Сам ли генерал Врангель понял, или ему объяснили опасность еще и такой пучины, но он издал приказ, запрещающий настраивать одних граждан против других, невзирая на национальность. Востокову вообще запретили выступать публично. В сентябре погромы не состоялись, но все понимали, что они лишь отложены. Если завтра что-то случится хоть с одной из пекарен или выдаваемых денег не будет хватать даже на хлеб, жиды пострадают первыми.
К этому все шло.
Востоков уехал в Севастополь (или вообще за границу), евреи получили временную передышку. Все понимали, что временную, никто не знал, когда начнется, но в том, что погромы будут страшными, были уверены все. Злобу и отчаянье из-за собственного несчастного положения люди готовы выместить на ком угодно, евреи прекрасный объект и повод.
С Андреем мы мою национальность не обсуждали. Всего однажды он пожал плечами, мол, Крым такой плавильный тигель, что говорить о предпочтении одной национальности перед другой не стоит вообще.
Ниночка, когда я услышала о причине, по которой меня не утвердили на роль Старицкой у Эйзенштейна (Большаков сказал, что мои семитские черты будут слишком явственно проявляться, и утвердил на роль Бирман!), мне показалось, что я слышу голос Востокова.
Успокоила меня тогда Павла Леонтьевна, она сказала, что я еще много раз получу отказ, но вовсе не из-за семитских черт, а из опасений, что даже в роли второго плана сумею затмить остальных. Было горько и радостно одновременно – от понимания, что так и будет, и от ее уверенности, что я могу своей игрой затмить любого.
Все равно теперь мысленно зову Большакова Востоковым и Эйзенштейну ни за что не прощу обиды.
Я опять отвлеклась, но ты знаешь, как тяжело мне сознавать, что ценят не по таланту или готовности много работать, а по семитским чертам и опасению, чтобы не затмила собой кого-то другого. А ведь какой мерзавец эротоман!
Мы снимались в анненковской "Свадьбе" по Чехову. Там все играли на равных, все отменно, никто не волновался, что кто-то кого-то затмит.
Анненкову и в голову не приходило задуматься, кто в какой семье родился, играли и все.
Мы с Андреем встречались не только у Маши, все же Симферополь город небольшой, особенно если живешь и служишь в центре, можно столкнуться и на улице.
Та встреча получилась неожиданной, но какой!..
Осень в двадцатом году наступила рано, была ветреной, холодной и неуютной. Но в тот день выдался приятный денек – и потеплей, и посуше. Я решила не торопиться домой и пройтись. Сидеть в каменном мешке кельи не слишком приятно, тем более ее невозможно нормально проветрить, а нас трое на небольшой площади. Места в монастыре было хоть отбавляй, но каждый дополнительный метр требовалось обогреть, это расход дров, которых не хватало. Вот и ютились как можно плотней, в тесноте, да не в обиде, воздух не самый свежий, зато теплый.
Я брела по Екатерининской, рассматривая прохожих, пытаясь запомнить чью-то походку, чьи-то жесты, манеру смеяться и прочее. Павла Леонтьевна частенько напоминала, что это полезно.
И вдруг…
– Фанни!
С другой стороны улицы ко мне спешил Андрей! Я мысленно произвела ревизию своего вида, поняла, что если что-то и не так, поправить все равно не успею, и пару раз глубоко вздохнула, чтобы справиться с сумасшедшим сердцебиением.
Он поцеловал руку, улыбнулся:
– Вы прекрасно выглядите. Куда-то спешите?
Я ответила, что просто прогуливаюсь, наблюдаю. Андрей любопытен, как ребенок, хотя уже подполковник с боевыми наградами, поинтересовался, за чем я наблюдаю. Пришлось объяснить, что набираю пластический материал для ролей. Мне нравилось это выражение, услышанное однажды от Рудина.
Андрею тоже понравилось.
– Хотите кофе с пирожными? Или горячего шоколада?
Я изумилась. Приказом Верховного главнокомандующего генерала Врангеля в Крыму запрещено производить любые кондитерские изделия. Мы давно забыли, что такое шоколад или пирожные. Да и кофе тоже.
Андрей объяснил, что в ресторанах есть все, только нужно знать, в каком и как спросить. И, конечно, иметь франки, за крымские рубли вряд ли получится купить.
Я не стала говорить, что франки в последний раз видела, когда мы всей семьей были на Лазурном берегу. Но Андрей и не спрашивал, он повел меня в ресторан гостиницы "Бристоль". Я помнила, что у него самого там роскошный, как Маша сказала, номер. Но если бы он повел и в номер, была бы только рада. Пусть хоть на час стать его женщиной, а там как будет!
Немного позже, в октябре, когда стукнули настоящие морозы (градусов пятнадцать!), я выглядела как настоящее чучело – в большом пальто, платке и стоптанных туфлях с отваливающейся подошвой, но в сентябре еще ходила в жакете и шляпке. Потому привести меня в ресторан "Бристоля", конечно, не очень удобно, но не позорно. Андрея мой вид не смутил.
По тому, как перед ним раскланялся метрдотель, я поняла, что мой спутник завсегдатай. Верно, где же обедать тому, у кого номер в "Бристоли"?
Но нас позвал за свой столик какой-то военный:
– Андрей Александрович!
Андрей встрече обрадовался, повел меня к тому столику, представил полковника Краснокутского Николая Тимофеевича. Я запомнила потому, что у меня в Москве был знакомый студент – полный тезка полковника.
Полковник тут же похвалил котлеты де-воляй, мол, научились делать и здесь. Я помнила эти нежные куриные филе с начинкой из сливочного масла с зеленью, мы ели их в Париже в определенном ресторане, отец говорил, что только там делают настоящие де-воляй. Но при одной мысли, сколько это должно стоить здесь, желудок сжался и категорически запротестовал. На вопрос Андрея, буду котлетку или желаю жаркое, ответила:
– Нет-нет, только кофе, пожалуйста.
Андрей подозвал официанта и тихо поговорил с ним, подав какую-то купюру. Тот согласно кивал.
Пока ждали заказ, говорили ни о чем, полковник оказался хорошим собеседником, не помню почему, но я в лицах изображала сценку в парижском ресторане, когда нам подавали тот самый де-воляй. Андрей смеялся и смотрел на меня каким-то особым взглядом (я обрадовалась, что если уж не интересую его как женщина, то хотя бы занимаю как актриса), а полковник заявил, что я должна играть на сцене, непременно должна! Теперь смеялись мы с Андреем. Узнав, что я так и делаю, Краснокутский обещал прийти на ближайший спектакль.
Теперь Андрей смотрел на меня лукаво, ожидая, что я отвечу. Дело в том, что ближайший спектакль на следующий день, это "Три сестры", и я в роли Натальи. А через несколько дней я играла там же Машу. Под его насмешливым взглядом я пригласила полковника на завтрашний спектакль. Андрей кивнул, пряча улыбку в усах. Меня больше всего порадовала мысль, что он знает расписание моих спектаклей! Это уже чего-то стоило.
Пока беседовали, нам принесли большой кофейник и целую вазу пирожных. Андрей объявил, что кофе нужно выпить, а пирожные съесть. Мы действительно пили хорошо сваренный кофе и лакомились пирожными. Я с грустью думала, что из ресторана не принято забирать еду с собой, как я иногда делала у Маши, та норовила подсунуть мне то мясо, то сладости, а то и просто свечи или масло. Я ела вкуснейший эклер и представляла, как порадовалась бы такому забытому лакомству Ира.
Наверняка Андрей понял мою заботу, наклонился к уху и тихонько сообщил, что сейчас принесут коробку с пирожными для моих родных. Я чуть не заплакала.
Вскоре полковник заторопился, объясняя, что уже и без того опоздал. Мы простились с ним душевно, но без особого сожаления. Тогда я не знала, что еще раз встречусь с этим именем при самых страшных обстоятельствах!
Официант действительно принес большую коробку с пирожными и пакет еще с чем-то. По просьбе Андрея все было завернуто в бумагу, чтобы не привлекать ни чьего внимания. Я восприняла это как сигнал к окончанию встречи, Андрей явно расстроился:
– Вы торопитесь, пора уходить?
Конечно, я осталась. Уже понимала, что никакого визита в номер не будет, но само общение доставляло такое удовольствие, что отказаться от него невозможно. Хорошо, что спектакля в тот день у меня не было.
Он все-таки заказал котлеты, мои протесты не принял. Беседа продолжилась.
И вдруг…
– Фанни, вы не обидитесь, если я задам нескромный вопрос?
Ниночка, тебя когда-нибудь так спрашивал умопомрачительно красивый мужчина? Что сразу возникает в голове? Правильно, мысли о любви и замужестве.
Но это не обо мне даже в данном случае. После того, как я охотно согласилась ответить практически на любые нескромные вопросы, мне пришлось, объяснять, какого черта меня занесло на сцену!
Нет, конечно, нет, вопрос был задан с соблюдением всех норм приличия и речевого этикета, со всеми возможными предосторожностями, но суть от того не менялась.
Я объяснила, что ничего иного для себя не представляла.
– Никогда?
Понятно, что это могло удивить кого угодно. Пришлось рассказать о своей жизни до театра. Я решилась на откровения, понимая, что разговор может стать последним, но лучше уж сразу объяснить ему все.
Рассказала о том, что была заикой, что только речь нараспев и пребывание в чужом образе позволяли говорить, не запинаясь. Что состоятельность моего отца не помогала, а очень мешала маленькой еврейской девочке, только и умеющей замыкаться в себе в ответ на обиды, в то время как остальные нахамили бы. Что невыносимое одиночество было повсюду – в школе, дома, во дворе… Некрасивую дочь богатого еврея не любили в школе, по отношению к которой отец щедро меценатствовал, то есть в немалой степени содержал. Меня не любили во дворе, хотя я не раз раздавала свои карманные деньги просто так, чтобы сделать приятное своим соседям-мальчишкам, у которых этих карманных денег не могло быть. Забирали, покупали на них сладости, а потом меня же и дразнили.
Все вокруг было против меня, я не нравилась миру, как ни старалась. Тогда я перестала стараться.
Но был театр, были другие жизни, в которых я была не я, кто-то иной. И я понимала этих иных, согласно воле автора не могла ничего исправить в их судьбах, но могла хотя бы показать другим их чувства, чаянья, их судьбы.
И оказалось, что "не в своей шкуре" гораздо легче. Если моих героинь не любили, то это ведь не меня! Если их обижали, то тоже не меня. Я рано разделила свой мир и мир представления, мир театра. Это помогло, в любимый мир лицедейства я сбегала из нелюбимого окружающего. Я жила в нем, а в обычную жизнь возвращалась просто по необходимости.
Не помню, как именно объясняла Андрею свои взаимоотношения с миром людей и миром театра, но он понял. Пока я говорила, смотрел и слушал очень внимательно, а потом покачал головой:
– Вы удивительная…
Ниночка, ты можешь представить, что я чувствовала после таких слов?
Кажется, принялась горячо благодарить его. Андрей изумился:
– За что?!
– Обычно смеются, Андрей Александрович.
Он смутился.
Я не помню, чем закончился разговор, но это было неважно. Я открыла душу и не получила порцию насмешек. Андрей подтвердил, что он лучший мужчина в мире.
До монастыря он меня проводил, заявив, что даже если я против, будет охранять сверток с пирожными. Я не была против, наоборот, мечтала, чтобы дорога оказалась в три раза длинней. Но когда замерзнешь или торопишься, до нас очень далеко, а когда рядом Андрей, монастырь бессовестно перемещается к центру!
На прощание он сообщил, что будет в Симферополе еще пару дней и пригласил к Маше на чай с пирожными.
Даже если бы он позвал дрова рубить, я побежала бы рысцой.
Ира, увидев богатство, которое я принесла (кроме пирожных, в свертке оказались кофе, чай и сахар), сначала ахнула, потом поинтересовалась, сколько на холоде могут храниться пирожные. Тата удивилась, зачем их хранить? Ответ был, что съесть все сразу, как те конфеты, жалко, удовольствие надо растягивать.
– Ешь, я еще принесу.
– У Фани поклонник буржуй, денег много, пусть угощает.
Сказать бы ей, что я еще и котлету съела… Но я не стала дразнить.
На следующий день я боялась в зал даже глаза скосить, понадобились немалые усилия, чтобы забыть, что там могут сидеть Андрей и полковник Краснокутский. Павла Леонтьевна тоже была занята в спектакле – она играла Ольгу, это замена, она все время твердила, что прошли времена Лизы Калитиной и чеховских сестер, пора играть Раневскую или Аркадину, мол, каждому возрасту свои роли. Это справедливо, но она все равно прекрасно играла Ольгу.
По окончании спектакля на сцену принесли большущую коробку с просьбой открыть при всех. Я уже знала, что там, догадалась и Павла Леонтьевна, она поинтересовалась:
– Андрей?
Я только кивнула. Но оказалось, что не он один. Когда занавес закрылся окончательно, на сцену пришли полковник Краснокутский, Андрей и еще два капитана. Я сделала все, чтобы не покраснеть. К счастью, Краснокутский первым подошел к моей руке (стояла ближе всех), поблагодарил, выразил восхищение и попросил представить их остальным актерам.
Я представила его и Андрея, капитаны назвали имена сами, я не запомнила, к сожалению. Николай Тимофеевич попросил принять пирожные к домашнему чаю и организовать стол прямо на сцене, поскольку сейчас принесут ужин из ресторана.
Полуголодным актерам предлагался ресторанный ужин! И возможность забрать домой по несколько пирожных, притом, что мы вообще забыли, что это такое. Актерская братия и в мирное время нищая, а тогда многие хлеба вдоволь не ели.
Рудин поспешно занялся организацией застолья, а Андрей попросил представить его Павле Леонтьевне. Поцеловал ей руку и сказал, что видел ее Лизу Калитину в Ростове, впечатлен настолько, что больше не может смотреть этот спектакль.
Пока они беседовали, А.К. подошла ко мне с вопросом. Указав глазами на Андрея и Краснокутского, поинтересовалась, который из них мой поклонник. Я гордо ответила, что оба!
Вечер удался на славу. За импровизированным столом Андрей пересадил меня на свое место, чтобы я оказалась между ним и Павлой Леонтьевной. Беседуя с ней, он невольно чуть склонялся ко мне. Я очень старалась не краснеть.
Потом разговор стал общим, вспомнили Шкаморду с ее халтурой. Ни Павла Леонтьевна, ни я в Москве не застали даже рассказов о ней. Но слышал такое имя Рудин, а наша старенькая И.Н., подрабатывавшая суфлершей (толку от нее не было никакого, но ни у кого не поворачивался язык отказать от места, знали, что умрет от голода), вспомнила. Графиня стала актрисой, а потом суфлершей еще в молодости по зову сердца, знала театральную Москву, со многими знаменитыми актерами и Петербурга тоже была накоротке, а вот теперь перебивалась с хлеба на воду в Симферополе.
Она принялась рассказывать о такой женщине-импресарио (Шкаморда – это фамилия!), в разговор включился Андрей, оказалось, что его двоюродная бабушка тоже упоминала такую даму. Вероятно, эта бабушка была большая театралка…
Когда-то в пост запрещалось давать спектакли. Это сильно подкашивало актеров, вынужденных и без того перебиваться с хлеба на воду. Не играть полтора месяца – это слишком, зимний сезон переживали с трудом. И тогда нашлась Шкаморда. Она рассудила, что играть запрещено спектакли, а сцены из них вовсе нет, и стала собирать на время поста актеров и вывозить их в провинцию. Читали монологи, исполняли известные арии, показывали сцены из любимых спектаклей. Сейчас это называется концертами, а тогда было в новинку.
А чтобы никто не обвинил актеров в участии в представлениях против правил, их фамилии писались особым образом – делились на части. Например, моя писалась бы как Р. А. Невская. Бывали П. О. Годин, З. А. Бельская, Н. Е. Клюдов. Если сокращать не получалось, ставили просто звездочки, и все понимали, кто за звездочками скрывается.
Так актеры подрабатывали. Потом это превратилось в вал и в настоящую халтуру.
И.Н. с Андреем утверждали, что Шкаморда отбирала актеров тщательно и никогда не позволяла работать вполсилы и неуважительно относиться к публике. Платила день в день столько, сколько обещано, никогда не давала в долг – только безвозмездно, но не больше трех раз, нуждающимся актерам помогала безо всяких просьб, даже если сама сидела без денег. А такое бывало, несмотря на огромный спрос на ее концерты. У нее не бывало пустых залов, но иногда после оплаты дороги, содержания и аренды театра, а также положенной оплаты артистам денег не оставалось совсем. Шкаморда могла голодать сама, но недоедать своим актерам не позволяла. Была ли она богата? Едва ли. Была ли честна? Безусловно! И добра. А еще прекрасно разбиралась в хорошем исполнении. Платила честно, условия создавала хорошие, потому с ней с удовольствием работали даже такие корифеи, как Собинов или Южин.
Андрей своими пересказами слов бабушки так очаровал И.Н., что она потребовала пересесть к себе и долго-долго беседовала с ним о прежней жизни. То и дело слышалось ее грассирующее "князь Анд’ей", графиня упорно не желала называть его подполковником. Мало того, обращалась к Андрею с бесконечными "а помните?" Он сидел теперь напротив меня и, внимательно слушая старушку, лукаво переглядывался. А.К. делала круглые глаза, изумляясь его вниманием ко мне. Я млела.
Андрей не просто самый красивый и умный мужчина в мире, он еще и "свой", знающий о театре много, причем, даже то, чего не знали мы сами!
Засиделись за полночь…
Потом нас провожали по домам. Андрей, конечно, нас с Павлой Леонтьевной. Шли медленно, хотя заметно похолодало, беседовали обо всем – довоенном Петербурге, театре, музыке и концертах… Я вспоминала, как в январе 1911 года у нас в Таганроге выступал Скрябин, а Париже мне удалось побывать на Дягилевских сезонах! Как я в детстве ненавидела оперу, потому что там, пронзая противника шпагой, поют, а потом выходят на поклоны живыми. Я даже требовала у мамы, чтобы меня повели в другую оперу, хорошую, где не поют.
Мое заключение, что драма куда лучше всех остальных искусств, заставила Павлу Леонтьевну и Андрея смеяться. Я чувствовала себя девчонкой, счастливой девчонкой.
Андрей напомнил, что завтра ждет меня у Маши, еще раз выразил восхищение нашей игрой и ушел, отказавшись от чая:
– Я все же на службе, дамы.
Глядя Андрею вслед, Павла Леонтьевна поинтересовалась:
– Ты спишь с ним?
Я ахнула:
– Нет!
– Женат?
Я ответила, что уже десять лет вдовец.
– Предложение делал?
– Какое предложение?! Он князь, а я еврейка.
В другое время Павла Леонтьевна непременно посмеялась над таким сравнением, но тут посоветовала, задумчиво покусав губу:
– Будет звать, соглашайся.
Я пробурчала что-то вроде "нужна я ему!" и отправилась в келью.