А. П. Чехов увековечил подобный тип мышления: "Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда". Насколько беззаботнее пребывать в сверхуверенности! Ну, если не в состоянии усомниться сам, терпи сомневающихся вблизи себя. Или хотя бы допусти: мир так велик, что нет такого, чего не было бы, как учит китайская мудрость.
Что будет со страной, со всеми нами, если Брежнев настоит на том, чтобы ему наследовал Черненко? В 1980–1981 гг. генеральный носился с этой идеей и в одном из разговоров с Черненко – сообщаю вам факт, а не слух – сказал:
– Костя, готовься принимать от меня дела.
Не исключаю, что те же слова в это же самое время слышал от него и кто-то другой. При всех дворах практикуются подобные игры. Но Черненко выделялся особой преданностью Брежневу, не давал ни малейшего повода заподозрить себя в желании подпиливать ножки трона, на котором восседал немощный генеральный, и это могло перевесить.
Сам постиг или обстоятельства его к этому побудили – осталось нерасшифрованным, но в конце концов Брежнев остановился на Андропове. Оптически решение сделать его кронпринцем оттенялось переводом Андропова на роль второго секретаря в ЦК КПСС и первого при встречах и проводах.
И опять хитросплетения. Председателем КГБ назначается генерал В. В. Федорчук с Украины. Все, кто хочет на эту тему высказаться, в недоумении. Выпускавшему из рук бразды власти Брежневу понадобился во главе ключевого института не политик, а око над политиками. Кто он, гость из Киева? Опричник или?..
Судите сами. Переселившись в бывший кабинет Суслова, Андропов некоторое время остерегался вести в нем, особенно вблизи телефонных аппаратов, разговоры, задевавшие персоналии. Он даже объяснял в доверительной беседе почему: со сменой председателя КГБ новые люди пришли также в правительственную связь. Похоже, Андропов обладал кое-какими познаниями насчет возможностей, которыми располагала эта служба для негласного снятия информации.
"Похоже" – не то слово. У Ю. В. Андропова на определенном этапе развились вкус и некритическое отношение к "техническим средствам" познания чужих душ. Конкретный пример.
Звонок председателя КГБ:
– Фалин, в отделе работает Португалов?
– Да, работает.
– Ты уверен, это правильно, что он у тебя работает?
– Таких вопросов до сих пор как-то не возникало.
– А у меня возникают. Мои ребята записали в ресторане разговор Португалова с одним немцем. Я познакомился с записью – не наш он человек.
– Может быть, вы разрешите ознакомиться с записью и мне?
– Пожалуйста. Я пришлю тебе текст.
– Нет, Юрий Владимирович, пришлите мне запись на языке. Я предполагаю, что разговор велся по-немецки.
– Что, есть разница?
– Еще какая! В переводе родную мать можно не узнать.
– Вопрос снимаю. Только скажи своим сотрудникам, чтобы искали другие места для откровенничаний помимо ресторанов.
Примерно в это же время я стал невольным сослушателем еще одного телефонного разговора Андропова, теперь уже с Зимяниным.
– Михаил Васильевич, ты знаешь такого-то (называется имя человека, до недавнего времени он был послом)?
– Да, конечно.
– Мы решили закрыть ему выезд за рубеж в длительные командировки с женой. Представляешь, днями в одной компании зашла речь о том, что отдельным диссидентам удается совсем неплохо устраиваться в эмиграции. Так этот субъект заявляет: умный человек на Западе не пропадет. Себя, наверное, тоже в умниках числит. Прими, пожалуйста, к сведению, к тебе могут обращаться ходатаи.
Тогда же повели подкоп и под меня. Из США в Москву прибыл известный ученый. Американское посольство просит принять его в отделе ЦК. Что интересует профессора? Как функционирует высшее звено власти. Прекрасно. Есть возможность объяснить, почему при больном лидере далеко не всегда, правда, но в принципе возможны нормальные решения.
Как потом слышал, сведения, почерпнутые профессором из нашей беседы, привлекли внимание администрации в Вашингтоне. А у нас по руководству было разослано донесение КГБ, что американцы "разведывают механизмы принятия решений в Советском Союзе". Имя мое не упоминалось, но, прочитав материал в копии, я знал, кто может попасть в подручные чужой разведки.
Не было ли здесь связи между недоверием, поселившимся у Андропова, и сделанным мне с нажимом предложением отправиться послом в Токио? При первом же разговоре, который вел со мной секретарь ЦК И. В. Капитонов, я выдвинул три возражения: больная мать и нездорова теща, незнание языка и культуры страны, бессмысленность нахождения в Токио при заскорузлости тогдашних наших подходов к Японии. Не помогло. На политбюро постановили – посылать. И если бы не Брежнев, решивший перепроверить в личном разговоре со мной, как я в действительности настроен, лететь бы мне за тридевять земель. А может быть, я упустил свое счастье?
Из-за непродуктивного собеседования по Афганистану в конце 1979 г. желание выносить какие-либо свежие идеи на суд Андропова, честно говоря, пропало. Официальные контакты сохранялись. Как правило, по его инициативе и сплошь на каверзные темы. Чаще всего после разговора оставался осадок. Обидно было за человека. Проходит или уже прошло его время? Если отставить экономику, где ему было далековато до Косыгина, он на голову был выше остальных и лучше большинства в моральном плане. Обидно и за мою невезучую страну. Андропов приблизился к вершине власти, когда пробил ему час прощаться с жизнью. Физический недуг снедал личность.
Академик Г. А. Арбатов и обозреватель "Известий" А. Е. Бовин интенсивно старались после возвращения Ю. В. Андропова на Старую площадь снять некоторые заусенцы в его ставшем предвзятом отношении ко мне. В октябре 1982 г. у меня состоялись с ним две встречи, достаточно содержательные, чтобы здесь остановиться.
Но прежде – внешнее впечатление о человеке, которого я не видел три-четыре месяца. Очень он изменился. Андропов прочитал по глазам мой невысказанный вопрос и заметил:
– Врачи рекомендовали пройти курс похудения. С пуд сбросил. Как будто на пользу.
Лицо белое, спорит в цвете с седыми волосами. Непривычно тонкая шея, окаймленная ставшим вдруг необъятным воротничком сорочки. Голова кажется еще более крупной. Глаза тоже другие. Они не улыбаются, если даже Андропов шутит. Мысль из них не ушла, но добавилось озабоченностей и печали.
– У нас в распоряжении двадцать – двадцать пять минут, – говорит Андропов.
Докладываю отдельные вопросы, требующие санкции секретаря ЦК или его информирования. Две темы не обойдешь – Афганистан и Польшу.
Памятуя предыдущие обмены мнениями, концентрируюсь на обобщении разведматериалов Генштаба и КГБ. Подвожу аккуратно к выводу – мы увязли в Афганистане, американцам легче продвигать свои планы в других районах мира.
Ю. В. Андропов в реакции лаконичен:
– Думайте, Вашингтон собирался предложить нам разменять Афганистан на Никарагуа. Мы на это не клюнули.
Собеседника больше занимает, или он считает уместнее, говорить со мной о Польше. В период войны, замечает Андропов, надо было готовить платформу для национального согласия в Польше. Соскользнули на обычную схему, хотя она подходила для поляков еще меньше, чем для других. ПОРП в плачевном состоянии и не скоро оправится.
Со своей стороны подбрасываю тезис о типичных для всех европейских социалистических стран кризисных явлениях. На данном этапе Польша выражает их в наиболее яркой форме.
Андропов смотрит на часы:
– Мы превысили все лимиты, но разговора не завершили. Предлагаю встретиться послезавтра. Резервирую на это час. Для меня было бы интересно послушать твои оценки как по среднесрочным внешнеполитическим проблемам, так и по состоянию наших внутренних дел.
В названный день, хотя и не в назначенный час (секретарь проводил внеурочное совещание, судя по участникам, по Афганистану), я опять в кабинете Андропова. Он более приветлив. Выходит из-за стола, здоровается за руку, предлагает чай. И с места полный газ:
– Выкладывай, что надумал.
Ситуация подходящая, чтобы изложить озабоченности по поводу состояния советского общества, организационного и идейного уровня деятельности партии, функционирования госаппарата. Трезвоним о "монолитном единстве", когда вовсю идет дезинтеграция.
– Вы приезжаете в ЧССР, Польшу, ГДР. Собираются молодежь, люди среднего возраста, старики. Кто-нибудь запевает, абсолютное большинство знает слова песни и мелодию, поют вместе. А что у нас? Текст "Интернационала" на съезде раздаем, без бумажки члены партии и его не споют. Дезинтеграция берет начало с детских садов, школ, университетов. Можно год долдонить о равенстве и справедливости, но если летом, скажем, в строительном отряде на целину или в Нечерноземье едут все, за исключением дитя министра или заведующего отделом ЦК, то, считайте, два семестра в воспитательном отношении пропали зазря.
Андропов перебивает меня:
– Могу обогатить твои наблюдения собственным опытом. Придя в КГБ, я установил порядок, что в учебные заведения комитета принимаются юноши и девушки с девятнадцатилетнего возраста. Помогло. Ведь отбоя не было от звонков пап и мам. У всех чада прирожденные чекисты, и после средней школы, семнадцати – восемнадцати лет от роду, их пристраивали к нам в систему. Продолжай, пожалуйста.
Прохожусь по формализму. Все превратились в исполнителей при отсутствии руководителей. На секретариате обсуждаются какие угодно вопросы, в том числе важные для прогресса в конкретных отраслях промышленности (порошковая металлургия, новшества в технологии сталепрокатки, добыча угля), но только не собственно партийные дела и задачи. Структура аппарата ЦК копирует структуру Совета министров. Перед XXVI съездом я пытался через К. У. Черненко привлечь внимание к перекосам и необходимости устранить их. Безуспешно.
Почему секретариат не волнует, чем мы кормим народ духовно? Наши радио и телевидение ведут себя так, будто они владеют монополией на эфир. Реальная жизнь стала давно и совсем иной. Перевыполнением планов в прессе мы прилавков не наполним, а людей раздразним.
Что волнует население больше всего? Состояние в здравоохранении, жилищная проблема, положение женщин, молодежная политика, просвещение. В аппарате ЦК этим занимаются безвестные обществу секторы или отдельные инструкторы. Спорт подчинили отделу пропаганды и смотрим на него соответственно.
Андропов прерывает мой монолог:
– Считаешь ли ты правильным, что средней школой занимается отдел науки?
В свою очередь спрашиваю собеседника:
– Когда секретариат рассматривал состояние средней школы или выносил на пленум вопрос о молодежи?
– Насчет молодежи могу сказать – в 1937-м или 1938 году. Я кое-что заметил из твоих откровений. Инициатива по ряду направлений должна исходить не от меня. Теперь сменим тему. Что ждет нас неприятного во внешней политике?
Время завоза американских РСД в Европе определяется сроками их технической готовности. Складывается качественно новая для страны обстановка, пора думать, чем и как отвечать. Усомнился в целесообразности визита Громыко в ФРГ в отсутствие четких представлений, как быть дальше.
– Есть деликатный вопрос, – продолжаю я. – В 1983 году сорокалетие Катыни. Точнее, сорок лет с момента, когда Катынь превратилась в нарицательное понятие. Готовясь к печальному юбилею, необходимо по архивам прояснить как минимум: а) что же Сталин и Берия заявляли полякам в 1941–1943 годах и что обсуждал Хрущев с Гомулкой в 1956 году; б) что из архивов Смоленского, Харьковского и других УВД попало в руки немцев и дальше на Запад и дает основания не принимать советскую версию случившегося; в) что нового установили сами поляки и что не может быть опровергнуто повторением аргументов 1943 года. Конечно, правильнее всего было бы поднять наши первичные документы. Если верить молве, Хрущев предлагал Гомулке воздать должное Сталину за Катынь. Вряд ли такое предложение делалось, если оно вносилось, беспричинно.
– Вопрос серьезный. В одном ты прав – поляки не дадут этой дате пройти незаметно.
– Катынь дает нам самим повод поднять аналогичную проблему перед поляками. Что сталось с десятками тысяч советских военнопленных, попавших к Пилсудскому в 1921 году? Куда они пропали? Наша сторона интереса к прояснению их судьбы странным образом не проявляла.
– Я посоветуюсь и дам тебе знать. Набросай на бумаге то, что ты говорил о молодежи, в общем в первой части сегодняшнего разговора и личным пакетом мне.
В один из ближайших дней поутру мной интересуется М. В. Зимянин:
– Можешь зайти?
– Когда вам удобно?
– Прямо сейчас, пока мы оба не завязли в делах.
Небольшого роста, щуплый, подвижный, как ртуть.
Большую часть войны партизанил в Белоруссии. С партийной работы попал в дипломаты. Будучи послом во Вьетнаме, Зимянин энергично противодействовал тому, чтобы эту страну постигла полпотовская драма. Многие годы редактировал "Правду". Мы с ним знакомы с 1964 г.
– У Андропова, – говорит Зимянин, – есть поручение тебе лично. Приближается сорокалетие Катыни. Надо подготовить соображения, как дальше вести эту проблему и, в частности, реагировать на возможные польские обращения. Свяжись с Огарковым (Генштаб) и Бобковым (КГБ) на предмет мобилизации данных, которые при необходимости могут быть обнародованы. Созыв – за тобой, вопрос неотложный.
Из слов Зимянина видно, что он не посвящен в наш разговор с Андроповым. Мне остается сделать вид, что задание – новость.
Начальник Генштаба сомневается, что у них по Катыни обнаружится что-либо стоящее. Но необходимые поручения дает. Относительно советских военнослужащих, пропавших без вести в польско-советской войне 20-х гг., поднимут архивы.
Ф. Д. Бобков готов принять поручение к исполнению, но в КГБ этот участок за В. М. Пирожковым. Чтобы не вышло накладок, просит уточнить и подтвердить.
Ставлю в известность Зимянина. Высказываюсь за подключение к розыску документов общего отдела ЦК и МИД СССР. Условливаемся, что после доклада Андропову все запустим в работу.
Дальше произошло давно ожидаемое и тем не менее непредвиденное: умер Л. И. Брежнев. Руководству не до Катыни. Андропов занял пост генерального секретаря и вскоре, по-моему 14 ноября, связывается со мной по телефону:
– Выполнил твое поручение и поставил на политбюро вопрос о целесообразности поездки Громыко в Бонн. Министр считает, что доводы за перевешивают. Никто спорить не взялся. Я решил, что мне брать чью-либо сторону не резон. Пусть едет, если собирается добиться проку.
Что мне сказать? Что наши отношения с Громыко потеплеют еще больше? Что не любое мнение, высказанное доверительно, следует авторизовать? Что пока не имею ответа по Катыни? Не для телефона все это.
– Примите поздравления и пожелания вам сил на посту генерального секретаря. Что касается визита министра в Бонн, я сделал то, что требовала совесть, и остаюсь при своем.
Иду к Зимянину. Надо бы ускорить подключение КГБ и общего отдела ЦК к исследованию катынских документов и материалов. Несколькими часами спустя получаю санкцию на контакт с В. М. Пирожковым.
С этим заместителем председателя КГБ у меня телефонное знакомство со времени истории, когда офицер по безопасности в Бонне собрался установить слежку за мной. Приглашаю Пирожкова к себе на следующий день. Он обещает прихватить с собой "пару досье".
А вечером у меня встреча с председателем КГБ В. В. Федорчуком. Совсем на другую тему.
Я был на последней встрече Брежнева с Кармалем и вынес из нее твердое убеждение – мы загнали себя в трясину. Из "помощников" нас сделали наемниками. Ради кого и чего проливается кровь наших солдат и самих афганцев? Неужели во всем Афганистане не найдется патриотически настроенных людей с современным мировоззрением, которые способны говорить с нами, не отвешивая поклонов и не стараясь перекладывать на иностранцев свои заботы? Когда восточный вельможа говорит "ваше мнение мне приказ", я ему не верю.
Председатель КГБ слушает, но своего отношения никак не раскрывает. Меня интересуют, если уж на то пошло, не его суждения об обстановке, а данные о конкретных афганских деятелях, известных в стране честностью и непреклонностью убеждений. Чаще других компьютер памяти выдает два имени: генерал Кадыр (парчамовец, X. Амин замучил его почти до смерти в тюрьме) и Ахмад Шах Масуд из вооруженной оппозиции.
Федорчук спрашивает, почему я обращаюсь именно к нему. Отвечаю в не менее прямой форме:
– К кому же мне, простите, обращаться? В комитете скапливается вся информация, сидят бригады аналитиков, вы лучше знаете, что готовится с территории Пакистана.
– Я человек новый в КГБ. Нельзя сказать, что мне удалось пролистать горы донесений, в том числе по линии внешней разведки. Политические решения, к которым подводит наша беседа, не в компетенции комитета. Без Андропова тут не обойтись.
– Ясно, что смена вех в Афганистане – задача политического руководства, и ни у кого в мыслях нет присваивать его функции. Но если есть потребность и намерение высказать какие-то рекомендации, то надо сначала исследовать факты, все в совокупности, и это не только наше право, но и обязанность.
Председатель замечает, что о генерале Кадыре он слышал лестные отзывы. Но к окончательным суждениям не готов. Предлагает продолжить обмен мнениями после того, как он заслушает своих специалистов. Новой встречи у нас не получилось.
В. М. Пирожков принес не документы, а известную нацистскую "белую книгу" по Катыни и текст доклада Комиссии академика Бурденко. Не понял, что от нас требуется? Объясняю задание генерального и прошу в этой связи раскрыть, чем владеет КГБ.
Как ни в чем не бывало, Пирожков извлекает из атташе-кейса подборку публикаций с аннотацией на русском языке, появлявшихся в разные годы в Польше, Англии и за океаном, копии материалов, фигурировавших в Нюрнберге, и т. п. Примирительно констатирую:
– Очень хорошо, что в комитете тщательно учитываются и собираются все материалы, публикуемые в печати. Это тоже полезно знать при формировании уточнений и дополнений к прежней позиции. Но пересказом известного мы не отделаемся. Ряд вопросов остается неотвеченным и перед поляками, и перед самими собой. Сталину в 1941 году было известно, что польских офицеров нет в живых, известно задолго до появления сообщений об обнаружении захоронений в Катынском лесу. Что из этого следует? Что следует из заявления Берии в том же 41-м году полякам: "Мы совершили трагическую ошибку"?
В ответ Пирожков делает неожиданное признание:
– В КГБ хранится совершенно секретное досье. Оно запечатано с резолюцией "вскрытию не подлежит". Вы предлагаете обратиться к его содержанию?
Гость сказал больше, чем имел право говорить. С этой минуты я знаю: документы существуют. Они не исчезли. Их прячут. Более строгим грифом секретности могло быть только "после прочтения сжечь". Зная нравы комитетских работников старой школы, реагирую следующим образом: