В. Гомулка перечисляет условия, без которых поляки не представляют себе нормализации отношений с Западной Германией. Если Бонн не удовлетворит их, Варшава может повременить.
Руководители ГДР делятся впечатлениями от вхождения СДПГ во власть. До Эрфуртской встречи федерального канцлера В. Брандта с главой правительства ГДР В. Штофом оставалось еще три месяца. Как можно было поручиться за стабильность в ГДР с введением принятых в международной практике правил общения между людьми? Существование в изоляции обострило у властей ГДР комплекс неполноценности. И невольно влечет к жестким выражениям.
Брежнев заверяет В. Ульбрихта, что наша сторона будет обговаривать с друзьями каждый серьезный свой шаг. Пределы и возможности улучшения отношений СССР с ФРГ зависят от возможностей и пределов оздоровления отношений Федеративной Республики с ГДР – по этому поводу мы не оставим у Бонна сомнений. Вместе с тем не надо доказывать, что мосты между ФРГ и ГДР придется строить взаимными усилиями и что без минимума согласия здесь вряд ли удастся ввести Германскую Демократическую Республику в международное сообщество в качестве его полноправного члена.
Энтузиазма в делегации ГДР не было заметно. Обстоятельства сильнее желаний и обретенных за два десятилетия привычек. Впереди – туманная неизвестность. Когда и как все образуется, неведомо никому. Захочет ли Советский Союз и впредь урезать свободу поиска, ставя во главу угла потребности ГДР, что он делал с середины 50-х гг.? Может быть, руководство СЕПГ не зря холодно восприняло смещение Хрущева? После стычки с лейбористами в Лондоне Хрущев недолюбливал всех социал-демократов без разбору.
С Я. Кадаром, Т. Живковым и Г. Гусаком разночтений не было. Память вообще не вобрала приметных деталей, за исключением, пожалуй, одной. Венгерский лидер всем складом своего видения укреплял настрой на дерзание.
Совещание участников Варшавского договора зажгло зеленый свет советско-западногерманским переговорам в Москве. Оставалась "сущая мелочь" – определить не в общих чертах, а сугубо практически предмет этих переговоров и их конечную цель. Искать частные решения, оставляя на потом фундаментальные? Этого не получится, да и не нужно. Нотная переписка дала кое-какой "навар". Если надежды на абстрагирование от общеполитических проблем сохранялись вопреки опыту, их следовало сложить на пороге зала переговоров. И западным немцам, и нам тоже. Фундаментальное урегулирование обменом декларациями не ограничится. Речь пойдет о межгосударственном договоре. О каком по форме, чтобы не вошел в противоречие с международным правом, с обязательствами, принятыми на себя сторонами?
В воскресенье, 7 декабря 1969 г., посол С. К. Царапкин попросил срочной встречи со статс-секретарем МИД ФРГ Г.-Ф. Дуквицом, чтобы известить его о советском согласии с предложенной правительством ФРГ датой начала обмена мнениями по дипломатическим каналам относительно отказа от применения силы. Он должен был открыться на следующий день в Москве.
В сообщении ведомства прессы и информации выражалось от имени федерального правительства удовлетворение по поводу "начала германо-советских переговоров как признака возможной нормализации наших (ФРГ. – Авт.) отношений с европейским Востоком". "Тот факт, что Советский Союз принял предложение федерального правительства о дате, месте и уровне переговоров для начала обмена мнениями, – говорилось далее в сообщении, – создает впечатление, что советское правительство также заинтересовано в скорейшем открытии рассмотрения существа проблем. Посольство Федеративной Республики в Москве имеет инструкции для первой фазы переговоров. Федеральное правительство, кроме того, снова подтверждает свою готовность заключить со всеми остальными государствами – участниками Варшавского договора соглашения об отказе от применения силы".
Прошу извинить за пространную цитату. Но она позволит многое расставить по нужным местам.
Не правда ли, в практике межгосударственных отношений сыщется лишь пара-другая примеров, чтобы согласие на переговоры по сложнейшим проблемам давалось за несколько часов до их открытия. И веских мотивов для этого вроде бы не имелось, если учесть, что советская сторона сама инициировала переход к диалогу еще в сентябре, а названные 15 ноября правительством ФРГ место и конкретная дата вступления в переговоры были ответом на предложение СССР.
Формально спешка без пяти минут двенадцать была продуктом нашей бюрократии. 3–4 декабря шли заседания партийно-правительственных делегаций из стран Варшавского договора. Стало быть, в пятницу, 5 декабря, итоги обменов мнениями с друзьями должны были рассмотреть члены политбюро. Решение выпущено в субботу. Поздно вечером Царапкин получил директиву посетить МИД ФРГ.
Еще в 1962 г. американские дипломаты полусерьезно намекали нам, что для дела было бы полезно изменить график работы руководящих органов ЦК КПСС. "Смотрите, – говорили они, – во вторник у вас плановые заседания секретариата, в четверг – политбюро. В пятницу принятые решения оформляются и исполняются. Большинство ваших нот поступает в Госдепартамент или посольство США в Москве во второй половине пятницы или даже в субботу. Чиновнику, который должен сделать аннотацию и заключение по существу, вы испортили уик-энд. Не ждите от него восторженных откликов на ваши бумаги. Смурной взгляд читающего не остановит внимание на нюансах и аллегориях. Скорее они побуждают к размашистой резолюции – ничего заслуживающего внимания, тавтология. От сказанного в минуту раздражения чиновник не отойдет и поостынув. А вы, в Москве, гадаете, неужто в Белом доме непробиваемые сидят".
Этот разговор, между прочим, докладывался сначала Громыко и позднее Брежневу. Реакция в деталях была не идентичной, но все в общем осталось на кругах своих. Лишь изредка, с учетом "психологических моментов", исполнение решений переносилось на первые дни следующей недели.
В нашем случае, касавшемся старта переговоров с Федеративной Республикой, формалистикой дело не исчерпывалось. Модель отказа от применения силы фактически мумифицировала идею мирного урегулирования, четверть века бывшую на вооружении советской политики. Оправдают ли ожидавшиеся приобретения вполне осязаемые потери? Обмен мнениями между членами политбюро протекал неоднозначно. Мы не приблизимся к правде, сделав вид, что в конце 60-х гг. и позднее всем все загодя было известно.
Французская "Монд" небезосновательно констатировала в передовой статье, посвященной началу советско-западногерманского диалога, что, принимая в последнюю секунду предложения о времени, месте и уровне обмена мнениями, Советский Союз отдавал почести новому канцлеру В. Брандту, выходящие за пределы официальной цели переговоров. Кремль пошел навстречу малой коалиции в том, в чем он до сих пор отказывал всем ранее существовавшим боннским правительствам.
Справедливо. И знаменательно. Французы с ходу поняли то, что крайне туго доходило до сознания иных немцев.
Так свидетелями чего стали Европа и мир в целом 8 декабря? Начала переговоров или подготовки к переговорам? Переговоров о чем? Обмене заявлениями об отказе от насилия или заключении соглашений более широкого диапазона? Если последнее не исключалось, насколько широким мог быть этот диапазон?
Вопросы, вопросы… И тоже не второстепенные. Некоторые разночтения в начальной стадии не остались незамеченными. Правительственные инстанции в Бонне и посольство ФРГ в Москве пользовались понятием "переговоры", тогда как советская сторона тщательно избегала этого термина. Декабрьские встречи Громыко с послом ФРГ в Москве Г. Аллардтом (их было три) обрели в конечном счете название "подготовительный обмен мнениями". Иногда добавлялось: по вопросу об отказе от применения силы. Наши сообщения чаще обходились без этого уточнения, которое выступало и как ограничение.
13 августа 1970 г. А. Н. Косыгин, завершая разговор со мной в своем просторном служебном кабинете в Кремле, сказал:
– Благодарю вас за организацию работы над Московским договором. Текущая информация была толковой и своевременной. Мы постоянно знали, что происходит. Вместе с тем МИД не суетился, не стучался из-за каждого слога в политбюро. Так бы всегда.
– Считаю долгом заметить, что Громыко руководил переговорным процессом от начала и до финала. Ваш комплимент касательно организационной стороны дела должен принадлежать прежде всего ему. Тем не менее я весьма тронут вашим лестным отзывом. Пока ни от кого с верхнего этажа, включая министра, сотрудники отдела не услышали "спасибо". Разрешите, Алексей Николаевич, от вашего имени сделать это теперь.
А. Н. Косыгин ответил:
– Я даже просил бы вас довести сказанные мною слова признательности до сведения каждого, кто заслужил похвалы.
До этой беседы с председателем Совета министров СССР надо было отмерить путь длиною семь с половиной месяцев. И каких месяцев! Случались мгновения, когда дни вмещали в себя энергию лет. Европа ощупью и с оглядкой искала себя в новом, уже не военном, но еще не в мирном пространстве. Всем предстояло переучиваться. Одним учеба давалась легче, другим труднее. Встречались и неисправимые в своих пристрастиях, коим будущее представляется приглаженным или взъерошенным прошлым. На Востоке их было примерно столько же, сколько на Западе.
Шефом-делегатом на стороне ФРГ в диалог вступил посол Г. Аллардт. Опытный дипломат, обкатанный в различных регионах, овеянный разными ветрами. Свое ремесло он знал неплохо, немецкие интересы понимал с размахом и отстаивал с апломбом. Его натура и характер, думается, не во всем сочетались с несколько грузной внешностью. Соленая шутка могла привести посла в смущение. Ему, несомненно, больше импонировали темы культуры, искусства, археологии. Личные вкусы Аллардта передавала его коллекция, неровная по составу, но включавшая немало раритетов с античных времен до автографов Гёте.
Лично у меня установились с послом ФРГ партнерские или, может быть, точнее – коллегиальные отношения. Диспуты вокруг самых каверзных проблем шли обычно в спокойном ключе. Никому из нас двоих не доставляло удовольствия ставить другого в неловкое положение. Климат известного доверия и теплоты стоил выше сиюминутного злорадства.
Аллардту почему-то захотелось сделать меня сыном археолога. Узнав об этом из газетного материала, я не преминул обратить внимание посла на вкравшуюся неточность. Он не придал эпизоду значения. Мне показалось излишним его переубеждать. "Сын археолога" и любитель археологии будут заниматься раскопками сообща.
Раскапывать было что. По несуразности наносы, образуемые деятельностью человека, именуются "культурным слоем". Из-за этого культурного бескультурья разрушаются и гибнут архитектурные памятники, возводившиеся их творцами на века. В политике новые "культурные слои" перекрывают целые цивилизации. И в самом прямом, и в переносном смысле. Ни один континент не избежал этой участи. Европа испила свою чашу в несколько приемов и полной мерой.
Вторая мировая война. Что касается Германии, Советского Союза, Европы в целом, она почти без паузы уступила место войне холодной. Вчерашний союзник стал для трех западных держав врагом, враг – союзником. А для немцев? Как им разобраться, кто прав и кто виноват? Не продолжить ли некогда затеянное, увещевая себя, что проиграна не война, а не повезло в сражениях? Почему бы нет, если Соединенные Штаты почти готовы признать: промашку дали американцы с выбором союзника в 1941 г., надо бы ее исправить.
В этой кромешной тьме еще предстоит основательно разбираться. Исходя из фактов, а не по принципу "на свой-чужой рассчитайсь", господствовавшему почти полвека.
Начни в подробностях говорить обо всем, что я знаю, что передумал, где сам попадал в поле притяжения силовой философии, это заняло бы множество страниц, но в конце обязательно ждал бы вывод: самым страшным злом, чумой XX в. является милитаризм. Безразлично, какого происхождения и пошиба, какими теориями осененный. Взявший в полон большую часть человечества и обирающий перво-наперво уже обездоленных, милитаризм и сегодня не сдал господствующих высот. Он и сейчас не спеша, со вкусом высматривает очередные жертвы.
Как ни смотри на холодную войну – возьмем масштаб, – она охватила всю планету целиком; или уровень мобилизации материальных средств и людей – в нее было вовлечено больше ресурсов, чем в обеих мировых войнах, вместе взятых; или число жертв – и по этому показателю она превзошла 1914–1918 гг., ее должно квалифицировать как третью мировую войну, которую по меньшей мере одна сторона вела до победного конца. Это не претензия на оригинальность. Нет, всего лишь освежение в памяти давнего откровения президента США Г. Трумэна, который, отвечая на соответствующий вопрос, с присущей ему прямотой заявил:
– Холодная война есть та же война, лишь ведомая другими методами.
Ему, президенту США, было виднее. Он ее затевал.
Но я отвлекся. Стол московских переговоров (употреблю в собирательном значении этот термин) ломился, но не от свежих мыслей о том, как переустроить двусторонние советско-западногерманские отношения, к обоюдному удовлетворению и на пользу Европе. А от скопленных за десятилетия риторики взаимных претензий и обвинений, подшитых в несчетных досье. Сами досье отличались кособочиной – если требовалось упрекнуть другого, обнаружить его ущербность, то навалом примеров различного достоинства. Куда беднее был ассортимент положительных познаний. Они не возбуждали интереса экспертов.
В несколько заходов Громыко проигрывал со мной, как могут выглядеть открытие и первый этап обмена мнениями. Министр предложил мне перевоплотиться в Аллардта и заговорить его голосом. Может быть, я чуть перестарался, но как-то Громыко менее шутливым тоном заметил:
– Надеюсь, с реальным Аллардтом будет полегче.
Позднее, правда, когда сводились впечатления от двух встреч с делегацией ФРГ, министр с усмешкой на устах констатировал:
– Мы не обманулись в ожиданиях и не посулили лишнего нашему руководству. Жаль времени, оно впустую утекает.
Моя реплика о том, что немцы ведут пока диалог больше сами с собой и что, не разобравшись в себе, они вряд ли станут брать быка за рога, не пришлась Громыко по душе.
– Что вы защищаете их тактику на затягивание переговоров? Почему-то все хотят, чтобы мы входили в их положение, и не принимают в расчет наши интересы.
– Статус великой державы влечет массу неудобств, – пытался я сбить нахлынувшее на министра недовольство. Если его заклинит на посылке – Бонн игры играет, то пиши пропало. – Правительству В. Брандта – В. Шееля приходится труднее, чем нам, – продолжал я свою мысль. – Мы требуем, чтобы западные немцы сблизились с нами во взглядах на реалии. Для Бонна это почти равнозначно смене вех.
– Вы бы придумали словечко похлеще, назвали бы Брандта с Шеелем революционерами, – отозвался Громыко.
По вопросам, которые он задавал, было видно, что мои аргументы все же побудили его задуматься, а заметки, делавшиеся размашистым почерком и, как всегда, почему-то наискосок листа, обещали, что кое-какие мотивы попадут в его доклад наверх.
Министр дал совет, который надо было понимать как наставление: беседы за официальным столом не исключают и, больше того, предполагают систематические встречи неформального свойства. Устраивайте для делегации ФРГ протокольные мероприятия, не уклоняйтесь от приглашений посла. Пусть сотрудники отдела, "на которых можно положиться", на своем уровне налаживают рабочие контакты с западногерманскими дипломатами. Только (Громыко не может по-другому) каждый сотрудник должен быть тщательно проинструктирован. "Лично вами", – подчеркивал он. Жду, что добавит: "И под вашу ответственность". Нет, сакраментальная формула на сей раз не всплыла.
Термин "рабочие контакты" у дипломатов означает позволение стать нормальными людьми. Немножко чопорный Аллардт как-то поеживается в "раскованной атмосфере". Где это слыхано – советские и западногерманские официальные представители вместо воспроизведения текстов инструкций сыплют шутками, про которые "до рождества Хрущева" мрачно острили: объявлен конкурс на лучший политический анекдот; первая премия – пять лет, вторая – три года и три поощрительных премии по году тюрьмы.
Неведомыми путями – склонен думать, не от советских собеседников – кое-какие из наших вольностей перекочевали на страницы западногерманского журнала "Шпигель". Журнал в Москве читали не одни любители изящной словесности, в чем я вскоре получил возможность убедиться.
Как-то Громыко поинтересовался, не слишком ли мы "разрезвились". Не каждый в ладах с юмором, а тут такие перлы: "Что с Америкой? Несется в пропасть. Что делает СССР? Пытается догнать и перегнать".
Оставалось поблагодарить Громыко за сигнал и… процитировать Б. Брехта: "Невозможно жить в стране, где нет юмора, но еще тяжелее жить там, где юмор становится потребностью".
И добавляю: чтобы растопить лед недоверия, порой не обойтись без самосожжения.
Мои наблюдения по существу предмета диалога и взглядов Аллардта на методы решения обсуждаемых проблем были однозначны: обмен мнениями лишь проигрывает от смешения жанров. Дело не сдвинется с мертвой точки без политического решения. Аллардт ставит на классическую дипломатию, представителем которой себя по праву считает. Его не отпугивает, что переговоры поглотят годы. Они ничто перед вечностью.
Высказываюсь за то, чтобы Громыко органично приближал завершение подготовительной части диалога. Обмен мнениями полезен уже тем, что позволил конкретнее очертить круг задач, подлежащих рассмотрению, и самое позднее с открытием следующего этапа мы узнаем, во что воплотятся, если тому суждено быть, декларации, обещания социал-либеральной коалиции. Старый вопрос – насколько нова "новая восточная политика" – должны прояснить боннские руководители. Посол Аллардт лишь исполнитель. От него зависят расстановка акцентов и темп. Вещи тоже немаловажные, но не решающие.
Министр дал понять, что я несколько недооцениваю Аллардта, за которым стоят влиятельные силы дипломатического ведомства ФРГ. Вероятно, Громыко опирался на более обширную базу информации, чем та, которая была доступна мне. По прежнему опыту догадываюсь, о чем идет речь, но условностей преступать не принято. Остается внимать и дешифровывать междометия начальства.
У нас не было с Громыко разночтений по поводу того, что Аллардт как личность не должен попадать под огонь нашей критики. Целесообразно даже подкреплять впечатление, что посол связан инструкциями и отсутствие прогресса упирается именно в качество этих инструкций.
Министр холодно отреагировал на вопрос, не стоит ли подключить к процессу переговоров советское посольство в Бонне. Самое лучшее, если сейчас С. К. Царапкин будет помалкивать: два посла в одних переговорах – явный перебор.
Мне представлялось, что Громыко был расположен к Царапкину, так же как он питал слабость к ряду дипломатов, призванных на мидовскую службу в 1939–1940-х гг., в период массовых чисток. Ф. Т. Гусев, Я. А. Малик, А. А. Соболев, К. В. Новиков, B. C. Семенов – личности разного калибра – оставались для Громыко сотоварищами. Он их опекал, иногда терпел их чудачества, но в иных случаях жестко и порой грубо пресекал. Входя в их положение и ценя прежние заслуги, заботился о том, чтобы ветеранов – его коллег "не ущемляли по части благ", и прощал им погрешности при толковании служебного распорядка.