Вы не спрашивали себя, как так получается: малыши, не умеющие связать и пары слов на своем языке, отлично понимают иноязычных сверстников. Они умеют объясняться с братьями меньшими, а те с доверием идут им навстречу. Не потому ли, что у всех живых существ общие предки – дети? Открывая мир, ребенок, как правило, не стремится его разрушить и подчинить. Но вскоре заложенный от рождения позитив меркнет, стирается, пропадает. Его замещают и вытесняют каноны, те самые, что не отдельных индивидуумов лишают индивидуальности, но целые эпохи. Иными словами, мужая, ребенок не только приобретает, он многое теряет.
По моим понятиям, человека развращают и богатство, и бедность; и опасность, и безопасность; и информация, и дезинформация. Уберечь бы дитя от порочного круга соблазнов, с него бы началась та самая "новая порода" человека. Не придумывать и выводить нечто невиданное, а не портить то, чем одаривает нас природа.
Изъяны и издержки цивилизации – открытая книга с античных времен. "Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья…" – констатировал в конце XVII в. Жан де Лабрюйер. Что мир наш крайне несовершенен по любым параметрам, ныне уверено громадное большинство людей. Техника, особенно военная, переживает за неполные полвека третью революцию. Но как пять или больше тысяч лет назад, кто-то за кого-то определяет, чему быть и чего не сметь. Мужчины решают за женщин, реже наоборот, старики – за молодежь, "великие" нации – за "малые", сильные – за слабых. Чужую беду руками разведу. Свою под сукно спрячу.
В политике люди – приматы. Орудия насилия менялись, а философия насилия будто застыла. Как в XXIV в. до н. э. при фараоне Пиопи I, так и в конце 2-го тысячелетия н. э. властители цепляются за понятия "опустошения и замирения". Кто он, к чему себя предназначает человек, который стал могущественнее человечества со всем его прошлым, настоящим и будущим? Быть варваром из варваров или продолжателем дела Прометеева?
У человека, как и у ракеты, им сотворенной, самое опасное заключено в голове. Если верить апологетам силы, то спасет, не обязательно помилует, оружие. Атомным теперь китам надо доверить нести Землю дальше. Лазерному или инфракрасному глазу следить из космоса за порядком на ней. Меньше всего заботит, что главными жертвами войн, ведись они роботами, останутся народы. А последнее слово техники все человечество может вообще не услышать.
Диалектика момента в крутом изменении соотношения между желательным и данным. Вместо того чтобы вывести рассудок на господствующие высоты в себе самом, человек все еще присматривает таковые на местности или на военно-политической карте.
Чтобы обнаружить новую звезду во Вселенной, нужны более совершенные телескопы. Чтобы открыть опасность там, где вчера еще теплилось сотрудничество, достаточно закрыть глаза на факты. В отличие от прежних поколений мы материально оснащены для того, чтобы не гадать, не двигаться на ощупь, чтобы знать наперед. Все, что было позавчера или вчера, устарело, оно, как и все, что мы делаем и говорим сегодня, не может быть эталоном для завтра и послезавтра. Завтра выдаст собственные ответы и выдвинет новые проблемы. Бессмысленно придумывать вечные рецепты. Задача политики видится в другом – в переводе на язык действий потребностей развития и самой жизни, в недопущении того, чтобы небрежение возможностями сейчас не делало неразрешимыми проблемы завтра.
"Мысль изреченная есть ложь" (Ф. Тютчев). Но смолчать, может быть, почти равнозначно тому, чтобы предать. Неизреченное предостережение против опасности суть преступление прежде всего перед потомками. Мы программируем их будущее без их спроса, навязываем, передавая оружие как эстафету, привычный нам образ мысли и жизни.
Что-то не оформилось до конца, не всему сразу нашлось точное слово. Самое сложное – обозначить место национальным интересам в системе международных координат. Деидеологизация внешней политики через отношения между народами вместо отношений между государствами? Мысль почти сказочная, но не слишком обещающая.
Меня, конечно, не меньше, чем других, касается афоризм: верить в прекрасное гораздо проще, чем не делать плохого. Редкую мысль удавалось довести до ума, не всякую даже выразить внятно. Порой сознательно приходилось выражаться неясно, чтобы исподволь приблизиться к истине, не спугнув тех, кто присвоил право гонять всех и почти каждого от Понтия к Пилату.
В 1972 г., отвечая на вопрос председателя немецкого олимпийского комитета В. Дауме, что понравилось и что не понравилось мне на Мюнхенских играх, я высказал сомнение в правильности концепции олимпийских соревнований как таковых. Они превращены в продолжение конфронтации между нациями и подстегивают национализм, а надо бы с их помощью добиваться противоположного. Как? Распустив на время Игр любые национальные команды, организовав соревнования по возрастам. Повторил то же самое пятью годами позже в связи с заседанием Международного олимпийского комитета. С одинаковым нулевым результатом.
Называйте, как хотите, – пацифизм, романтизм, идеализм. Они и в спорте не проходят, а тут высокая политика. Говорят, с возрастом больше понимаешь, меньше чувствуешь. Не знаю, не знаю. Из Бонна я возвращался в Москву с обостренным восприятием необходимости отказа с обеих сторон от доктрин взаимного гарантированного уничтожения в пользу доктрин гарантированного совместного выживания. Сегодня и на будущее общим знаменателем в политике должно стать достижение не баланса сил, а баланса интересов.
Для этого, однако, надобно совершить конверсию всего мышления, а не только военной экономики. Для этого политике предстоит вернуть себе утраченную нравственность. Нравственность в толстовском смысле: нравственно то, что служит на пользу моему "я". Это – нравственность дикости.
Нравственно то, что служит на пользу тому кругу, который есть мой. Это – нравственность варварства.
Нравственно то, что служит на пользу всему человечеству. Это – нравственность общечеловеческая.
Москва на рубеже десятилетий. Служба на олимпе
Не частый случай в тогдашней практике – советскому послу, возвращающемуся из-за рубежа, дается выбор. А. А. Громыко предлагает стать его заместителем. Исключено. Надо лишь придумать удобную отговорку. В общем, это не сложно – моей судьбой занимается генеральный.
ТАСС. Пост главы агентства держат вакантным для меня почти полгода. Министерская должность. Относительная самостоятельность. Контакт со всеми руководителями. Что еще надо? Привести в норму нервы и в порядок мысли. Кроме того, именно близость к руководству в его великолепной разношерстности меня не вдохновляла. Для этого требовался другой стан.
Эрмитаж и наука – заранее отпадали. Оставался Отдел международной информации ЦК КПСС.
На секретариате (1978), где среди других рассматривался вопрос о моем назначении, М. А. Суслов вдруг предлагает:
– Давайте поручим товарищу Фалину руководство ТАСС партийным решением.
К. У. Черненко вполголоса замечает:
– Леонид Ильич за то, чтобы товарищ Фалин работал в аппарате ЦК.
Суслов:
– Уважим мнение генерального секретаря.
Мое отношение не в счет, им можно пренебречь, а вот мнение повыше!
После окончания заседания Черненко уводит меня к себе. Поздравляет с назначением первым заместителем заведующего Отделом международной информации, интересуется, когда я смогу приступить к новым обязанностям. Мне предстоит еще распрощаться с официальными лицами, коллегами, партнерами, друзьями в Бонне, сдать там дела, подвести кредит-дебет в посольских финансах.
– Надо бы поставить Громыко в известность о принятом решении. Как бы подипломатичней это сделать? – спрашивает Черненко.
– С Громыко я уже распрощался. Более уместным был бы, по-видимому, звонок министру Суслова, который вел секретариат.
– Очень удачная мысль. С Сусловым министр дискутировать не захочет, а Михаил Андреевич не страдает многословием. Сейчас же, пока Суслов не отправился на дачу, и переговорю с ним.
Набирается нужный номер:
– Михаил Андреевич, неплохо бы известить Громыко о назначении товарища Фалина в ЦК. Министр хотел получить его к себе в замы. Протокол заседания Громыко так и так прочитает, но лучше, если о нашем решении он узнает сегодня и от вас.
Суслов отреагировал неожиданно покладисто:
– Вы хотите подсластить пилюлю. Согласен. Звоню товарищу Громыко.
Не успели мы перекинуться парой фраз с Черненко, ответный звонок Суслова:
– Говорил с товарищем Громыко. Он сказал, что был подготовлен к решению товарища Фалина оставить дипломатическую службу. Если бы его назначили в ТАСС, товарищ Громыко счел бы это подходящим вариантом. А так он принимает решение секретариата к сведению.
Обращаясь ко мне, Черненко замечает:
– Вот ты и заглянул одним глазом во внутренний круг и уловил, как в нем все непросто. Попробуй разбери – мнение ли это Громыко, или Суслов дает понять, что зря к нему самому не прислушались. В Бонне тебе, знаю, досталось. У нас свои условности. Будь осторожен, особенно в первых шагах. Если что непонятно и захочешь перепровериться – звони или заходи. Леонид Ильич наказал помочь тебе освоиться.
Никогда не поздно начать жизнь сначала. Это новое начало складывалось у меня так. Вчера вечером прилетел. Сегодня распаковался и самое необходимое разложил по видным местам, чтобы не искать. Назавтра отправляюсь в МИД, чтобы пожать коллегам руки на прощание. Еще надо сдать диппаспорт, какие-то бумаги, билеты, иначе зачислят в должники. Клади минимум два-три дня.
Через приемную министра меня разыскал заведующий отныне в ЦК моим отделом Л. М. Замятин:
– Ты почему не в ЦК?
– Начнем с "доброго утра". Далее, мне надо подбить бабки в МИДе после двадцатилетней работы.
– Во-первых, не утро, а день. Во-вторых, ты сотрудник ЦК и нужен здесь. В-третьих, ничего тебе лично оформлять не надо, на это есть клерки. Если нужна машина, высылаю и жду.
Тональность начальственная, манера экзальтированная, прилипшая к Замятину в последние годы. Слышал я немало предостережений. Говорили, что не везет мне с шефами. Не привык брать на веру то, что напоминает хулу. Неужели придется и ему напомнить, что вежливость и такт никого пока не сделали беднее? Или байку ему рассказать для вступления: если подчиненный поднимает голос на начальника, подчиненный нервный человек; когда начальник шумит на подчиненного, значит – начальник хам.
Второй раз я в служебном кабинете Замятина. Хозяин приветлив. От телефонного затмения ни пятнышка. Он убеждает в полезности дать знать мидовским чиновникам, что их понукания кончились, они теперь от меня зависят.
– Что это дает? С МИДом неплохо бы наладить рабочее сотрудничество. Без него отделу будет трудно, – говорю я.
– Пусть МИД налаживает с нами сотрудничество. Отдел только формируется и должен сразу получить статус, сравнимый с международным отделом или отделом пропаганды, а может быть, и повыше. Мы подчинены непосредственно генеральному.
Это кое-что да значит, возражает заведующий и потом извещает, почему, собственно, меня разыскивал: А. М. Александров интересовался. У него какие-то вопросы или поручения.
Действительно, есть просьбы. Захожу к нему на шестой этаж, где с Александровым мы провели вместе много-много часов.
– Леонид Ильич просил передать, что одобряет ваш выбор. На днях генеральный намерен вручать награды космонавтам. Нужен материал для его краткого выступления. Церемония награждения дает удобный повод представить вас общественности в новом качестве. И последнее. В конце месяца Леонид Ильич отправляется в Баку. Если вы не возражаете, я назову вас в группу официальных сопровождающих.
Коротко и ясно. Открываю дверь, чтобы направиться к себе. Александров говорит:
– Да, Леонид Ильич прикидывает, кого определить в послы на Рейн. Пока остановился на Лапине. Что бы вы сказали?
– Лапин оставляет противоречивое впечатление. Умом не обижен. Интересы разнообразные. Свое мнение имеет и за него постоит. Но характер! Подчиненные стонут. И так было всегда и везде, где бы он ни работал. Не по злобе из людей делает мокрое место, а из-за неуемной сварливости. Пока над ним поблизости есть кто-то, конфликты удается сдерживать в рамках. Но в посольстве он будет в трех лицах: бог, царь и воинский начальник. Не уверен также, что сам Лапин согласится на Бонн. После Пекина он тяжело болел и еле-еле выкрутился. Сейчас хорохорится, но тот сбой не отпустил его психологически.
– Если не Лапин, то кто?
– Двух кандидатов могу назвать без колебаний – Баранова и Блатова. Если они не на выданье куда-то еще, стоило бы взвесить.
– Блатова не отдаст генеральный. Баранов не готов к загранпоездке по семейным обстоятельствам. Он просил его кандидатуру не называть.
С. Г. Лапин, замечу, действительно не принял сделанного ему предложения, правда без ссылок на здоровье.
Так начался первый день и с ним четыре с четвертью года моей работы в Отделе международной информации ЦК. Ничего существенного к политическому мышлению они не добавили. Нового, положительного. Немало из приобретенного прежде капитала было пущено на ветер. Это время омрачили трагические конфликты, эволюции в союзных странах, брожение и недовольство у нас дома.
Свой первый урок я видел в том, чтобы помочь сотрудникам, поставленным координировать внешнеполитическую пропаганду и знакомить руководителей СМИ, ведущих обозревателей с секретными материалами, избавиться от штампов, найти себя в водоворотах фактов. Скоро у меня сложилось представление о том, кто на что тянет. Люди разные. Это даже на пользу. Настораживало другое – слишком пестрые они по творческим данным.
Отдельную ячейку составляли аппаратные кочевники. Десятилетиями они вращались по внутрипартийной орбите. При самом призрачном видении мира никогда не ощущали потребности в смене очков или хотя бы в просветлении окуляров. Не скажу, что таких большинство, но все же более чем достаточно.
Минуло какое-то время. За рутинными делами меня застиг звонок Ю. В. Андропова:
– Ты собрался собственную политику в ЦК проводить?
Спрашиваю, чем навлек на себя недовольство.
– Мы возбудили судебное преследование Уитни. Суд нашел его виновным в распространении заведомо ложных сведений и приговорил к штрафу. Вокруг Уитни создается атмосфера, понуждающая его убраться из Союза. А ты? Принимаешь корреспондента в здании ЦК и даешь ему интервью. Как это понимать? Один придумал или с Замятиным?
– Замятин ни при чем. Понимать же надо следующим образом. За конкретную ошибку или проступок Уитни наказан. Эта ошибка, как я полагаю, не столь тяжела, чтобы оправдать превращение Уитни во врага и с ним тех, кто делает "Нью-Йорк таймс". Вам известно, что Уитни – родственник Рестона? А что есть Рестон в американских СМИ, комментировать ни к чему. Мне Уитни неплохо знаком по Бонну, и я не считаю, что приговор тбилисского суда должен менять мое отношение к нему. Сообщение, которое Уитни опубликовал после беседы в здании ЦК, советским интересам не вредит.
Андропов недовольно сопит в трубку. Потом со словами "Ну смотри, смотри" обрывает разговор.
Связываюсь с давно и хорошо знакомым генералом КГБ. Интересуюсь, отчего в его председателе перемены, и явно не к добру.
– Нервничает. Со здоровьем у него неладно. Стал обидчивым и еще более подозрительным. На тебя зуб имеет. Кто-то донес, будто ты нелестно о нем отзывался. Было такое?
– Вздор. Ты прекрасно знаешь мое высокое мнение о Юрии Владимировиче. Даже если я с ним в чем-то не соглашаюсь, то не несу разногласий на торжище, да еще в задевающей его самолюбие упаковке. Кто интригует и зачем?
– Зачем – вычислить нетрудно. А вот кто? Тут есть над чем задуматься. И знай, Юрий Владимирович не сразу отойдет от обиды, даже без реального повода обижаться.
Мой первый личный контакт с Андроповым (он был в то время послом в Венгрии) восходил к тяжелым временам 1955–1956 гг. На Комитет информации был возложен труд анализировать расклад сил в венгерских событиях. Советский посол проявил интерес к комитетским материалам. Позднее, когда он возглавил отдел ЦК, встречи стали более частыми и содержательными.
В 1961 г. А. Ф. Добрынин и я готовили, по поручению Андропова, для Хрущева материал по Китаю для выступления на каком-то совещании. Заказчику сочинение показалось занятным, и он позвал меня для разговора обо всем и ни о чем. Так случается, когда хотят узнать не что человек вычитал, а как он размышляет.
Обнажили музыкальный пласт.
– Из советских композиторов кому отдаете пальму первенства? – спрашивает Андропов, он еще был со мной на "вы".
– Прокофьев вне конкуренции.
– А к Шостаковичу какое отношение?
– Спокойное. Ленинградская симфония – явление. Но большинство других монументальных опусов маэстро не слышу.
– Но его оперная и песенная музыка! – восклицает несогласный Андропов.
На следующее утро – телефонный звонок на квартиру.
– Валентин, а квартеты Шостаковича вы принимаете?
– В своих камерных произведениях он, возможно, из современников сильнейший. Потом, Юрий Владимирович, если я чего-то в его музыке не понимаю, это свидетельство не против автора, а против слушателя.
На том и сошлись.
Андропов не был похож на типичных функционеров. По интеллекту он резко выделялся против других членов руководства, что, пока Андропов пребывал на третьих-вторых ролях, ему не всегда было во благо. Безапелляционность суждений и наглое поведение коллег его обезоруживало, обижало, побуждало замыкаться в себе. Отсюда весьма сложные отношения у Андропова с другими членами политбюро, когда он сам вошел в его состав, а также с ведущими министрами.
По моему ощущению, Андропов сформировался как человек и политик под воздействием нескольких жизненных катаклизмов. Случай спас его, едва ли не единственного в партийном руководстве Карельской Автономной Республики, при погроме, учиненном по следам "Ленинградского дела". Потом Венгрия. Жестокости восстания и его подавления призраками преследовали Юрия Владимировича до последнего вздоха. Тогда же неизлечимо заболела его жена. Опять не стало дома. Работа – единственное прибежище от самого себя.
Перемещение в Комитет государственной безопасности Ю. В. Андропов принял как тяжкую ношу. Верно знаю, что он немало сделал для изгнания из органов безопасности бесовского сталинского духа. Но, вращаясь в замкнутом, отрицательно заряженном пространстве, Андропов сильно менялся сам.
Недоверчивость, подозрительность, мнительность никогда не облегчают взаимопонимания и понимания в широком плане. А если на человека к тому же обрушивается недуг? И этот человек – политик? Со второй половины 70-х гг. Андропов был привязан к искусственной почке и как человек трезвого ума знал о своем стремительно укорачивающемся веке.