За три-четыре дня до прилета Л. И. Брежнева в Бонн поступает телеграмма: вам поручается согласовать с западногерманской стороной окончательный текст совместного заявления по итогам предстоящей встречи на высшем уровне; за основу должен быть взят проект, обговоренный в рабочем порядке (прилагается); исходите из того, что существенные отклонения от проекта для нас неприемлемы.
Как снег на голову. До этого момента Центр ни сном ни духом не посвящал меня в процесс подготовки заявления. Из телеграммы явствует, что дело на чем-то споткнулось. На чем?
Связываюсь с послом Руфусом. Он после рано унесенного болезнью Зане курирует в ведомстве канцлера наши дела. Посол многозначительно рекомендует обратиться напрямую к Шмидту, который, правда, находится в Гамбурге. Звоню канцлеру домой. Он подтверждает, что возникли осложнения, и приглашает незамедлительно встретиться с ним.
Смотрю расписание рейсов на Гамбург. Шмидта принимает ближайший терминал. Генконсул В. А. Коптельцев встречает меня, и с аэродрома вместе к канцлеру. Худа без добра не бывает – по программе Г. Шмидт устраивает завтрак в честь Л. И. Брежнева у себя дома. Меня будут спрашивать, как и что в этом доме выглядит. Смогу поделиться впечатлениями.
– Случилось непредвиденное. Я направил Бара в Москву обменяться мнениями по поводу узловых положений заявления (декларации). Он на свой страх и риск сочинил с вашим МИДом проект. Геншер в претензии за то, что его обошли. Кроме того, он возражает против сути ряда положений. Я не собираюсь ссориться со своим заместителем из-за какой-то бумаги, без которой можно было бы и обойтись. Но, естественно, вы оказали бы услугу также и мне, если бы сумели по-хорошему уладить недоразумение с Геншером.
Громыко готовится восторжествовать? Поставил меня перед почти неразрешимой задачей и не моргнув глазом скажет своим коллегам по политбюро: то, что я знал один, теперь очевидно всем – не справляется этот посол с элементарными обязанностями. Министр проделал нечто подобное с Н. Т. Федоренко, нашим постоянным представителем при ООН, М. Н. Смирновским, послом в Великобритании, И. И. Ильичевым, когда отзывал его из Дании, освобождая место Л. Орлову. Настал мой черед.
Интересуюсь у Шмидта, каким идеям он придает значение и что хотел бы видеть непременно отраженным в заявлении? Федеральный канцлер не великий гурман до дипломатической кондитории. Его пожелания не обильны, но вооружения "серой" зоны, подлежащие включению в переговоры, он не упустил упомянуть.
Я почти добрался до сердцевины обещанного вам эпизода. Еще минуту-другую терпения.
Из дома Шмидта связываюсь с бюро Геншера: мне бы нужно встретиться с министром иностранных дел по безотлагательному делу, прошу назначить время и место. Пару минут спустя получаю ответ – сегодня, в 20.00 у Геншера дома, что под Бонном. Чтобы поспеть на нужный самолет, надо немедля прощаться с канцлером.
– Нет, мы не завершили с вами разговора. В Бонн полетите, если не возражаете, на самолете, обслуживающем правительство, а дополнительный час, который в нашем распоряжении, используем для уточнений, где мы находимся и что можно ждать от визита вашего руководителя.
Отложив в сторону злосчастное заявление, мы заканчивали встречу гораздо содержательнее, чем ее открывали. Лишний раз я убеждался, что с Г. Шмидтом нужно было выводить наши отношения на более глубокую воду, и немалую пользу могло бы принести органическое неприятие им тягомотины. Если бы это зависело только от него, Шмидт двигал бы вперед отношения с СССР не словами, а делами.
Но Громыко смотрел на Шмидта с резервом. Канцлер, по-видимому, не придал значения одному случаю и, возможно, даже забыл его. А мой министр помнил и лелеял.
Участники заседания СБСЕ в Хельсинки на уровне глав государств и правительств (июль 1975 г.) встречаются между собой. Шмидт и Геншер беседуют с Брежневым и Громыко. Федеральный канцлер с иронией замечает, что советско-германские отношения развивались бы плодотворнее, если бы "А. А. Громыко и А. П. Бондаренко держали себя погибче".
Брежнев устал и ждет, когда кончится официалыцина и можно будет соснуть. Ему не до шуток. "А. А. Громыко пользуется полным доверием советского руководства и выражает его позицию" – так отозвался генеральный секретарь на реплику Шмидта. Сказал как отрезал. Стороны застегнули на мундирах все пуговицы и принялись начищать их до блеска.
До ухода с поста главы правительства ФРГ Шмидт не был прощен. Громыко вел его по списку своих оскорбителей и предвзято воспринимал все, что исходило от канцлера. По моим наблюдениям, он не был опечален развалом социал-либеральной коалиции. Как-никак с ней кончалась эра Г. Шмидта.
Объяснение с Геншером было для меня не простым, но, смею думать, оно позволило что-то снять из наносного и второстепенного. Канцлер, судя по всему, подробно рассказал ему о нашей гамбургской беседе, о том, насколько я сам ошарашен историей с заявлением и в какое незавидное положение поставлен указаниями Громыко. Мы условились с Геншером сделать все от нас зависящее для достойного выхода.
На переговоры со мной министр уполномочил статс-секретаря ван Белля, которому помогал министериаль-директор Г. фон Браунмюль. Составление нового проекта заняло около суток. Советник посольства В. Н. Попов и я были едины в оценке, что наши западногерманские коллеги держались подчеркнуто кооперативно. Две формулировки мы оставили не до конца прочерченными, да и то, если по правде, чтобы дать Громыко возможность заявить – последний мазок в картине принадлежал ему.
Ван Белль вносит предложение сделать в проекте запись по вооружениям "серой" зоны. Даю на это согласие, но, зная некоторые особенности подходов Громыко, оговариваю, что запрошу подтверждение из Москвы. Подтверждение поступило. Взяв, однако, в руки текст подписанного заявления, вы убедитесь – отсутствует в нем упоминание о "серой" зоне. Что же стряслось? Сторона ФРГ изъяла его.
Как тогда было принято, проекты советско-западногерманских политических документов пропускались через консультационный фильтр трех западных держав. США, как мы узнали, "порекомендовали" опустить указанную запись. Их поддержали представители Англии и Франции. Переговоров с Советским Союзом по оружию средней дальности чурались. Они были противопоказаны планам размещения в Западной Европе систем средней дальности, восполнявших "пробелы" в глобальной стратегической сети Соединенных Штатов.
Мне не удалось докопаться, кому я был обязан принятием в Москве проекта записи о "серой" зоне. От Громыко слышал, что "политбюро одобрило проект без единого замечания". Возможно, гладко прошло и потому, что предварительно проговорил все необходимое с помощниками Брежнева, благо за несколько дней до начала государственного визита в посольстве установили специальную телефонную связь с Москвой. Не исключено.
Эпизод с "серой" зоной стал для меня поводом, чтобы вернуться к проблеме РСД в разговорах с Брежневым и Громыко уже в ФРГ. Министр любил, поскольку в его власти, сохранять различные варианты. Соответственно я упирал больше на сужение поля для маневрирования, чем на доводы по сути, которые Громыко уже слышал от меня и отклонил. Результат не изменился. Вычленение из уравнения автономного интереса ФРГ его не вдохновляло.
В два захода я тщился расшевелить Брежнева. Задел его слабую струну – приверженность разрядке. Перед встречей в доме Г. Шмидта применил допинг.
– Ситуация напоминает канун Владивостока. Тогда вы переломили инерцию и отстояли единственно правильное в тех конкретных условиях решение. Ныне мы поставлены перед необходимостью упредить развитие с необозримыми последствиями. Если вы дадите канцлеру удовлетворяющий его ответ по количеству наших СС-20, уверен, худшее останется позади.
– Валентин, ну что ты на меня наседаешь. Убеди Громыко.
Сказано это безнадежным тоном. Разве не видишь, что "для них" я больше не авторитет? Зевсом он никогда не был, а теперь чем-то походил на шекспировского Лира.
Г. Шмидт долго не захлопывал дверь, не запирал ее на ключ. Еще один шанс он предоставил советской стороне летом 1979 г., когда по дороге на Дальний Восток (или обратно) специально делал остановку в Москве. На аэродроме в Шереметьево канцлера приветствовали А. Н. Косыгин и А. А. Громыко. Главный предмет беседы – "довооружение" Запада перед лицом "сверхвооружений" Востока. Шмидт добивался – или Советский Союз раскроет, куда он клонит чашу весов, или ФРГ поддержит "профилактические защитные" контрмеры НАТО. Наши представители сыграли в молчанку.
В 1981 г., не имея никаких полномочий, я поставил перед Шмидтом вопрос так: что ждет он от СССР, какие минимальные акции на нашей стороне должны быть предприняты, чтобы отпала вторая часть уже состоявшегося двойного решения НАТО? Федеральный канцлер к ответу не был готов.
– Для этого надо проконсультироваться с США и другими союзниками.
Бывает же такое везение! Именно в сей момент Шмидта приглашает к телефону генерал Роджерс, главнокомандующий войсками НАТО в Европе. Канцлер оставляет меня одного в своем кабинете. Возвращается с озабоченным лицом. На мой вопрошающий взгляд не реагирует.
От лучшей девушки Франции нельзя требовать больше, чем она имеет, говорят галлы. Мы сами были виноваты. Ни к чему затягивать неловкость. Ссылаясь на то, что мне еще добираться до Висбадена, где меня ожидает пастор Нимеллер, прощаюсь со Шмидтом и с надеждами на избавление.
Очень важно в политике и дипломатии обозначиться в счастливый момент, когда удачно сходятся не только светила на небе, но и звезды различной величины на Земле. Еще важнее для политиков и дипломатов вовремя уйти. Это и много труднее, ибо зависит в основном от тебя самого. Если уже поджимают обстоятельства, считай, что ты запоздал и убираться тебе придется, склонившись как Пизанская башня.
Мой пример показателен. Настоял бы на отставке в 1973 г., спокойно жил бы с чувством исполненного долга. В 1978 г. меня впору было бросать в карцер вместо дьяка или подьячего, что огорчал великого князя вестью о солнцевороте. Оставалось помышлять о недопущении худшего. Добрососедство отдалялось, как мираж в пустыне, – чем ближе, тем дальше.
Все в руцех Божьих, заметит фаталист. Не могу я с ним согласиться. Конфронтация не судьба, а выбор. Это доказали 70-е годы. Конкретные политики породили разрядку, подняли ее на высоту большинству на загляденье. Они же ее и сгубили. Сбили, как жаворонка в небе. Чтобы не пел о радости жизни слишком громко и не обещал перемен слишком щедро.
Разрядка, если верить ее недругам, не оправдала надежд, оказалась малоэффективной. Для понимания происходящего и происходившего больше дает сравнение не позиций двух сторон, а подходов одного на разных этапах развития. Каких надежд? Заявленных в момент формулирования политики, не оправдала? Или расчетов, вытащенных из тайников или запасников? А может быть, из-за элементарных просчетов? Отсутствие эффективности в отдельно взятый отрезок времени не есть показатель генеральной негодности и неправильности, так же как и сенсационный прыжок в высоту или безумный – в бездну не являются посылкой для выведения некой общей закономерности. Тем более что эффективность в политике чаще всего категория производная от желаемого и желательного.
Рассказ о годах, проведенных в Семигорье, был бы оскоплен, не принеси я благодарности Й. Эртлю и проф. В. Майхоферу, профессору, д-ру К. Шиллеру и К. фон Донани, министрам Г. Фридерихсу и О. графу Ламбсдорфу, Г. Яну и Г.-Й. Фогелю, министрам-президентам земельных правительств, бургомистрам городов, больших и малых, руководителям партий, профсоюзов, общественных организаций, которые почтили меня гостеприимством и вниманием, оказали неформальное содействие и помощь при выполнении обязанностей посла.
Не найди я у них понимания, не ответь на дружеское расположение искренней готовностью быть полезным, верностью данному слову, моя работа потеряла бы в отдаче и привлекательности. Тот факт, что большинство партнеров не утратили ко мне интереса, когда я стал сугубо частным лицом и попал дома в немилость, подтверждает мой принцип: жизнь без пользы другим лишена смысла.
Искренне горжусь дружескими контактами, которые у меня установились с деятелями культуры, искусства, науки, директорами и хранителями музеев. Сожалею, что прямые обязанности оставляли мало времени моим душевным привязанностям.
С красной строки слово покаяния и признательности Г. Бёллю. Покаяния за то, что не сумел сохранить его писем ко мне. Хранил их в служебном сейфе, наивно полагая, что это самое надежное место. Пропали они в августовские дни 1991 г. вместе с некоторыми другими дорогими мне документами и реликвиями. Пропажа – вычет из наследства гуманиста и писателя, и я в ответе за это.
Мотив и сюжет одного из писем мог помочь восстановить Лев Копелев. Он, очевидно, помнил, как нашел в своем почтовом ящике весточку от писателя Г. Бёлля без штемпеля на конверте. Может быть, их было даже две. Друг из ФРГ советовал бросить все и выезжать за рубеж. Ко мне Г. Бёлль обращался с просьбой донести его послание до Л. Копелева, минуя лишние глаза, и помочь, если получится, с разрешением на выезд. Просьбы были выполнены.
Наш советский бюрократ преуспел в умении вредить стране и системе. Работы художников-нонконформистов ни на какие выставки и в салоны не попадали, музеи их не покупали, ибо они не считались "произведениями искусства". Но попробуй иностранцы купить у этих художников этюды, эскизы, картины и вывезти приобретенные за рубеж. Министерство культуры тут же заявляло свои возражения, мотивированные необходимостью оберегать "…от расхищения художественный фонд страны". Чаще пришлось помогать Г. Наннену. Но пару раз за содействием обращался ко мне Бёлль.
Его привлекало творчество Б. Биргера. Картины опального московского художника были развешаны в кёльнской квартире Г. Бёлля. После того как писатель огорчил наше высокое начальство от политики и литературы, пакостники принялись досаждать ему, как никогда прежде.
Уладили с Биргером. Тут же снежный занос на пути перевода на русский бёллевской "Катарины Блюм". Наши "культуртрегеры" уперлись – и ни в какую. Выручил мой "особый канал".
Когда мы только познакомились с Бёллем, он предложил условиться вот о чем:
– Мы поймем друг друга, если не будем подлаживаться и подыгрывать вы мне, я вам. Считайте меня толстовцем, что ли. Я был и останусь противником любой власти, вашей в том числе. Не потому, что у меня с вашей властью особые разногласия в политике или в чем-либо еще. Просто я на стороне слабых и угнетенных, а они – страждущие во всех странах без исключения.
Воспоминание о Г. Бёлле пригласило автора закончить повествование о своей боннской главе. Из неизбежно фрагментарного изложения выпали многие события. Незаслуженно опущенными оказались имена достойных людей. Опущенными, но не забытыми. В этом не должно быть сомнений.
Если хотите знать, что о вас скажут после смерти, заметил сатирик, поставьте себе памятник при жизни. Но ежели ждать недосуг, то спешите садиться за мемуары – это из моей коллекции наблюдений. Самые рискованные по степени возрастания опасности – воспоминания из области искусств, военных заслуг и политических провалов.
Советское руководство семьдесят лет упрямо держалось принципа: когда обнажается истина, посторонних просят удалиться или удалить. Секретилось все или почти все. Ну ладно – количество и конструкции ракет, самолетов, танков, кораблей. Это можно понять. Но где объяснение тупому нежеланию предать гласности подлинные документы, проливающие свет не на преступления режима, а на вполне респектабельные решения?
Например, в мае – июне 1945 г., еще перед Потсдамской конференцией и до капитуляции Японии, Сталин подписал приказ о демобилизации. Увольнению в запас подлежало более девяти миллионов военнослужащих, личный состав армии и флота сокращался вчетверо. Приказ не был рассекречен ни по завершении его выполнения в 1947 г., ни при Хрущеве или Брежневе. Мои попытки вытащить его из архивов в годы перестройки результата не принесли. Между тем это было важно не для одной истории, но и для внесения ясности в вопрос: кто и кому угрожал, кто и почему развязывал холодную войну.
Предположим почти невероятное – у лидеров СССР от Сталина до Горбачева имелись веские причины для молчания, для такой постановки информации, что и высшее руководящее звено не владело сведениями о важнейших этапах советской политики в прошлом или настоящем. Даже в момент расцвета гласности в Советском Союзе первое лицо, и исключительно оно, решало, кому в политбюро, Секретариате, правительстве и сколько информационных капель прописать. И если прав Ф. Бэкон со своим "человек может ровно столько, сколько он знает", то дележ информации наверху в известной степени тождествен распределению самой власти.
Конечно, познания, приходящие с властью, не обязательно и не всегда имеют под основой знания. Выступая арбитром истины, власть лишает последнюю смысла, бессмыслицу же выставляет не на осмеяние, а на поклонение, непредсказуемость выдает за добродетель, эхо – за поддержку.
Выпало ли в прошлом человеку пережить всемирный потоп, достоверно не установлено. Вот что сегодня цивилизация захлебывается – это факт. Она тонет в шквале фальсификаций и инсинуаций. "Неумение найти и сказать правду – недостаток, который никаким умением говорить неправду не покрыть" (Б. Пастернак. Воздушные пути). Искусство не лгать хотя бы себе самому стало трудным и рискованным как никогда, но оно вместе с тем единственный способ не раствориться во всеобщей лжи.
Многие из читателей, наверное, помнят повальное увлечение в Европе модой на эхо. В Альпах и других местах просаживались состояния в погоне за участками, долинами, ущельями, где эхо звучало особенно отчетливо и повторялось многократно.
В Советском Союзе пестовали культуру политического эха. "Нью-Йорк таймс", "Вашингтон пост", "Гардиан", "Цайт", "Шпигель", "Монд" или "Република" помещают положительный комментарий о СССР и его вожде или с помощью ножниц превращаемый в таковой. Прелестно. Миллионными тиражами такой комментарий воспроизводится в наших газетах. Смотрите, нами восхищаются, завидуют, что у нас такие успехи, такой лидер.
А как обходились с критикой? То, что радиоголоса круглосуточно вещали на 15–20 миллионов постоянных слушателей в СССР, журналы и газеты так или иначе, но тоже достигали сотен тысяч читателей в стране, переводилось, снабжалось грифом "совершенно секретно" и в опломбированном пакете развозилось курьерами по "малому кругу". Случалось, что этот круг состоял из одного человека – генерального секретаря.
Монополизация информации и ее производных, возможно, является худшим из всех подвидов деспотизма. Ведь даже самые мощные прожекторы не высветят суть явлений, лучшие зеркала не отразят обратную сторону вещей. Но заведенный диктатором Сталиным "порядок" продолжался при отце русской демократии М. С. Горбачеве. Он оберегался с той же, если не большей, тщательностью, ревностью, мелочностью.
Что ни говорите, самые великие деспоты – мы сами по отношению к самим себе. Едва заведется неординарная мысль, мы гоним ее, как бастарда, прорежется благой порыв, мы давим его, как досаждающее насекомое. Самая великая провинность утопистов – намерение открыть человека в человеке. На языке хулителей утопий это называлось "выведением новой породы людей". И многие заглатывали фальшивку, не пробуя ее предварительно на вкус.