Обратимся к диалогу. У Крюкова он подвержен тем же правилам: очищен от диалектных слов, натуралистичен скорее, чем реалистичен. Вот как говорят студент Ермаков и Наталья:
"Ермаков пожал ее протянутую руку и, после сильного колебания, тихо и смущенно спросил:
– Разве уж проводить?
Голос его стал вдруг неровен и почти замирал от волнения.
– Нет, не надо, – шепотом отвечала Наталья, и от этого шепота его вдруг охватила нервная дрожь.
– Боюсь… – продолжала она, пристально глядя на него: – Народ тут у нас хитрый… Узнают!..
Но блестящий вызывающий взгляд ее глаз смеялся и неотразимо манил к себе".
Приведу диалог шолоховских героев, Григория и Аксиньи:
"С горы, покачиваясь, сходила Аксинья, еще издали голосисто крикнула:
– Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! Вот погоди, я скажу отцу, как ты ездишь.
– Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, может, и я в хозяйстве сгожусь.
– Как-то ни черт, нужен ты мне!
– Зачнется покос, ишо попросишь, – смеялся Григорий".
Когда сравниваешь цитаты из сочинений двух писателей, то понимаешь, что не требуется никакой специальной техники, электронно-вычислительных машин для анализа, настолько все очевидно: нелепо даже предполагать, что Федор Крюков переродился и на старости лет написал роман, всем своим строем, каждым словом и строкой не похожий на все, что сочинял десятилетия…
Федор Крюков служил учителем, занимался общественной деятельностью, избирался депутатом Думы, созванной после революции 1905 года, которую царь вскоре разогнал. Эти следы биографии проступают в его рассказах. Так, один из них, о школьной жизни, называется "Из дневника учителя Васюхина".
Очерк "Встреча" – автобиографичный. В нем живо описывается встреча в суде, произошедшая вскоре после разгона Думы, с бывшим депутатом, урядником, сидевшим на одной скамье рядом с Федором Крюковым. И вот он оказывается среди тех, кто судит Федора Крюкова, обвиненного в противоправительственной деятельности.
Автобиографичен рассказ "Станичники", где разрабатывается тема, особо волновавшая Крюкова. В Думе он выступал против использования казаков в борьбе с народом. Рассказ – об этой стороне жизни казачества.
Подобного автобиографизма у Шолохова нет.
Оба писателя любят казачьи песни, цитируют их, знают казачий фольклор. В "Станичниках" Федор Крюков рассуждает о песнях и называет Дон тихим. Иначе ведь и быть не могло. Тихий Дон – понятие фольклорное.
"Станица провожала своих сынов на войну. И песни слышались всюду, грустные песни разлуки, прощания, песни тоски по родине и проклятия чужбине. Станица всегда поет, и провожая свою молодежь, и встречая ее. А провожать и встречать ее приходится часто. Хорошо встречать… Звенит бодрая, радостная песня приветствия тихому Дону:
За курганами пики блещут!..
Подошли мы к Дону близко…
Здравствуй, наш отец родной!.."
О "тихом Доне" Федор Крюков вспоминает не раз. Вот как обращается к уряднику в очерке "Встреча" наказной атаман:
"– Вы – истинный сын тихого Дона. На вас мы вполне полагаемся, и надеюсь, вы оправдаете наши ожидания".
Как видим, и Крюков, и Шолохов писали о "тихом Доне". Но по-разному. У Крюкова Дон – красивая река, течет спокойно, она символ казачьей самобытности. У Шолохова – это стихия, лавина, символ времени бурного и кровавого, символ потока, унесшего жизни любимых героев.
Второй сборник крюковских рассказов вышел в Москве в 1914 году. На его обложке стоит обозначение: том I. Второй том, по-видимому, в связи с войной, не появился. В сборнике – пять рассказов профессионального писателя, который давно уже не сомневается в том, что занялся не своим делом: такие мысли обуревали его в пору сочинения "Казачки". В. Короленко тогда убеждал автора не сворачивать с избранного пути, хотя особых комплиментов известный писатель начинающему не рассыпал.
Есть еще одна книга в каталоге под фамилией "Крюков Федор Дмитриевич". Выдается читателям в виде микрофильма. В этой книге 70 страниц, вышла она после того, как началась гражданская война, когда Россию разделил фронт. По его сторонам оказались отцы и дети, братья, родственники и друзья. Пошли на фронт и писатели. Такие как Александр Серафимович находились на стороне советской власти. Такие как Федор Крюков – на другой стороне.
Сборник "Родимый край" вышел в станице Усть-Медведицкои в юнце 1918 года. Тогда отмечалось, несмотря на военное время, 25-летие творческой деятельности писателя. Доход от сборника юбиляр передавал для учреждения стипендии имени Ф. Д Крюкова "при устъ-медведицких средних учебных заведениях". Вышел сборник, как значится на обложке, в издательстве "Север Дона", точно так же называлась выходившая в станице газета, для которой Федор Крюков писал передовые. Для нее сочинил лирическое эссе, чье название дало имя сборнику.
"Родимый край… Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов. Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголке, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой… Укропом пахнет с огорода… Родимый край".
Эссе – литературное завещание писателя, признание в любви к Дону. "Родимый край", однако, не сборник сочинений Федора Крюкова, а некое подведение итогов жизни. Сюда включена часть переписки с В. Короленко, отрывок из выступления в Думе – "По запросу о казачьих полках 1 и 2 очереди…", отрывок из известной нам "Казачки", здесь же помещены критические очерки, посвященные анализу творчества юбиляра, который характеризуется как "бытописатель Дона". Публикуются воспоминания о нем как о редакторе, вошли в сборник стихи и рассказы друзей, как это было принято в подобных изданиях.
Среди этих материалов встречается очерк очевидца под названием "Крюков в походе", где некто В. Михайлов описал пожилого литератора в его 48 лет верхом на кавалерийской лошади, с австрийским карабином и биноклем. Рядом с ним гарцевал сын Петр Крюков, также вооруженный.
"– Что вы тут делаете? – спросил удивленный очеркист, не ожидавший увидеть писателя в роли кавалериста.
– Прикрываю артиллерию, – ответил Федор Крюков.
– И давно?
– Да вот только что…"
Недолго пришлось повоевать, потому что на глазах очевидца разорвался поблизости снаряд и писатель слетел с лошади, получив контузию. Из больницы вышел с "травматическим плевритом", что не помешало ему вскоре оказаться в штабе. Казаки называли его с почтением "полковником". Хотя и побаливал бок, мучил кашель, но "все-таки воевал".
Как видим, в 1918 году Федору Крюкову было не до романа.
Главное даже не в том, что шла война. Федор Крюков, это видно из материалов сборника, страдал, оплакивал рушившийся на его глазах вековой уклад жизни на Дону и в России, хотя за десять лет до разразившейся революции сидел в тюрьме, ему грозила каторга. Суд лишил тогда права въезда в Область Войска Донского. И для писателя была это тяжелая кара.
"Я знаю, что все перенесу: и многолетнюю каторгу, и вечное поселение где-нибудь в сибирской тайге, но знаю, что не вынесу только одного. Это тоски по своим родным местам. Донские песчаные бугры и Глазуновская со своими лесами и Медведицей потянут так, что не хватит меня и на два года", – писал Федор Крюков в ожидании своей участи после ареста.
В 1918 году ему угрожала не каторга, не поселение, а смерть.
Времени и места, возможности писать роман не было. Судьба отпустила Федору Крюкову после юбилея год жизни. Сборник "Родимый край", все его семьдесят страниц, – еще одно свидетельство того, что писатель не никоим образом мог быть автором "Тихого Дона".
Начав давно изучение творчества своего земляка, Виталий Проскурин обратил внимание на тематическое сходство между дореволюционными сочинениями Федора Крюкова и тем, что писал позднее, в двадцатые годы, Михаил Шолохов. Исследователю даже показалось, что ранний Шолохов испытал некоторое влияние маститого Крюкова, знатока быта донских казаков, их обычаев, истории, фольклора.
Виталий Проскурин написал в шестидесятые годы письмо Михаилу Шолохову с просьбой высказаться по поводу творчества Федора Крюкова. С подобным вопросом обратился Проскурин и к писателю Давиду Заславскому, известному публицисту "Правды", который в молодости работал в "Русском богатстве". Заславский ответил о Крюкове так: "Я думаю, что он был до Шолохова самым ярким бытописателем казачества".
А что ответил Михаил Шолохов? Он сообщил, что ничем ему не может быть полезен по той простой причине, что, "к стыду моему, я Крюкова не читал".
Книги Ф.Д. Крюкова выходили до революции всего два раза, тираж, например, одной из них – 1000 экземпляров. Его публикации в старых дореволюционных журналах также на глаза не попали.
В беседе со шведскими студентами Шолохов вспоминал:
"Я родился в хуторе Кружилином станицы Вешенской. Почти всю жизнь провел я там и живу до сих пор в той же местности. Естественно, что впечатления детских лет, постоянные невольные наблюдения за жизнью и бытом моих однохуторян давали мне живой материал для воссоздания мирной эпохи на Дону".
Да, не случайно Мелеховых поселил Шолохов на хуторе. Здесь роман начинается и кончается. Так назывались казачьи села, где насчитывались сотни дворов.
"А Федор Крюков в очерках и рассказах постоянно описывает не хутор, а свою станицу Глазуновскую, – замечает по этому поводу Виталий Проскурин… – Станица, где жил выборный станичный атаман, – центр, объединявший окрестные казачьи села – хутора.
Федор Крюков, – заключает В. М. Проскурин, – мог бы написать, в силу дарования, роман, но то был бы крюковский роман, не похожий на шолоховский. То, что пишут анонимный Д* и другие сочинители монографий, приписывая писателю мнимое авторство, – это провокационная затея, подогреваемая политическими соображениями".
Возможно, у Крюкова имелся замысел романа. Но, повторяю, времени на это ему не было отпущено. Наступила революция, гражданская война, когда не до романов. Писатель занимался всецело журналистикой.
Да, не знал Михаил Шолохов своего земляка – писателя Федора Крюкова, иначе Михаил Шолохов тогда, в двадцатые годы, познакомился бы с его произведениями.
Далее… Максим Горький не только знал Федора Крюкова, но и советовал молодым советским писателям перечитывать его, не забывать: "Просишь – почитайте Муйжеля, Подьячева, Крюкова – они, современники наши, они не льстят мужику. Но посмотрите, поучитесь, как надо писать правду!". Если бы "Тихий Дон" по стилю напоминал бы сочинения Крюкова, то Горький первый усомнился бы в авторстве Шолохова.
Будучи за границей, Максим Горький интересовался, разъяснилось ли дело с Шолоховым. В письме своему корреспонденту И. Груздеву с удовлетворением отмечал: "Читал в "Красной газете" опровержение слухов о Шолохове".
Но весной 1929 года не вспоминали о Федоре Крюкове: да и ничьей фамилии конкретно не называли, иначе все бы быстро разъяснилось. Смешно и грустно читать многие высказывания критиков и читателей, которые публиковались на страницах газет и журналов того года.
Легко представить, что позволяли себе в разговорах между собой, если в газете "Читатель и писатель" утверждалось, что "военные эпизоды, оценка войны, философия войны взяты напрокат у Л. Толстого". В пейзажах Михаила Шолохова видели влияние Бунина, в описаниях быта – Мельникова-Печерского, в изображении офицерства – Куприна.
Литературовед Евдоксия Никитина, которая много лет спустя составляла "Автобиографию" Михаила Шолохова, в 1928 году увидела в романе "тяготение к стилистическим образцам дворянской литературы" и "зависимость от старых литературных традиций". Все эти высказывания привожу, чтобы показать, в какой литературной атмосфере тех лет родилось обвинение Михаила Шолохова в плагиате.
Тогда же, после выхода "Тихого Дона", многие критики и писатели дали роману заслуженную оценку. Так, нарком просвещения, известный литератор Анатолий Луначарский писал: "Это произведение напоминает лучшие явления русской литературы всех времен…".
Однако именно тогда пришлось испытать Михаилу Шолохову несправедливость современников – первую, но далеко не последнюю.
Если у кого-нибудь сложилось мнение о писателе как о баловне судьбы, которому все быстро и легко давалось, то оно глубоко ошибочное. Каждый шаг вперед требовал от него напряжения всех духовых и физических сил, преодоления препятствий.
У многих современников, ничего не знавших о Михаиле Шолохове, не укладывалось в сознании: "Как же так, только двадцать лет, а уже причисляют к классикам?". В редакциях, издательствах, литературных кружках стали поговаривать, что "Тихий Дон" написан неким убитым белым офицером, чья рукопись попала случайно в руки писателя. Откуда появился этот мифический "белый офицер" почему именно он, а не какой-нибудь другой человек, скажем, инженер или учитель? На этот вопрос писатель, редактор "Тихого Дона" и бывший сотрудник "Правды", Юрий Борисович Лукин, ответил мне так:
"Версий о плагиате было много, семь или восемь, назывался не только офицер, но и учитель то одной станицы, то другой, назывался даже тесть Шолохова, Петр Громославский, бывший станичный атаман. Я его хорошо помню, но он, кроме как о рыбалке, стерлядке, других тем не признавал, и тем более, никогда ничего не сочинял.
Михаил Александрович однажды мне рассказал, что. живя в Москве, посещал "Никитинские субботники", популярные в его годы литературные собрания, проводившиеся на квартире издательницы Евдоксии Никитиной. У нее собирались литераторы, художники, артисты, читались на этих вечерах и обсуждались стихи, рассказы. Так вот. на одном из заседаний этого литературного кружка Михаилу Шолохову, к тому времени, несмотря на молодость, литератору, успевшему опубликовать "Донские рассказы" и "Лазоревую степь", дали на просмотр рукопись одного из посетителей кружка, начинающего литератора, бывшего штабс-капитана царской армии. Рукопись оказалась слабая, Шолохов вскоре ее вернул автору, сделав критические замечания. Так вот этот забытый бывший штабс-капитан и дал повод к распространению выдумки о "белом офицере". Будь это так, Евдоксия Никитина, естественно, хорошо знавшая литературные возможности посетителя "Никитинских субботников", бывшего офицера, первой бы встала на его защиту. Однако же она этого не сделала, а написала одну из первых рецензий на "Тихий Дон"".
Так говорил мне Юрий Лукин.
Мнимый повод авторства "белого офицера" давала XI глава третьей части первого тома романа, написанная в форме дневника убитого молодого казака-офицера, недоучившегося московского студента. Его записную книжку подобрал Григорий Мелехов, передавший ее писарям. Обычный литературный прием, многие писатели прибегали к форме цитирования дневников героев.
"Имеет ли дневник документальную основу?" – спросил у Шолохова литературовед Прийма.
Я упоминал, что при содействии редактора "Журнала крестьянской молодежи" Н. Тришина Михаил Шолохов знакомился с дневниками участников контрреволюции, где описывались события гражданской войны. Но дневник в романе касается событий до начала мировой войны, жизни героя в довоенной Москве. Так вот, на поставленный вопрос литературоведа Шолохов ответил однозначно: "Нет. Это литературный вымысел, дневник, как вставная новелла, выполнил важную функцию в связке ряда событий и героев".
В авторском деле Шолохова, хранящемся в архиве Госиздата, я нашел относящуюся к апрелю 1929 года записку без подписи, разъясняющую суть мнимой проблемы.
"Комиссии по делу Шолохова, насколько мне известно, не было, поскольку и не было сколько-нибудь серьезных обвинений. Различные слухи пускались неизвестными личностями и ползли по городу, но ОТКРЫТО (подчеркнуто мною. – Л.К.) никто Шолохова в плагиате не обвинял, в "Рабочей газете" от 24 марта появилось открытое письмо знающих весь творческий путь Шолохова, его работу над материалами и категорически требующих привлечения к суду распространителей клеветы".
Да, много пришлось испытать Михаилу Шолохову в трудный для него 1929 год…
"Если бы я, – писал он Г.А. Борисову (Озимову), – взялся тебя поддерживать теми методами, какими в первые годы братья-писатели поддерживали меня, то ты бы загнулся через неделю".
Метод этот давний, испытанный: вымысел, сплетни, бездоказательные обвинения. Клевета.
Итак, претендентов на "Тихий Дон" было много.
Где брал Солженицын мнимые доказательства, чтобы "Тихий Дон" связывать с именем Федора Крюкова? Он ссылается на статьи из советской периодики.
В "Стремени" перепечатана из ростовской газеты статья Вл. Моложавенко под названием "Об одном незаслуженно забытом имени". Она появилась на страницах "Молота" 13 августа 1965 года. Газета пыталась привлечь внимание общественности к имени Ф.Д. Крюкова, ставила вопрос о необходимости переиздания его давних сочинений.
Автор "Молота" застал в живых тогда современников Федора Крюкова. На основании их воспоминаний дал картину последних дней жизни писателя, умершего при отступлении с Дона белой армии в начале 1920 года:
"В жарком тифозном бреду, когда удавалось на миг-другой взять себя в руки, укоризненно оглядывал станичников, сманивших его в эту нелегкую и ненужную дорогу, судорожно хватался за кованый сундучок с рукописями, умолял приглядеть: не было у него ни царских червонцев, ни другого богатства, кроме заветных бумаг. Словно чуял беду, и, наверное, не напрасно… Бесследно исчезли рукописи, а молва о Крюкове-отступнике в немалой степени способствовала тому, чтобы о нем долгие годы не вспоминали литературоведы и не издавали его книг".
Автор "Молота" напоминал землякам о забытом самобытном донском писателе, процитировал высказывания о нем таких авторитетов как М. Горький и В. Короленко, сослался на мнение русской дореволюционной литературной критики, признававшей Ф. Крюкова истинным писателем.
Федор Крюков предстает страдающим от сознания, что его литературное наследство, хранимое в "кованом сундучке", погибнет, сгорит в огне отступления, на которое его якобы подбили некие "станичники", склонившие бежать с Дона.
Почему бывший либеральный депутат Государственной Думы, литератор, чье творчество именно благодаря его демократизму ценил Максим Горький и другие русские писатели, оказался в стане белых, а не красных?
Опираясь на воспоминания современников-"станичников", Вл. Моложавенко пытается объяснить драму жизни якобы стремлением писателя на старости лет уйти от политики, заняться подзапущенным за годы гражданской войны личным хозяйством:
"Хозяйство это меня и погубило, заставило тронуться в отступление", – с горечью говорил перед кончиной Крюков станичникам.
Возможно, именно так писатель говорил, возможно, даже землей и скотом обзавелся.
Но "запустил хозяйство" по причинам, которые Вл. Моложавенко либо не знал, ограничившись воспоминаниями старожилов Дона, либо не посмел или не пожелал обнародовать, сконструировав еще одну фигуру умолчания.
Причины эти – политические. Сам Федор Крюков их никогда не скрывал, говорил и писал об этом публично неоднократно в 1918–1919 годах. Все силы отдавал борьбе с большевиками, захватившими власть в России.