нет, истин исследователь, он просто понимает законы искусства. Советую В. Федорову чаще читать Н. Н. Воронина.
Все примеры автор реплики берет из моих вещей, написанных и опубликованных в 1959 г., исторические факты, приводимые им, общедоступные, и как-то непродуктивно было тратить 12 лет на их поиски.
В № 10 журнала "Дружба народов" печатается моя новая поэма "Авось!", обращенная к истории. Чтобы не утруждать В. Федорова новыми двенадцатилетними исследованиями, скажу сам, что у Девы Марии вряд ли был роман с русским дипломатом, что унитаз не был изобретен нашими соотечественниками, а наряды 1806 года не назывались "макси". Впрочем, кто знает?
В заключение порадую В. Федорова и с сожалением признаюсь, что я не Гойя, а Евтушенко, по проверенным данным, не египетская пирамида.
Уместно ли перекрашивать волосы Гогена?
От редакции
Трудно не согласиться с исходными положениями письма поэта А. Вознесенского, – художники действительно сплошь и рядом "сознательно изменяют некоторые факты, чтобы отразить суть явления…". Об этом свидетельствует в целом яркая, талантливая творческая практика самого А. Вознесенского.
Однако А. М. Горький писал: "… В искусстве изображения явлений жизни словом, кистью, резцом "выдумка" вполне уместна и полезна, если она совершенствует изображение в целях придать ему наибольшую убедительность, углубить его смысл, показать его социальную обоснованность и неизбежность".
Весь вопрос, как нам кажется, именно в этом. Остается решить только, помогает ли отразить "смысл" и "суть" собора Василия Блаженного отъятие у него двух глав (точнее, храмов), нужно ли ради отражения "сути" фламандской живописи смешивать ее с голландской, уместно ли, отражая "суть" Гогена, перекрашивать его волосы и т. д. и т. п. Всегда стоит помнить о границах домыслов и вымыслов.
"Москва", № 12, 1971
Вадим Кожинов
Поэт против роботизации человека
Небывалые скорости нашего века уплотняют стих, меняют ритмику, как бы вдыхают в него энергию движения. Е. Винокуров однажды удивленно воскликнул: "Время хлещет, вот так из пробоин хлещет в трюм что есть силы вода". Или у А. Вознесенского: "Мимо санатория реют мотороллеры". Влюбленные за рулем сравниваются с рублевскими ангелами ("Рублевское шоссе"), они мчат своих любимых, похожих на крылья за спиной. И дальше:
Их одежда плещет,
Рвется от руля,
Вонзайтесь в мои плечи,
Белые крыла.
А вот из другого стихотворения:
… снова, мертвой петлею
несутся до рассвета
такие же отпетые
шоферы и поэты!
Их фары по спирали
уходят в небосвод.
Из нового поколения поэтов Вознесенский, пожалуй, наиболее ярко и своеобразно отразил технический колорит нашей эпохи, но он же подал голос в защиту человечности против роботизации человека, убежденно и страстно провозгласив: "Все прогрессы – реакционны, если рушится человек". Именно этой стороною: человек и технический прогресс – отразился мир у Вознесенского в стихах и поэме "Оза".
"День поэзии", 1971
Дипломная работа… по письму Вознесенскому
После армии я поступил в Московский полиграфический институт на отделение журналистики. Учебную практику проходил в журнале "Юность", дипломную работу писал на тему "Письма в редакцию". Помню, что Борис Николаевич Полевой, тогдашний редактор популярного журнала, меня тепло принял и дал указание заведующему отделом писем снабдить материалом. И тут, что называется, на ловца и зверь бежит. Натыкаюсь на послание главреда Андрею Вознесенскому. Конечно, я не преминул перепечатать это письмо для своей коллекции. Послание это – приятное во всех отношениях. Классик советской литературы, автор легендарной "Повести о настоящем человеке" не так уж часто выражал восторги по поводу произведений, поступающих в его журнал.
Дорогой Андрей Андреевич!
Ну, вот и опять Вы вернулись, так сказать, в дом родной – в "Юность". Перечитал я поэму уже в журнале, а ведь когда читаешь в журнале, впечатления естественно усиливаются, и должен Вам сказать, что, несомненно, это одно из лучших Ваших произведений последнего времени, а вся эта трогательная история со Светланой Поповой делает ее и среди Ваших книг явлением выдающимся (речь идет о поэме "Лед-69". – Ф. М.).
Ну, что же, спасибо. Поздравляю. Будем ждать новых встреч на страницах "Юности".
Ваш Борис Полевой.
16 сентября 1970 г.
Андрей Дементьев
Не исчезает способность любить.
Вознесенскому – 50 лет
Наверное, только календарь способен на какое-то время сосредоточить человека на его возрасте. Потому что внутри нас с приходом в нашу жизнь круглой даты – такой, скажем, как пятидесятилетие, – ничего не меняется. По-прежнему молода душа и не сламывается настроение, не исчезает способность любить и совершать задуманное, ибо даже самый ответственный или бесконечно прекрасный день не может мгновенно нарушить ритм жизни, перевести человека из солнечного круга в безразличие. Годы добавляют опыта, мастерства, расширяют круг друзей и увеличивают число побед и поражений. Но им не дано подчинить себе душу. Не дано изъять талант и состарить характер.
Я вспоминаю Андрея Вознесенского двадцатитрехлетним поэтом, когда он жил тревожным ожиданием первой своей книги. Мне показалось тогда, что он как-то растерян оттого, что поэтическое слово, с которым он долгое время был один на один, вдруг вышло из-под его власти и рванулось к людям, ища верного, все понимающего собеседника. И это некоторое недоумение от всего случившегося осталось в его взгляде, по-моему, навсегда. Может, именно потому и в тридцать, и в нынешние пятьдесят лет Андрей Вознесенский вызывает во мне желание заслонить его от невзгод жизни, от грубого прикосновения к музыке его души, словно неистовая и мужественная поэзия сама не защищает всех нас от мещанства, невежества и лжи.
Мне хочется вспомнить еще раз: а как начинался Вознесенский? С биографии или со слова? Неожиданно или исподволь? Вовсе не потому что Вознесенский отмечает свой юбилей и принято говорить самое главное, скажу, что поэт открыл нам слово. Заново. Слово, которое было в нас и до него. Но оно стояло в нашей памяти, как стоит в словаре Даля. Он заставил светиться слово новыми, до него невидимыми, образными гранями. Тень звука легла на наше нетерпение, и внутренний голос пробудившегося в нем существа перешел в наше дыхание. Исповедь поэта предполагает бесконечную искренность. Искренность в самом главном, когда можно сказать о себе такое, на что имеет право лишь одна любовь. Когда великое время, в которое ты живешь, рвется в твою душу, порой обдирая ее в кровь, наполняя чужими жизнями, радостями и тревогой. Андрей Вознесенский – удивительный мастер развернутой метафоры. Он может несколькими строками создать картину, которая благодаря взрывной силе его поэтического слова вызывает в нас, помимо зрительного эффекта, еще и далеко идущие смысловые ассоциации.
В своей прозе Вознесенский рассыпает метафоры, как жемчуг. В поэзии он собирает его в нитку. И потому ощущение прекрасного от его слова меняется в нас, как меняется отсвет жемчужин, хранящих в себе прохладу и красоту моря. Я не случайно обратился к этому образу. Поэзия Андрея Вознесенского сутью своей схожа со стихией моря – когда бесконечность синевы вдруг взрывается безжалостными штормами и когда, глядя на тихий закат, уходящий в ало-синюю тишину, исподволь думаешь о том глубинном мире, который и ведом, и неведом нам.
Иногда мне кажется, что Вознесенский еще в юности, как спринтер, рванулся к своему читателю, где каждый успех – это передых, а не финиш и где неожиданные барьеры непонимания или предвзятости порой сбавляли скорость, но не сбивали дыхания. И потому мне от всей души хочется пожелать Андрею Вознесенскому доброго здоровья и глубокого дыхания в поэзии.
"Литературная газета", май 1983
Строка, как нависшая балка балкона.
Интервью с Андреем Вознесенским по просьбе американской студенческой радиостанции
"Сэры, пришлите интервью с вашим талантливым поэтом Андреем Вознесенским". С такой просьбой к Московскому радио обратилась студенческая радиостанция KSMC колледжа Святой Марии из штата Калифорния.
Незадолго до этого советский поэт совершил поездку по Соединенным Штатам. Он читал стихи "from coast to coast" – от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Мне пришлось быть свидетелем его турне по "непоэтической" Америке. В то время я проходил стажировку в Стэндфордском университете на Тихоокеанском побережье. Помню большие афиши "Andrei Voznesenski" на сан-францисских улицах, ажиотаж среди студентов (к нашей поэзии в США относятся с восторгом и ребячьим любопытством, хотя толком не знают ее), помню двухчасовую телевизионную программу по местной станции KQED, на которой выступал поэт.
У меня сохранилось высказывание популярного еженедельника "Тайм" об Андрее Вознесенском: "Когда он стоит перед микрофоном, кажется, что сильный ветер ворвался в него. Его глаза сверкают, его руки простираются ввысь, из его губ выкатывается тревожное, золотое тремоло, которое гремит и в театре, словно заклинание в средневековом Киеве".
Итак, "сэры, пришлите интервью".
Радио редко берет интервью у поэтов. Да и поэты редко их дают: они пишут стихи.
– Проходите, проходите, – радушно приглашает хозяин, открывая дверь. В гостях у Вознесенского поэт Виктор Боков. Он сидит за журнальным столиком и ест яблоки. Протягивает мне покрупнее: "Попробуйте. Из моего сада. Я ведь, помимо всего, и садовод". Мы уединяемся с Андреем Вознесенским в соседнюю полупустую комнату. Крутится пленка, идет интервью. Говорим о прочитанных книгах. Я спрашиваю Андрея Вознесенского, что он обычно читает. Он машет рукой: так, что попадется.
– Часто читаю просто, чтобы отвлечься и отдохнуть. Вот попалась мне сейчас старая книжка "Путешествие на край ночи". Люблю читать детективы. Ведь что такое детектив? Это современная сказка.
Бывший архитектор Андрей Вознесенский показывает мне справочник Хютте.
– Люблю читать техническую литературу. Вот у меня под рукой справочник Хютте. Здесь разные формулы напряжения и все такое. Иногда, когда я просматриваю его, по ассоциации возникают различные идеи. Например, я пытался вывести теорию современной рифмы из напряжения железобетона на нагиб. Если воспринимать строку, как нависшую балку балкона, то напряжение идет в начале строки больше, в конце меньше и меньше. Я пытался сделать это в стихотворении "Гойя" и в некоторых других. Вы, наверное, заместили – сначала идет напряжение звука, потом оно спадает и к концу рифмы исчезает. Я хочу этим сказать, что, вероятно, есть общие законы напряжения металла и напряжения души, которые где-то пересекаются. И я хочу понять это.
Пишу я и в дороге. Я все время уезжаю. Здесь невозможно работать: много знакомых, всякие дела, выступления. Сейчас я приехал на три дня из Дубны, где писал пьесу.
Что на меня повлияло? Я думаю, прежде всего архитектура и живопись. Я до сих пор занимаюсь живописью, акварелями, много делаю портретов. Я думаю, что меня сформировали как поэта Андрей Рублев, Хуан Миро, Корбюзье.
– Кто из поэтов вам близок и дорог?
– Пастернак и Маяковский. Из западных – испанец Лорка, англичанин Элиот, американец Дилан Томас. Люблю поэзию Уодена и Лоуэлла, я привез из Америки их книги, думаю кое-что перевести.
– Как насчет Огдена Нэша? Он вам нравится?
– Нет. Я знаю, он популярен, у него масса юмора. Но меня притягивает к себе трагическая линия в поэзии. Я никогда не пишу сразу на бумагу. Все, что я пишу, вначале созревает во время прогулок. Мне кажется, что, когда напишешь на бумаге, трудно что-то изменить. Это как будто высек на камне. Конечно, пишется по вдохновению. Слово несколько старомодное. Но действительно по вдохновению, по настроению. Это просто какая-то физическая потребность. Я бы сказал, что вдохновение, как влюбленность. Иногда полгода не пишется и вдруг за месяц напишешь массу стихов. Например, поэму "Оза" – это моя любимая вещь и она сравнительно большая для меня – я написал за месяц. А иногда месяцами ходишь – и ни строчки.
По заказу я не люблю писать. В Ташкенте я писал репортаж о землетрясении. Но я делал это без заказа. Мое внутреннее потрясение совпало с тем, что было нужно для газеты. Но прямо писать по заказу я не могу, хотя в истории были люди, писавшие по заказу прекрасно, – Маяковский, Чайковский, Франсуа Вийон.