Любой, почитав сочинения донского писателя Федора Крюкова, убедится: он не мог воздвигнуть такой монумент, как "Тихий Дон". Я упоминал о сборнике "Родимый край". Находился раритет в собрании полковника, самодеятельного историка С. П. Старикова. Узнал о нем биограф Ф.Д. Крюкова журналист В.М. Проскурин, автор научной биографии писателя (Советская библиография, 1985, № 2). Он отнес, спасибо ему, сборник в Библиотеку имени В. И. Ленина, где сняли микрофильм. В этом сборнике я нашел еще одно упоминание о существующем в русской литературе "Тихом Доне".
В одном из опубликованных в сборнике писем В. Г. Короленко читаем:
"Прежде всего, считаю нужным немного оправдаться. Правда, самое оправдание начну с признания другой своей вины, именно, что я не написал Вам о той роли, которую в "обработке" Ваших очерков ""Тихого Дона" играла заботливая рука цензора"…
Откроем толстые книжки журнала "Русского богатства" за 1898 год. Там в номерах с 8 по 10 увидим путевой очерк Федора Крюкова "На тихом Дону", где вступивший в литературу молодой писатель рассказывает о казаках, их нравах, обычаях, особенностях уклада жизни, общественного устройства, службы в армии. Очеркист цитирует казачьи песни, предстает знатоком Дона во всех отношениях, приводит много сведений о его истории, этнографии, географии. Очерк и сейчас читается с большим интересом.
В. Г. Короленко в письме называет этот очерк "Тихим Доном". Следуя логике автора "С веком наравне", в этом можно было бы увидеть некий криминал, подобный тому, который он усмотрел в письме Леонида Андреева…
Но никакого криминала нет.
Есть "Тихий Дон", он же "На тихом Дону" Федора Крюкова.
Есть "Тихий Дон", он же "С тихого Дона" Сергея Голоушева.
Есть "Тихий Дон" Михаила Шолохова.
Но об этом литературовед высокого класса Д* и его публикатор не знали, иначе бы не брались за стремя, чтобы начать скачку за призраками.
Свою "детективную" главу Д*, как говорилось, не дописал. Начатое дело довершил издатель:
"В главе "Петля сокрытия" Д* не успел закончить свою мысль: "..те главы из "Тихого Дона", которые Голоушев предлагал Андрееву для "Русской воли", и были главами из уже писавшегося тогда романа Федора Крюкова. Эти главы Голоушев мог, в частности, получить через Серафимовича, с которым был в дружеских отношениях"".
Чувствуя зыбкость этих построений, Солженицын называет неожиданно еще одного претендента на авторство, не смущаясь тем, что с иллюстрации смотрит на читателей образ Федора Крюкова, представленный в разных видах, начиная с младенчества, кончая тем временем, когда заседал он в Войсковом Круге.
Оказывается, не исключает издатель и другого автора!
Кто же этот очередной (какой по счету?) претендент на "Тихий Дон"?
Имени его А. Солженицын не называет, а рисует призрачный образ, совершенно темный, как засвеченный снимок.
"Хотя не могу абсолютно уверенно исключить, что – был, жил некогда публично не проявленный, оставшийся всем неизвестен, в Гражданскую войну расцветший и вослед за ней погибший еще один донской литературный гений: 1920-22 годы были годами сплошного уничтожения воевавших по ту сторону".
Каким образом безвестный гений не проявил себя и вдруг написал роман такой силы? На этот вопрос публикатор ответа дать не может.
Как бы ни старались Д* и его издатель "повернуть боком" великий роман, прислонить его то к груди Федора Крюкова, то к груди "не проявленного гения", стремнина "Тихого Дона" отшвыривает их в сторону, бросает на вязкий песок лжи и уносит на дно, куда попадает все, чему не суждено жить на земле.
* * *
Как сообщил парижский издатель "Стремени" Н. Струве, автором этой книги была литературовед Ирина Николаевна Медведева-Томашевская, специализировавшаяся на русской литературе XVIII–XIX веков, она издала сборник очерков и рассказов о Крыме…
Узнав, что Медведева-Томашевская взялась развенчать автора "Тихого Дона", Солженицын отправил ей 7.12.71 года письмо, которое начиналось словами: "Дорогая Ирина Николаевна! Сказать, что я рад – ничтожно. Я счастлив, что наконец этим вопросом занялся такой могучий специалист, как Вы – и сразу выдавил столько соку, столько результата!". Слово "счастье" в этом письме Солженицын подчеркнул дважды.
"Стремя" осталось незавершенным: Медведева-Томашевская захлебнулась в "выдавленном соку", покончила жизнь самоубийством. Счастье закончилось летальным исходом.
Глава вторая. Рукописи "Тихого Дона"
Рукописи не горят.
М. Булгаков
Глава вторая, где начинается анализ рукописей "Тихого Дона", первого варианта романа, появившегося осенью 1925 года. В этом варианте главный герой носил имя Абрама Ермакова, поскольку прообразом его послужил реальный казак Харлампий Ермаков, расстрелянный органами ГПУ, когда сочинялся роман, что и побудило автора отказаться от первоначального замысла. Объясняется также, почему писатель зашел в тупик и бросил начатую работу, использовав ее впоследствии частично в четвертой части будущего "Тихого Дона", начатого год спустя. Эта рукопись доказывает, что если у кого и списывал Шолохов, то у самого себя.
В истории русской литературы есть рукописи, судьба которых сложилась драматично и волнует до слез. Всем известно со школьной парты, что Александр Пушкин сжег десятую главу стихотворного романа "Евгений Онегин", опасаясь цензуры. В ней рассказывалось о декабристах. В бумагах поэта нашли текст начальных четверостиший первых шестнадцати строф, причем в зашифрованном виде, а также черновой текст трех строф. Пушкинистами шифр разгадан, и мы имеем возможность читать, хотя и в отрывках, с пропусками, семнадцать строф сожженной главы.
По другой причине бросил в топку камина рукопись второго тома "Мертвых душ" Николай Гоголь. В собраниях его сочинений публикуются чудом уцелевшие отрывки из второго тома романа. Однако ищут по сей день гоголевские рукописи. "На проблему дальнейших поисков черновиков этого произведения можно смотреть оптимистически", – утверждал московский писатель Василий Осокин, автор статьи о судьбе рукописей "Мертвых душ", скончавшийся вскоре после этой публикации, не успев осуществить заветную мечту: прочесть сгоревшую рукопись.
Бросил в огонь первоначальный вариант романа "Мастер и Маргарита" Михаил Булгаков, не раз, как Гоголь, швырявший в печку сочинения, которые ему казались неудачными. Тем не менее, именно Булгакову принадлежат ставшие крылатыми слова: "Рукописи не горят…".
Хочу напомнить читателям эпизод из романа "Мастер и Маргарита", где на просьбу Воланда показать роман Мастер отвечает:
"– Я, к сожалению, не могу этого сделать, потому что я сжег его в печке.
– Простите, не поверю, – заметил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят. – Он повернулся к Бегемоту и сказал: – Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду. Маргарита задрожала и закричала, волнуясь до слез:
– Вот она, рукопись! Вот она!".
Такие счастливые находки происходят, к сожалению, только в фантастических романах. Требуются годы жизни, долгие, мучительные поиски, чтобы обнаружить утраченный отрывок главы, черновик, несколько строк… Однако розыски не прекращаются. Поколения литературоведов, историков, краеведов занимаются поисками исчезнувших автографов, пропавших рукописей, книг, надеясь найти и копию десятой главы "Евгения Онегина", и черновики второго тома "Мертвых душ", и рукописные книги библиотеки Ивана Грозного, некогда хранившиеся в Кремле…
Как видим, великие писатели нередко уничтожают рукописи.
В процессе работы у Михаила Шолохова скапливались кипы бумаг: он имел обыкновение переписывать сочинения нескольку раз, добиваясь совершенства.
"Черновики не храню ни для себя, ни для истории", – говорил М. А. Шолохов. Из этого признания литературовед П. Бекедин, автор статьи "Судьба рукописей М. А. Шолохова" (Молодая гвардия, 1983, № 10), заключает: "…автор "Тихого Дона" был недостаточно внимателен к себе – он начисто обделен творческим эгоизмом, корыстью и честолюбиво-рачительной предупредительностью, от чего страдает он сам и его многочисленные исследователи". Из шолоховского признания делает Бекедин ряд далеко идущих выводов, над которыми, по-видимому, сам писатель, попадись эти "выводы" ему на глаза, посмеялся бы в усы.
Действительно, черновики Михаил Шолохов не особенно хранил, мог выбросить рукописи первоначальных вариантов. Но последний вариант оставался у автора, иначе и быть не могло, потому что такая рукопись, такой автограф – не черновик, а беловик…
К таким рукописям отношение было иное, во всяком случае, окончательно переписанные главы не выбрасывались и после того, как с них снимались машинописные копии…
На этом важном уточнении хочется заострить внимание по той причине, что если бы действительно Михаил Александрович Шолохов не берег рукописей, если бы он действительно их все выбрасывал, рвал, жег и так далее, то не было никакого смысла заниматься поисками его рукописного наследия. А поиск этот ведется, и время от времени случаются удачи, то большие, то маленькие.
К числу утраченных рукописей, которые особенно волнуют историков литературы, да и всех почитателей русской словесности, принадлежат рукописи первых двух томов "Тихого Дона", написанные автором в двадцать три года.
Работа над романом началась раньше. Михаил Шолохов не раз, давая интервью, говорил, что первоначально засел за роман осенью 1925 года.
Чем дальше продвигалось действие романа образца 1925 года, тем больше возрастали трудности: писатель остро почувствовал, что не с того начал… Наиболее подробно он поведал об этом в 1965 году, будучи в гостях у студентов факультета славистики Упсальского университета в Швеции. Опубликована запись беседы 5 июня 1985 года "Литературной газетой". Цитирую:
"Поначалу, заинтересованный трагической историей русской революции, я обратил внимание на генерала Корнилова. Он возглавлял известный мятеж 1917 года. И по его поручению генерал Крымов шел на Петроград, чтобы свергнуть Временное правительство Керенского. За два или полтора года я написал шесть-восемь печатных листов… Потом я почувствовал: что– то у меня не получается. Читатель, даже русский читатель, по сути дела не знал, кто такие донские казаки. Была повесть Толстого "Казаки", но она имела сюжетным основанием жизнь терских казаков.
Быт донских казаков резко отличался даже от быта кубанских казаков, не говоря уже про терских, и мне показалось, что надо было начать с описания вот этого семейного уклада жизни донских казаков…
Таким образом я, оставив начатую в 1925 году работу, начал сюжетно с предвоенных лет, с описания семьи Мелеховых, а затем так оно и потянулось…".
Потянулось с первой фразы: "Мелеховский двор – на самом краю станицы". Над той первой страницей рукописи не нависали слова двух эпиграфов из старинных казачьих песен, где поется о "батюшке Тихом Доне"…
Первую фразу романа о мелеховском дворе Михаил Шолохов написал на листе, датированном 15 ноября 1926 года. Застопорившаяся было в 1925 году работа после принятия нового решения – начать повествование с описания жизни донских казаков – быстро продвигалась вперед, прерываемая время от времени встречами с участниками недавних событий, поездками в архивы, библиотеки.
Сам Шолохов об этом рассказывал в 1934 году так:
"Работа по сбору материалов для "Тихого Дона" шла по двум линиям: во-первых, собирание воспоминаний, рассказов, фактов, деталей от живых участников империалистической и гражданской войн, беседы, расспросы, проверки своих замыслов и представлений; во-вторых, кропотливое изучение специальной военной литературы, разборки военных операций, многочисленных мемуаров, ознакомление с зарубежными, даже белогвардейскими источниками".
В общем, это путь, обычный для каждого писателя, если он желает создать реалистический роман.
Исследователями творчества писателя установлено, что Шолоховым использованы факты, названия, наименования, цифры, фамилии исторических лиц из разных источников: сборника "Пролетарская революция на Дону", выходившего в Ростове в 1922 году, книг А. А. Френкеля "Орлы революции", "Русская Вандея", вышедших в Ростове в 1920 году, книги Дана Деллерта "Дон в огне" 1927 года… Использовались выходившие в те годы мемуары белых генералов Краснова, Лукомского, Деникина, газетные, журнальные, архивные источники. Но главное взято из самой жизни, из виденного Михаилом Шолоховым, из слышанного от земляков, казаков.
Идя по следам недавних событий, описывая родной край, Михаил Шолохов, естественно, в первую очередь использовал колоссальные богатства собственной феноменальной памяти, вобравшей впечатления и переживания детства и юности, памяти, не подверженной порче временем.
Память эта позволяла обходиться без записных книжек, держать все необходимое в голове, память эта, по словам очевидцев, позволяла в пятьдесят пять лет диктовать на машинку целые главы, не заглядывая в текст рукописи, читать наизусть отрывки из "Войны и мира", стихи, собственные сочинения, в частности, неизданные рассказы. Такая память бывает у гениев.
Михаил Шолохов меньше всего нуждался в "бытописательском" материале. Черпать его из чьих-либо произведений, будь то Льва Толстого, Александра Серафимовича, Константина Тренева, тоже писавшего о донских казаках, или Федора Крюкова ему не было никакой нужды, потому что впитал он с молоком матери соки тихого Дона.
Передо мной в годы "частного расследования" версии о плагиате встал вопрос: кто в Москве, кроме друзей-сверстников, знал о работе над романом в 1926–1927 годах?
Знал ли о работе над "Тихим Доном" Александр Серафимович?
Отношения с Александром Серафимовичем поначалу из-за разницы лет и места, занимаемого им в литературе, складывались как младшего со старшим, начинающего – с мастером.
Письмо в Москву из Вешенской, направленное в декабре 1926 года, в разгар работы над романом, начинается словами полуофициальными, полудружескими:
"Уважаемый и дорогой т. Серафимович!
Посылаю Вам книгу моих рассказов "Лазоревая степь". Примите эту памятку от земляка и одного из глубоко и искренне любящих Ваше творчество… Прошу Вас, если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: "Чужая кровь", "Семейный человек" и "Лазоревая степь". Ваше мнение для меня особенно дорого и полноценно".
И ни слова о том, что день и ночь работает над "Тихим Доном".
Проходит два с половиной месяца, 22 февраля 1927 года, не получив ответа от Серафимовича, Михаил Шолохов шлет ему другое письмо, напоминает о посланной книге:
"…Месяца два назад я послал Вам свою книгу "Лазоревая степь". Если найдете время, очень прошу Вас, черкните мне о недостатках и изъянах. А то ведь мне тут в станице не от кого услышать слово обличения, а Ваше слово мне особенно ценно…".
Это пишет автор "Тихого Дона": на его столе тогда лежал черновик двух частей романа.
Прошло еще полгода, и Михаил Шолохов, радостный и полный надежд, привозит в Москву рукопись, заявляется с ней к друзьям.
"– Ну вот, приехал, нагрохал первую часть. А куда девать, не знаю", – так описывает в воспоминаниях эпизод появления в Москве в 1927 году Михаила Шолохова редактор "Журнала крестьянской молодежи" писатель Николай Тришин.
Рукопись Государственное издательство отвергло.
"Не проходит! Замахали руками, как черт на ладан: восхваление казачества. Идеализация казачьего быта. И все в таком роде. Куда еще тащить?" – это сцена из воспоминаний Николая Гришина. Тогда-то и попала рукопись в редакцию журнала "Октябрь". И там она не вызвала восторга: рукопись предложили намного сократить, членам редколлегии роман показался "бытописательским", без политической остроты. Чтобы решить вопрос окончательно, редколлегия решила дать на заключение рукопись "почетному редактору" Александру Серафимовичу. Вот так еще раз он оказался причастным к судьбе молодого Михаила Шолохова.
Обычно во многих книгах дело изображается так, что Александр Серафамович, прочитав рукопись, распорядился тотчас ее напечатать.
"– Эка беда, что номер сверстан! – якобы решительно отвел он возражения. – Что у нас в номере, напомните… Отрывок из моей "Борьбы"… Снять…"
И так далее в том же духе.
Все происходило не столь просто – ведь Александр Серафимович являлся не главным редактором, а "почетным редактором", не мог отдавать распоряжения, ему приходилось убеждать, советовать.
Гораздо больше правды в записи, сделанной самим Александром Серафимовичем.
"С Лузгиным (заместитель редактора журнала. – Л.К.) сидим в ресторане Дома Герцена, говорим о редакционных делах. Уговариваю печатать Шолохова ""Тихий Дон". Упирается".
В конце концов Александр Серафимович настоял на своем. И, как известно, первый том был напечатан в январе – апреле 1928 года в "Октябре", без сокращений. В апреле появилась в газете "Правда" восторженная рецензия Александра Серафимовича:
"Да, из яйца маленьких недурных, "подающих надежды" рассказов вылупился писатель, особенный, ни на кого не похожий, со своим собственным лицом, таящий огромные возможности".
Спустя менее чем год пришлось снова Александру Серафимовичу браться за перо и обращаться в "Правду". Вместе с другими писателями, как мы знаем, он подписывает открытое письмо, защищающее честь автора "Тихого Дона"…
* * *
Кого-кого, а Александра Серафимовича, всякое повидавшего за долгие годы работы в литературе, такой поворот дела не обескуражил. Он хорошо помнил случай из собственной практики. Его первые рассказы, напечатанные в газете "Русское слово", вызвали такую реакцию у одного из приятелей:
"– Верно, здорово ты написал. Но зачем ты у Короленко все лупишь?
– Как?
– Вот у тебя страница, а вот у Короленко, до чего же похоже…".
Русская литература велика, кроме известных классиков, прославленных писателей, творят ее сотни и тысячи "второстепенных", малоизвестных и совсем не известных литераторов. Всегда при желании можно найти между великим и малоизвестным писателем нечто общее, причем не только в темах, сюжетах, но и в названиях, именах… Кто не знает поэмы Твардовского "Василий Теркин"? Но ведь до него, как выяснилось, существовал в русской литературе другой, никому не известный, забытый герой Василий Теркин, неведомый в свое время нашему замечательному поэту.
Не знал и Михаил Шолохов, что до него за четверть с лишним века на страницах журнала "Русское богатство" печатались очерки под названием "На тихом Дону"…