Вставки вообще характерны для творчества Михаила Шолохова. Он сочинял отдельные куски "наперед", о чем не раз рассказывал, потом "вживлял" их в ткань романа. Что касается вставок, которые кажутся Солженицыну малохудожественными, то это как раз те сцены романа, что созданы на документальной основе. Михаил Шолохов признавался: они давались ему с большим трудом, поскольку постоянно приходилось "взнуздывать себя", сдерживать фантазию, чтобы не исказить картину исторических событий. Возможно, такой мастер как Солженицын видит в этих сценах "Тихого Дона" больше недостатков, чем я. Но это никак не может служить основанием называть эти особенности романа "странностями", свидетельствующими о плагиате.
Александр Солженицын не раз берет какой-нибудь общеизвестный драматический факт из истории романа, требующий серьезного объяснения, как, например, проблема правок романа. Но вместо этого произвольно толкует этот факт и делает поспешный вывод…
Что можно сказать о поправках? В истории советской литературы не раз бывало, что при переиздании классических книг, появившихся в двадцатые годы, позднее вносились серьезные изменения, как редакторами, так и авторами, порой переписывавшими известные произведения. Так, в частности, поступал Леонид Леонов со своими романами. Александр Фадеев после критики в печати "Молодой гвардии" создал другой вариант изданного романа.
Известны примеры, когда редакторы вносили конъюнктурную правку, не считаясь с мнением авторов, известных писателей, в том числе Михаила Шолохова.
В истории "Тихого Дона" был эпизод, когда в начале пятидесятых годов редактор К. Потапов внес несколько сотен исправлений, подгоняя стилистику и язык романа под требования, сформулированные в то время И. В. Сталиным в его публикациях по вопросам языкознания.
Касается этой стороны вопроса и Константин Прийма:
"В 1953 году творческая история "Тихого Дона" была омрачена выходом в свет романа под редакцией К. Потапова, который в шолоховском тексте произвел много сокращений и внес немало своих дополнений (?!).
Уже в 1974 году на мой вопрос об этом издании романа Михаил Александрович Шолохов ответил так: "…Я излишне доверился Кириллу Потапову, который в своей редактуре допустил много произвола. При следующем издании "Тихого Дона" я восстановил свой прежний текст, а все его приписки выбросил"".
Как видим, Прийма, подобно Юровскому, не прочь употребить в конце предложения вопросительный знак в сочетании с восклицательным знаком. Что, впрочем, никак не проясняет ситуацию.
В последние годы жизни Сталина отношения его с Шолоховым складывались напряженно. Это напряжение возникло после выхода 12-го тома собрания сочинений И. В. Сталина, где содержалось упоминавшееся письмо Феликсу Кону, где не только давалась высокая оценка автору "Тихого Дона", но и критиковалась шолоховская концепция восстания казаков. Этого оказалось достаточно для издательств, решивших "Тихий Дон" не переиздавать до исправлений автором. Но каких?
В беседе со мной бывший помощник М.А. Шолохова московский писатель Ф.Ф. Шахмагонов рассказал, что Михаил Александрович направил Сталину письмо с просьбой уточнить, в чем его ошибки, о которых речь шла в давнем письме. Ответа не последовало. Когда, наконец, за Шолоховым пришла машина, чтобы доставить его в Кремль к Сталину, писатель показал характер и поехал в ресторан, где заказал ужин. Когда сопровождавший напомнил, что его ждут, ответил:
– Я ждал дольше.
Встреча не состоялась, Шолохов уехал из Москвы, где постоянно жил тогда, в Вешенскую. И не появлялся в столице до смерти Сталина.
Когда в 1952 году решили переиздать "Тихий Дон", М. А. Шолохов пошел на уступки и доверил Кириллу Потапову, журналисту "Правды", редактуру романа, которую тот и исполнил в меру своего понимания, исходя из политической конъюнктуры. Исай Лежнев в той же "Правде" правку Кирилла Потапова одобрил в целом, увидев в ней "заявку на решительный пересмотр текста". Лингвист В. Ветвицкий приветствовал "очищение" языка "Тихого Дона", из которого ушли все диалектные служебные слова… (См.: Ф. Бирюков. Художественные открытия Михаила Шолохова, с. 277–278)
Не зная этого или не желая брать в расчет подобные обстоятельства, Александр Солженицын пишет:
– Особенно поражает его попущение произведенной нивелировке лексики "Тихого Дона" в издании 1953 г., возмущает и то, что Шолохов в течение ряда лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки "Тихого Дона" – политические, фактические, сюжетные, стилистические.
И вывод, естественно, делает все тот же: так поступить подлинный автор не мог.
Кто же, по мнению Солженицына и автора "Стремени" является подлинным сочинителем романа? Они полагают, что имя его нужно искать среди живших в начале века в России "излюбленных авторов Дона", а среди них "первое место занимает Ф. Д. Крюков".
Что о нем известно?
Многие сведения о Федоре Крюкове стали в последние годы известны благодаря изысканиям московского журналиста и литературоведа Виталия Матвеевича Проскурина, уроженца Дона, станицы Глазуновской, земляка Федора Крюкова. Запомнился ему с детства маститый писатель у порога дома, где часто видел его сидящим на скамье в окружении казаков, задушевно беседующих о былом. Так вот, В.М. Проскурин – автор статьи о Ф.Д. Крюкове в "Краткой литературной энциклопедии". В 1985 году во втором номере журнала "Советская библиография" напечатан его очерк о жизни и деятельности этого писателя. Федор Крюков родился в 1870 году в станице, сын станичного атамана. После окончания института до 35 лет учительствовал в Орле, Нижнем Новгороде. Затем занялся политикой, был избран в Государственную думу от Области Войска Донского, выступал в Думе и газетах, протестуя против использования казаков для подавления народных волнений. Писал очерки, рассказы, повести из жизни донских казаков, учительства, духовенства, чиновничества. Александр Серафимович с ним переписывался.
До революции был Федор Крюков одним из редакторов и автором известного журнала "Русское богатство". Как подсчитал исследователь, писатель создал, начиная с 1892 года, 250 рассказов, художественно-публицистических очерков, путевых заметок. Романов не сочинял. Один из известных литературных критиков России А. Горнфельд считал, что Федор Крюков "принадлежит к тем второстепенным, но подлинным создателям художественного слова, которыми по праву гордится русская литература". Высокую оценку дал ему В. Короленко: "А Крюков писатель настоящий, без вывертов, без громкого поведения, но со своей собственной нотой и первый нам дал настоящий колорит Дона".
Один из очерков Крюкова использовал Ленин в статье "Что делается в народничестве и что делается в деревне". Октябрьскую революцию Федор Крюков не принял. Жил на Дону, служил секретарем Войскового Круга, законодательного органа Области, редактором газеты "Донские ведомости". Умер в пятьдесят лет от тифа в феврале 1920 года, успев пожить после революции два года с небольшим. О нем, как и о других дореволюционных литераторах, в советской России быстро забыли, один раз в 1926 году напечатали, с сокращениями, рассказ Федора Крюкова в сборнике, посвященном первой русской революции 1905 года.
Но Александр Серафимович, конечно, не забыл земляка и помнил, о чем писал Федор Крюков. Знал, как он писал, знал и то, что вышло в начале ХХ века два сборника небольшим тиражом: один – в Петербурге под названием "Казацкие мотивы", куда вошли очерки и рассказы; другой сборник – в Москве под названием "Рассказы".
Вспомнил ли Александр Серафимович об умершем земляке, его очерках и рассказах из жизни донских казаков, когда держал в руках "Донские рассказы"? Возможно, что вспомнил. Однако рассказы "второстепенного писателя" мало походили на "степной цветок" юного Шолохова. Эти авторы не похожи друг на друга, хотя оба писали о донских казаках. И тому, кто в этом сомневается, могу посоветовать одно – взять в библиотеке и почитать рассказы Крюкова.
Выписываю в каталоге Библиотеки имени В. И. Ленина все книги Федора Дмитриевича Крюкова, изданные в прошлом.
В родных местах. Ростов, 1905.
Казацкие мотивы. С.-Петербург, 1907.
Рассказы. Том I. Москва, 1914.
Родимый край. Усть-Медведицкая, 1918.
Первое издание оказалось брошюрой, состоящей из рассказа (давшего ей название) о горькой судьбе донского казака, ставшего профессиональным вором. Рассказ "В родных местах" вошел также в сборник под названием "Казацкие мотивы", выпущенный журналом "Русское богатство", чьим сотрудником являлся автор. У этой книги – подзаголовок "Очерки и рассказы".
Открывает сборник "Казачка" с подзаголовком: "Из станичного быта". В нем рассказывается о судьбе молодой женщины, жалмерки, жившей без мужа, призванного на военную службу. Жалмеркой, кстати, была и Аксинья, героиня "Тихого Дона", когда ее муж, Степан Астахов, находился в лагерях. Но героиня Крюкова Наталья, как и другие его персонажи-женщины, совсем не похожа на шолоховскую Аксинью…
Прочтем крюковский рассказ. Автор начал им сборник, по-видимому, считая программным. Крюков повествовал о Доне, казаках, герои его – станичники. Но мир Крюкова совсем другой, чем у Шолохова, хотя писали оба на материале одном и том же…
В "Казачке" события, закончившиеся самоубийством героини, описываются словами приехавшего на родину студента, сына станичного атамана Ермакова.
Цитирую:
"Время шло. Неторопливо убегал день за днем, и незаметно прошел целый месяц. Ермаков помаленьку весь погружался в станичную жизнь с ее заботами, радостями и горем. Он приобрел значительную популярность среди своих станичников "по юридической части", – как мастер писать прошения, советы. Клиентов у него было очень много (с иными он не отказывался "разделить время" за бутылкой вина), умел послушать откровенные излияния подвыпившего собеседника, который принимался пространно рассказывать ему о своих семейных невзгодах, любил старинные казацкие песни, нередко и сам подтягивал в пьяной, разгульной компании; аккуратно бывал на всех станичных сборах, в станичном суде и в станичном правлении (отец его был атаманом)…".
Этот рассказ можно назвать автобиографическим. В качестве действующего лица выступает герой, напоминающий самого Крюкова. Писатель в юности был студентом, он – сын станичного атамана, вел на каникулах жизнь точно такую, как его герой Ермаков, переживал те же чувства, что и этот студент, страдавший оттого, что отдалился от народа.
"– Завидую я тебе! – говорила она (Наталья. – Л.К.).
– Почему? – спросил Ермаков.
– Да так! Свободный ты человек: куда захочешь – пойдешь, запрету нету, своя воля…
– Некуда идти-то, – сказал он, слегка вздохнувши, и, немного помолчав, прибавил:
– А я тебе, наоборот, завидую…
– Да в чем?
– А в том, что ты вот здесь не чужая, своя, а я как иностранец… Я родину потерял! – с глубокой грустью вдруг прибавил он".
Разве можно представить, чтобы в каком-нибудь своем сочинении Михаил Шолохов развивал бы подобную тему! Можно сказать, "сквозную" у Федора Крюкова. Чтобы он, как автор "Казачки", так обнаженно пересказывал собственные мысли и чувства? Никогда, нигде этого мы не встретим ни в рассказах, ни в романах Шолохова.
Федор Крюков испытывает симпатию, более того – любовь к народу, описывает его глазами внимательного, чуткого наблюдателя, доброго друга, постоянно страдающего от пропасти, образовавшейся между ним и земляками в результате полученного воспитания, образования, социального положения, наконец.
Писатель и в этом, и в других рассказах описывает быт и нравы казаков, любуется их душевным и физическим здоровьем, стремится всей душой к героям, но как ни тянется – не переступает ту черту, что пролегла между ним и народом.
Михаил Шолохов никогда не страдал, что как-то отдалился от народа. Он описал Дон, казаков, глядя на них не со стороны, а находясь в гуще народа.
Михаил Шолохов не описывал то, что видел, старательно и подробно. Он ТВОРИЛ мир образов, не заботясь упустить какую-то деталь или фрагмент, внешне выигрышный. Он постоянно находится в центре живописуемой жизни, а не где-то в стороне, на каком-то от нее расстоянии. Никогда Шолохов не чувствовал вины перед народом, поскольку ее НЕ существовало.
Есть одна бросающаяся в глаза общность творчества Крюкова и творчества Шолохова. Кроме быта, они имели дело с языком казаков, самобытным, как всякий диалект русского языка, богатым, пополненным множеством слов, которые позаимствовали казаки у соседних с ними народов, населявших земли, приграничные к российскому государству.
Сотни слов из лексикона казаков непонятны без пояснений жителям других областей. Федор Крюков, повинуясь традиции, установленной классиками русской литературы, писал, будучи постоянно озабоченным тем, чтобы в его литературный язык не попали слова непонятные, казачьи. А если они попадали, то он тут же их пояснял. Не только авторская речь, но и речь его героев очищена, как правило, от диалектных слов. Он пишет, желая, чтобы его поняли все читатели.
Михаил Шолохов с первых строк погружается в словесную стихию народа, совершенно не озабоченный тем, что кто-то не поймет его или его героев.
Вот как говорит Наталья, героиня Крюкова:
"– Если бы я свободная была, – с красивой грустью прибавила она и вздохнула. Потом лукаво улыбнулась, видя, что он упорно, хотя и робко, смотрел на нее исподлобья влюбленными глазами, и тихо прибавила, не глядя на него:
– После, может быть, как-нибудь поговорим… А теперь прощай!".
Можно ли догадаться, что это говорит казачка? Так могла говорить жительница не только любого русского села, но и города.
Вот как говорит Аксинья у Шолохова:
"– Гриша, колосочек мой…
– Чего тебе?
– Осталось девять ден…
– Ишо не скоро.
– Что я, Гриша, делать буду?".
Вот другие слова Аксиньи:
"– Наталья… Наталья – девка красивая… дюже красивая. Что ж, женись. Надысь видала ее в церкви… Нарядная была…".
Так везде: герои Шолохова говорят в романе как в жизни, хотя писатель не цитирует никого.
Шолохов и Крюков, описывая казаков, не могли обойти вниманием драки, бывшие неотъемлемой частью жизни старой русской деревни вообще и донской в частности.
Вот как описывает драку Федор Крюков:
"– Ну, ну, ребята! Смелей, смелей! Та-ак, так, так, та-ак, так, так! бей, бей, бей, б-е-ей, ребятушки, бей, – слышались голоса взрослых бородатых казаков, за которыми малолетних бойцов почти не было видно. Лишь пыль поднималась над ними столбом и долго стояла в воздухе".
Еще одна цитата:
"…– Ах вы, поганцы, поганцы! – с отчаянием в голосе кричал старик, – ах вы, дьяволы паршивые, а! Хрипка, в рот тебя убить! – с ожесточением хлопнувши фуражку обземь, обращался старик к одному из бойцов, плотному шестнадцатилетнему казачонку с обветренным лицом, одетому в старый отцовский китель, – Кидайся прямо! не робей! смело! в морду прямо бей! Ну, ну, ну, ну, дружней, дружней, дружней! вот, вот. вот! бей, наша! бе-ей, бей!.. а-а-та-тата-а!..".
Это описание, можно сказать, фотографическое, внешнее.
И еще – Федор Крюков, на мой взгляд, лишен чувства юмора, пронизывающего многие страницы Шолохова…
Есть и у Шолохова в "Тихом Доне" описание драки. Но то не этнографическая, бытовая, как у Крюкова, драка. Шолохова этнография вообще не волнует, хотя он знал ее, как никто из донских писателей. Он описал драку казаков и иногородних, тавричан, возникшую на мельнице. То была не этнографическая, а социальная драка, конфликт классовый…
"Четко лязгнул удар, и из дверей вывалился со сбитым на затылок черным картузом немолодой бородатый тавричанин.
– За шо? – крикнул он, хватаясь за щеку.
– Я тебе зоб вырву!..
– Нет, погоди!
– Микихвор, сюда!.."
И далее:
"– Братцы, казаков бьют!..
Из дверей мельницы на двор, заставленный возами, как из рукава, вперемежку посыпались казаки и тавричане, приехавшие целым участком…".
"Над мельничным двором тягуче и хрипло плыло:
– А-а-а-а-а…
– Гу-у-у…
– А-я-я-а-а-а-а-а!..
Хряск. Стук. Стон. Гуд…"
Даже при описании столь драматической ситуации Шолохов не теряет чувства юмора.
Другой этнографический момент – праздники, в частности Троица. У Шолохова Троица упоминается постоянно, от нее исчисляются многие важные события. Но сама по себе Троица как праздник Шолохова не интересует.
Посмотрим, как рисует Троицу Федор Крюков:
"Наступил Троицын день. Станица загуляла. Яркие, пестрые одежды казачек, белые, красные, голубые фуражки казаков, белые кителя и "тужурки", рубахи самых разных разноцветных разнообразных цветов – все это, точно огромный цветник, пестрело на улицах под сверкающим горячим солнцем, пело, ругалось, орало, смеялось и безостановочно двигалось целый день – до вечера. Дома не сиделось, тянуло на улицу в лес, в зеленую степь, на простор".
Приведу Троицу Михаила Шолохова из начала IX главы "Тихого Дона":
"От Троицы только и осталось по хуторским дворам: сухой чебрец, рассыпанный на полах, пыль мятых листьев, да морщиненная, отжившая зелень срубленных дубовых и ясеневых веток, приткнутых возле ворот и крылец".
Оба писателя рисуют природу Дона, но какими разными средствами! У Крюкова – описание спокойное, эпитеты простые, однородные, традиционные, ничего специфически донского не ощущается, предложения распространенные, повествовательные, все в пределах школьных норм и правил, никаких малейших отклонений, словно внутренний цензор – учитель – постоянно контролирует литератора…
"Садилось солнце, мягкий, нежно-голубой цвет чистого неба ласкал глаз своей прозрачной глубиной. Длинные сплошные тени потянулись через всю улицу. Красноватый цвет последних, прощальных лучей солнца весело заиграл на крестах церкви и на стороне ее, обращенной к закату. Стекла длинных, переплетенных железом, церковных окон блестели и горели расплавленным золотом. В воздухе стоял веселый непрерывный шум. В разных местах станицы слышались песни, где-то трубач наигрывал сигналы. С крайней улицы к степи, так называемой "русской" (где жили инородские, носившие общее название "русских" "), доносился особенный, дружный, многоголосый гам".
Прочтем описание заката из "Тихого Дона":
"Солнце насквозь пронизывало седой каракуль туч, опускало на далекие серебряные обдонские горы, степь, займище и хутор веер дымчатых преломленных лучей.
День перекипал в зное. Обдерганные тучки ползли вяло".
И далее:
"Луг, скошенный возле хуторских гумен, светлел бледно-зелеными пятнами; там, где еще не сняли травы, ветерок шершавил зеленый с глянцевитой чернью травяной шелк"…
У Крюкова, можно сказать, штампы: нежно-голубой цвет "чистого неба", "длинные сплошные тени", "веселый непрерывный шум".
У Шолохова все неожиданно, все остро, впервые: "седой каракуль туч", "веер дымчатых преломленных лучей", "с глянцевитой чернью травяной шелк"…