Помню, Матвей ругал генерала Слащева, мол, этот буйнопомешанный лучше сидел бы в тылу со своим попугаем, а не лез на передовую. Андрей был категорически не согласен, говорил, что генерал, конечно, употребляет наркотики из-за сильных болей после ранений, но это не мешает ему быть очень толковым военным. А еще, что Слащев мешает Врангелю так же, как сам барон мешал генералу Деникину.
От меня все это было очень далеко, заметив, что я скучаю, Андрей переводил разговор на другое. Но он категорически не желал играть в карты или болтать ни о чем. Чувствовалось, что в доме у друзей ему становилось все неуютней, даже юношеские воспоминания уже так не грели. Я с тоской ждала, когда он прекратит приходить вовсе.
Понимала это и Маша, потому позволяла Андрею обучать азам политики меня, видно, в надежде, что новая неопытная слушательница ненадолго привлечет друга. Тут наши с ней интересы совпадали, я была готова обучаться хоть стрельбе из револьвера по воробьям, только бы у Андрея. Понимала, что в вопросах политики и теории социальных потрясений выгляжу полным профаном, в чем честно признавалась, упирая на страстное желание обновления.
Однажды такой разговор зашел после "Буревестника", которого я прочитала очень (ну очень!) эмоционально. Не помню, почему прочитала, повод нашелся, мне очень нравилось и нравится это коротенькое произведение Горького, а уж в те времена ожидание хорошей бури было совсем кстати. "Пусть сильнее грянет буря!" Что может быть лучше? Для меня буря – это обновление, после грозы всегда так легко дышится, и воздух свеж, и солнце светит особенно ярко, и небо голубое.
Все время, пока я читала, Андрей не отрываясь смотрел в мое лицо. Боковым зрением заметила, что настолько же внимательно смотрит и Маша – только на него. Матвея в тот день дома не было. У меня текст всегда вызывал настоящий восторг, а вот у Андрея – нет. Когда закончила читать, Маша пару раз ударила в ладоши, через пару секунд мучительного ожидания аплодировал и Андрей, но я понимала, что это всего лишь вежливость.
Так и есть, похвалив блестящее исполнение, он вдруг поинтересовался, видела ли я бурю в действительности. Пришлось признать, что нет.
– А ее последствия на берегу?
Но ведь в тексте аллегория! Буря – это обновление. Я поведала о любви к свежему воздуху после грозы, яркому солнцу, голубому небу.
Он кивнул, мол, тоже очень любит эту чистоту природы после разрушения, но спросил, уверена ли я, что нынешняя буря ради обновления и принесет свет, а не тьму? Что разрушения не будут настолько велики, чтобы не оставить всех на груде камней любоваться голубым небом и ярким солнцем без малейшей надежды в скором времени обрести хотя бы крышу над головой? Не будет ли эта буря губительна?
Кажется, я "глубокомысленно" заявила, что все требует своих жертв, в том числе буря.
Тогда Андрей поинтересовался, знакома ли я с теориями этого самого обновления.
Вот уж чем не интересовалась вовсе! Для меня буря и обновление были просто бурей и обновлением безо всяких теорий. А о существовании революционных теорий я вообще не думала, мы с Павлой Леонтьевной гордились своей аполитичностью, тем, что театр выше любой политики, что мы поднялись над толпой, жаждущей разрушения. Обновление к разрушениям не относилось, оно было само по себе – обновление, и все тут.
На вопрос, понимаю ли я, что такое настоящий революционер, по мнению теоретиков нынешней революции, я только пожала плечами, мол, какое мне дело и до революционеров, и до теоретиков.
Андрей со вздохом поднялся, подошел к шкафу, достал оттуда книгу, раскрыл на заложенной странице и прочитал:
– "В революционере должны быть задавлены чувства родства, любви, дружбы, благодарности и даже самой чести. Он знает только одну науку – науку разрушения". Это не барон Врангель сочинил и не Махно, это идеолог разрушения Михаил Бакунин. Фанни, Вы согласны с этим?
Я возразила, мол, не может быть! Андрей положил текст передо мной. Через всю страницу красным карандашом было размашисто написано: "Подлец и преступник!".
Но я очень плохо представляла, кто такой Бакунин, слышала что-то о том, что он анархист, не больше. Политика, снова политика. Без объяснений было видно, что я этим не интересуюсь и ничего в этом не смыслю.
Андрей снова вздохнул:
– Вот потому, что большинство, как вы, ничего не хочет знать и даже слышать, теорию господина Бакунина ныне претворяют в жизнь на огромной территории Российской империи. Хотя какая уж тут империя, только Крым и остался. Поверьте, когда придут последователи господина Бакунина, они не вспомнят ни о родстве, ни о любви, ни о чести… А они придут, потому что даже в Русской Армии больше тех, кто не хочет вспоминать о главенстве у революционеров науки разрушения либо просто желает отсидеться.
Ниночка, я столько лет не могла и сейчас не могу написать правду о Крыме тех месяцев, потому, что воочию увидела, что Андрей прав. Об этом нельзя говорить, это не отрицается, оно просто замалчивается, словно не было ноябрьского-декабрьского кошмара двадцатого года. О нем нельзя забыть, если и можно вспоминать, то только о расстрелах большевиков по решению суда белых.
И ты об этом молчи, ладно? Опасно. Возможно, то, что я это пишу – глупо, но нужно хоть раз написать, даже для того, чтобы потом сжечь.
Странные беседы для влюбленной девушки, не правда ли? Я слышала, что студенты мучают своих прелестных подружек беседами о физических явлениях, устройствах разных машин или подробностями о физиологии человека и животных, стараясь выглядеть умней, чем они есть на самом деле.
Но здесь была политика, и у Андрея не было необходимости выглядеть умней. Я ненавидела политику, не желала не только заниматься ею, но и слышать о таковой. Но политика пришла в мой дом голодом и холодом, а в мою душу словами Андрея.
Он тоже не занимался политикой, но был вынужден жить, учитывая ее законы. Я поняла, что Андрей знает многие работы революционеров куда лучше тех, кто за революцию выступал и даже ею руководил. Знал и боролся совершенно сознательно. Был контрреволюционером? В душе – наверное. На деле – офицером Русской Армии и просто русским человеком.
Однажды он задал мне вопрос, должен ли человек, не согласный с действующей политикой, ей сопротивляться, продолжать жить со своим собственным мнением или быть уничтоженным за отличные от одобренных властью взгляды. Я ахнула по поводу уничтожения, в ответ мне напомнили, что расстрелянные из-за несогласия с властью Советов уже исчисляются тысячами в одном Петербурге или Москве.
– Так что должен делать человек, если он не согласен с навязанным большинству мнением?
Я не знала ответ на этот вопрос. Думаю, его не знал и сам Андрей.
Я всегда представляла любовь как нежные беседы на скамье под цветущей сиренью, шепот волн (неважно, моря или мелкой речушки), легкий теплый ветерок, крупные звезды в небе… и восторг, обязательно восторг от всего – в душе и на устах. Романтика. И уж конечно, никакой политики. И разговоры только о прекрасном.
Но вокруг был стылый осенний Симферополь, из всего перечисленного – только крупные звезды, а вместо романтики – фронт и та самая политика.
Но любовь все равно была, я изменилась, повзрослев за эти пару месяцев на десять лет и мгновенно растеряв свою идиотскую восторженность барышни, далекой от жизни.
Обычно путают понятия "жизнь" и "быт". Отсутствие еды и тепла – это быт, а вот такие взаимоотношения, когда в сердце восторг и боль одновременно, когда надо решать судьбоносные вопросы и никто помочь не может – это жизнь. Я перешла от вопросов быта к вопросам жизни. Это только из-за Андрея, без него никогда не стала бы разбираться в таком. Впрочем, как и большинство остальных людей в Крыму.
Вот какой необычной была моя единственная настоящая любовь.
Ты удивлена? Подожди, еще не то прочтешь…
Почему-то вспомнилась одна история, которую я рассказывала многим. История о первом в жизни (и неудачном) свидании.
Так вот, рассказывала я ее не совсем так, как было дело. Ты ее слышала. Помнишь, самый красивый мальчик из старшего класса мужской гимназии пригласил меня на свидание. Я собиралась полдня, в сад пришла раньше времени и обнаружила там подле заветной скамейки самую красивую девочку женской гимназии. Мы были едва знакомы, лишь кивнули друг дружке и принялись расхаживать подле скамейки, я размышляла о том, с кем должна встретиться она. Мысленно перебрала всех, и решила, что это кто-то взрослый, из студентов. Мне и в голову не приходило, что кавалер у нас один! Но это оказалось именно так.
Мало того, они сговорились, чтобы унизить меня. Мальчик подошел к нам и взял за руку ее, и они стали надо мной смеяться. Я, стараясь не расплакаться, пошла прочь, а мерзацы принялись бросать мне в спину мелкие камешки и делали это до тех пор, пока я не скрылась за поворотом. Все так, кроме последнего.
Помнишь, ты еще удивилась моему непротивлению. Нина, ты была права. После первого камешка я замерла в недоумении, а после второго, кстати, едва задевшего подол платья (они тру́сы! способны только бросать в спину), шагнула в сторону, подобрала два камня побольше и пошла на своих обидчиков чеканным шагом. Наверное, выражение моего лица не оставляло сомнений в том, что будет дальше, эти двое кинулись наутек. Отбежав немного, девочка остановилась и крикнула:
– Ненормальная!
Камень полетел в их сторону. Мальчик бежал быстрей девочки, это было смешно, я расхохоталась:
– Какой у тебя храбрый кавалер, только пятки сверкают!
И пообещала сохранить второй камень до следующей встречи.
Конечно, после этого в гимназии мне делать было нечего, засмеяли бы. Не станешь же всем рассказывать, как на свидании бросались камнями. Я прекрасно понимала, что им поверят, но не мне.
Не мне, потому что я еврейка. И придется всю жизнь об этом помнить.
"Еврейский вопрос". Как жить жидам, которые виноваты при любой власти
Я еврейка. Но неправильная.
Я Фаина Гиршевна Фельдман.
Гирша Хаимович Фельдман "йидишер коп" – человек, у которого с головой все в порядке, что может подтвердить любой, кто с ним знаком. Что это означает?
У Гирша Фельдмана получалось в жизни все: он женился на красавице Мильке, родившей четверых детей (старшие дочь и сын – папина гордость, младший сын умер младенцем, и я – семейное недоразумение с первых минут жизни), создал и развил (крепко развил) свое дело, имел большой дом в Таганроге (большой по меркам Таганрога, конечно), дачу, даже пароход "Святой Николай", вывозил семью на лучшие европейские курорты, к тому же был уважаемым человеком в своей общине. Меценат, сильная личность, расчетливая умница… Да что угодно, вслед таким говорят "аф алэ йидн гезукт!" – "чтоб всем евреям так было!".
Моя сестра Белла была "шейн ви голд" – "красива, как золото", она "нахес" – сплошное благополучие, с ней "аф идиш!" – все хорошо.
Брат Яков – последователь отца, "зи от ихес" – предмет гордости.
Я же ходячие "цорес" – "неприятности" и "махес" – "болячка", геморрой, проще говоря.
Кто бы знал, что такое быть в еврейской семье младшей некрасивой заикой, настоящим цоресом.
Отец любил Беллу, ей доставалось все внимание, ею гордились, ей прочили великое будущее. А я всегда рядом, вернее, на шаг позади, во второй или даже третьей очереди. Я очень любила Беллу (где она сейчас? как она?) и ненавидела всеобщее внимание к сестре. Страшно ревновала из-за этого, но никак не могла добиться такого же для себя. Меня не просто не замечали – сознательно задвигали на задний план. А что прикажете делать с младшей некрасивой заикающейся дочерью, которая к тому же упряма, как сто ослов, глупа, как такие же сто ослов (не смогла выучить простейшие арифметические действия!) и страшно невезуча? В общем, один сплошной шлимазл.
Но терпеть недотепу в качестве младшей дочери, вынужденной даже обучаться дома из-за неспособности постигать арифметику вместе с остальным классом, – это одно, а услышать от семейного наказания, что оно намерено выставить фамилию Фельдманов на всеобщее обозрение, став кривлякой на сцене!..
Гирша Хаимович был в ярости, он подтащил меня к зеркалу, сунул в него практически носом и кричал:
– Ты посмотри на себя! Посмотри! Уродина! Заика!
Раньше я думала, что лучше бы он меня ударил, но сейчас понимаю, что нет. Удар был бы просто физическим воздействием и означал отцовское право бить меня. А так он дал пощечину моей гордости, моему чувству собственного достоинства.
Я глупа настолько, что неспособна закончить гимназию? – В ответ я вызубрила эти чертовы правила, выучила арифметику и сдала экзамены за курс гимназии!
Я заика? (Это было правдой.) – Несколько месяцев занятий – и от заикания осталась только привычка говорить чуть нараспев и не начинать слово, если чувствуешь, что сейчас застопорится.
С внешностью сложней, мне "шейн ви голд" не досталось, приходилось убеждать себя, что не все актрисы красавицы, кто-то же должен играть на сцене страшных старух?
В Москве в театральных агентствах так не считали, мне с первого дня поставили диагноз: к сцене непригодна! Только упрямая, как сто ослов, девица могла продолжить свои попытки попасть на сцену. И только такому шлимазлу, как я, могло повезти встретить Гельцер и Павлу Леонтьевну Вульф.
А чтобы отец не переживал, взяла новую фамилию – Раневская, и отчество сменила на Георгиевну. Йидишер коп Фельдман мог жить спокойно.
Но спокойно не получилось, грянула революция, и Гирша Фельдман предпочел отправиться подальше на своем пароходе, пока знаменитое плавсредство (на нем когда-то путешествовал по Черному морю Лев Николаевич Толстой) не реквизировали большевики. Об этом мне рассказали знакомые, перебравшиеся из Таганрога в Крым в поисках спокойной жизни. Куда держал путь "Святой Николай" с семьей Фельдманов на борту, они не знали.
Еврейские мамы любят сыновей, еврейские папы – дочерей. Моему папе вполне хватало Беллы, моя мама, жалея свою младшую непутевую дочь, сначала подбрасывала мне деньги. Но после того как она написала, что посылает деньги, чтобы мне было на что покушать и не идти ради еды на панель, я не сообщила ей свой очередной адрес. Моя мама так и не поняла, что я скорее умру от голода, чем пойду зарабатывать таким способом. Связь с мужчиной может быть только по любви либо из каприза (женского, конечно).
Связь еврейской девушки из хорошей семьи с этой самой семьей была утеряна. Надеюсь, не навсегда. Не потому, что хочу еще чего-то от них, просто нужно знать, где твои родные и как они живут. Гирша Фельдман наверняка заранее перевел свои деньги в зарубежные банки и сумеет заработать еще немало, но я никогда не просила и попрошу у него помощи, даже когда голодала, не просила.
Я так подробно о своей семье, чтобы было понятно, что я и впрямь неправильная. Еврейские дети не остаются без попечения родителей, особенно девушки и особенно без "дела в руках", хотя этим делом для еврейской девушки считается удачное замужество и много умных детей. Успех еврейской семьи – в ее детях, если сын продолжил удачное дело отца или создал свое, но тоже дающее приличные гешефты, а дочь удачно вышла замуж, так что зять йидишер коп, и внуки обещают превзойти дедушку – жизнь удалась. Все остальное не считается.
В роду Фельдманов не было актрис, и отец не видел примеров, когда бы кривлянье на сцене приносило гешефты, потому считалось, что дела в руках у меня нет. Честно говоря, у меня его действительно не было, даже если считать моим делом сцену. До самого Симферополя я меняла театр за театром, но и туда меня брали только благодаря Павле Леонтьевне.
Что уж говорить о времени, когда власть меняется чаще направления ветра и жить просто не на что?
Еврейской девушке жить в Крыму двадцатого года было крайне опасно.
В сентябре этого года в соборе начал вещать с амвона (кажется, это так называлось) явно сумасшедший священник, бежавший из Москвы Востоков. Ему было мало Русской Армии и барона Врангеля, он мечтал создать православное воинство, чтобы возглавить самому.
Сидеть в тылу Русской Армии под ее защитой и кричать о своих грядущих победах легко. С кем он собирался воевать, если до большевиков далеко, а немцы из Крыма ушли? Оставались евреи, вернее, как нас называли, жиды. Объявлялось, что еврейство буквально закабалило русский народ, а потому должно быть уничтожено.
Конечно, я слышала о выступлениях Востокова и понимала, чем лично мне грозит новый еврейский погром.
Еврейские погромы и в России, и вообще в мире не редкость. Не буду рассуждать, почему так не любят евреев, такова судьба.
Меня спасало только то, что, уехав из Таганрога, я перестала быть дочерью состоятельного еврея, а на собственные нищенские заработки выглядеть фешенебельно не получалось. Пока удавалось отсидеться.
Беда в том, что в Крыму вообще и в Симферополе скопилось слишком много разного народа, причем такого, у которого не было ничего впереди. Генерал Врангель мог отдавать какие угодно приказы, его помощники могли сколько угодно пытаться организовать производство, торговлю и кооперативы в деревнях – это не помогало. Когда на небольшой территории собирается столько людей, которым некуда деваться, не приспособленных к тяжелому труду, а то и вообще ни к чему не приспособленных, жди беды. Сильных и умелых мужчин уже шесть лет забирали в армию, оставшиеся не могли заменить всех ушедших, а нахлебников становилось с каждым днем все больше. Заводы и фабрики работали на нужды армии, населению доставались крохи, и сколько это продлится, не знал никто, даже барон Врангель.
Нет, думаю, он знал, понимал, что Крым не удержит, а потому лишь старался продлить агонию в надежде заручиться поддержкой англичан и французов для существования армии в эмиграции. Этого я не понимала тогда, не поняла и до сих пор – кому нужна Русская Армия в эмиграции? Если она не сможет удержать Крым, то разве сумеет потом высадиться десантом, чтобы вернуть его обратно?
Но тогда меня это волновало мало, кроме одного: эмиграция означала отъезд Андрея и то, что мы больше не увидимся.
Большое число неприкаянных, неустроенных людей без будущего, которые не представляли, что будут делать, даже если Крым удержат, они каждый день просто выживали, подпитывало какую-то темную, черную силу безнадежности. Эта сила копилась, росла, иногда ощущалась даже физически. Ей нужен был выход.
Ужасно, что носителями этой силы оказывались не солдаты, не офицеры, а простые обыватели, пусть не умевшие обращаться с оружием, но вполне способные учинить погром и убить неугодных. Такими неугодными проще всего объявить жидов. Лозунг "Бей жидов – спасай Россию!" никуда не девался. Почему Россию нужно спасать от жидов – ее граждан – никто не объяснял и не спрашивал. Почему, если поубивать жидов, Россия окажется спасена – тоже.
Но в Крыму в то время жидов оказалось очень много, слишком много, чтобы их просто взять и поубивать. Думаю, что именно это спасло от новых погромов, но у Востокова хватало ума все же призывать к спасению России именно таким образом, вернее, не хватало ума настолько, что призывал.