Полк молчал. Люди жарко и тяжко дышали. Абрам глянул на офицера-ингуша, тот шептался с другим, пожилым и рыжим. Ингуш стоял к Абраму боком, на левом виске его легла косая серая полоска пота.
– Чье это мнение? Всего ревкома или единолично ваше?
Абрам холодно глянул на есаула Сенина, задавшего вопрос.
– Всего ревкома.
– Председатель ревкома, почему вы молчите?
Чукарин, улыбаясь кривой ненужной улыбкой, встал.
– Мы промеж себя не решали этот вопрос…
Командир полка, опираясь о стол вывернутыми ладонями, перегинаясь к Ермакову, крикнул:
– Как ты смеешь говорить от имени всего ревкома? Кто тебя уполномочил?..
– Я говорю не только от ревкома, от всего полка.
У командира голубенький живчик дергает припухшее от бессонницы землистое веко.
– Казаки! Верно это?..
Полк вздохнул, дрогнул пушечным ревом:
– Верно!..
Сквозь не разжатые зубы, металлическим, привыкшим к команде голосам командир:
– Полк ответит перед правительством. И в первую очередь зачинщики. Я вынужден буду принять необходимые меры…
– Не грози! – сзади, протяжно.
Офицеры суетливо повстали с мест. Вполголоса, горячо о чем-то переговариваясь, пошли к землянкам. Командир, комкая в руке бумагу, быстро шагал впереди. Смешно и страшно подергивал контуженым плечом. Горбатил старчески сухую, но стройную спину. Ермаков проводил его глазами и смешался с ревущим шумливым потоком людей, направившихся по землянкам.
Офицер-ингуш задержался около стола. Его окружили человек десять казаков. Оглядываясь, Абрам Ермаков видел, как ингуш, сузив глаза, обнажая по-волчьи белые зубы, кидал слова. Ингуш часто поднимал вверх руку, белая шелковая подкладка отвернутого обшлага на рукаве снежно белела на фоне грязно-зеленых казачьих гимнастерок. Оглянувшись в последний раз. Ермаков увидел эту сверкающую, ослепительно белую полоску шелка, и перед глазами почему-то встала взлохмаченная ветром-суховеем грудь Дона, зеленые гривастые волны и косо накренившееся, чертящее концом верхушку волны белое крыло чайки-рыболова.
Глава пятая. Буря и натиск ноября 1926 года
Глава пятая, где страница за страницей исследуется первая часть "Тихого Дона", появившаяся из-под пера Михаила Шолохова, начиная с 8 ноября 1926 года, о чем свидетельствуют пометки на полях рукописи. Устанавливается, благодаря этому, с какой феноменальной результативностью творил молодой писатель на 22-м году жизни, сочиняя после рассказов и повестей роман-эпопею. Нумерация глав позволяет увидеть, в какой последовательности сочинялись эпизоды романа, как они менялись местами, как появлялись "вставки", и о многом другом, что так давно жаждали узнать шолоховеды, изучая великий роман XX века.
Прошел примерно год с того времени, как Михаил Шолохов начал и, не дописав, бросил "Тихий Дон". За это время свершилось много событий в его жизни, хороших и тягостных: вышли в Москве одна за другой две первые книжки рассказов; скончался отец, немного не доживший до триумфа сына, родилась дочь Светлана… Но что бы ни происходило дома, где бы ни жил писатель, на Дону или в Москве, мысль о романе нигде не давала ему покоя.
Мало пока выявлено документов, относящихся к начальной, подготовительной работе романиста. Так, найдено шолоховедом К. И. Приймой письмо из Москвы на Дон, адресованное казаку Харлампию Ермакову, относящееся к весне 1926 года, о котором уже рассказывалось. По-видимому, встреча состоялась летом, о ней Михаил Шолохов просил казака. Во время бесед с ним он узнал "некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.", сведения, которые "касаются мелочей восстания В. Донского".
Происходили и другие встречи. Для этого не требовалось даже писать писем, куда-то ехать; материал всегда имелся под рукой: на соседнем дворе, на своей улице, в станицах, на хуторах, где жили казаки, земляки, знакомые, родные писателя.
Возникает вопрос: разрабатывал ли Шолохов письменный план "Тихого Дона"? Есть авторы, которые, прежде чем сесть за роман, повесть или даже рассказ, сочиняют подробный план произведения; другие – планы сочиняют в уме. Сюжет, образы героев зреют, кристаллизуются мысленно, пока не наступает момент, когда рука тянется к перу, а перо – к бумаге.
Судя по сохранившимся рукописям, Михаил Шолохов относился к тем, кто планы не торопился записывать, а вынашивал их в себе без особых опасений, что они забудутся, улетучатся. Приступал к работе, когда четко вырисовывались контуры будущего сочинения, масштаб, хронология, место действия, что не мешало по ходу дела вносить коррективы в последовательность событий, сочинять новые эпизоды, дополнительные главы, менять фамилии и имена героев…
Так случилось с фамилией и именем главного героя. Первоначально Шолохов предполагал назвать его Абрамом Ермаковым. Но принял другое решение. По-видимому, потому, что над реальным Харлампием Ермаковым сгущались тучи, его белое прошлое не давало покоя родственникам погибших красных казаков. В результате чего над ним состоялся суд и был приведен в исполнение суровый приговор. Автор не захотел (еще до суда) дать повод связывать героя романа с реальным человеком небезупречной репутации. И тем самым подвергать риску роман, к которому скорая на расправу критика тех лет могла наклеить политических ярлыков, небезопасных не только для произведения, но и самого автора.
Как бы то ни было, осенью 1926 года Михаил Шолохов решает назвать главного героя Григорием, его отца Иваном Семеновичем. Фамилию им дать – Мелеховы.
Макнув перо в черные чернила, сверху чистой страницы пишет во второй раз:
"Тихий Дон"
Роман
Часть первая
1."
Цифру (арабскую) подчеркнул чертой и поставил точку.
Слева вверху помечает место и время, где начал работу:
"Вешенская, 6-го ноября 1926".
Справа вверху пометил (арабской цифрой) номер страницы – 1.
Судя по всему, пронумеровал стопку бумаги – свыше пятидесяти страниц сразу. Эти меченые листы помогут нам установить последовательность сочинения некоторых глав "Тихого Дона", перенесенных с "места рождения" в другое определенное для них волею автора "постоянное местожительство" в романе.
Что-то, однако, помешало в тот день писать, возможно, наступивший праздник, – годовщина революции.
На следующий день работа тоже не пошла – по-видимому, по причине праздника.
* * *
На третий день появляется новая дата: "8.XI".
Вот тогда родились на свет первые строчки и абзацы.
"Григорий пришел с игрищ после первых петухов. Тихонько отворил дверь в сенцы. Пахнуло запахом перепахших хмелин и острым мертвячим душком вянущего чебреца. Чуть слышно, поскрипывая сапогами, закусив губу, на носках прошел в горницу, разделся, бережно вывернул наизнанку праздничные синие шаровары с лампасами, повесил их на спинку кровати, перекрестился и лег. На полу желтый квадрат лунного света, в углу под расшитыми полотенцами тусклый глянец икон, над кроватью на подвеске глухой мушиный стон.
Задремал было, но в кухне заплакал ребенок. Певуче заскрипела люлька. Сонным голосом Дарья, братнина жена, бормотала:
– Цыц! Нет на тебя угомону, все будет ворочаться да реветь… Спи!
Поскрипывает на ремнях люлька. Задыхаясь от кашля, верещит ребенок, Дарья вполголоса поет:
Колода-дуда…
А иде ж ты была?
Чего выстрегла?
Коня с седлом,
С золотым махром…
Григорий засыпает под мерный баюкающий напев, сквозь сон вспоминает: "А ведь завтра Петру в лагери идти. Останется Дашка с дитем… Ну, да месяц какой, обойдемся и без него…".
Зарывается головой в горячую подушку, но в уши назойливо ползет баюкающая песня:
А иде ж твой конь?
За воротами стоит.
А иде же ворота?
Вода унесла.
Григорий засыпает совсем. Просыпается оттого, что на базу заливисто ржет Петров строевой конь. Григорий встает, чтобы сводить к Дону, напоить коня, и вялыми бессильными пальцами застегивая воротник рубахи, качаясь, опять почти засыпает под тягучую песенку. И скрипит люлька.
А иде ж гуси?
В камыш ушли.
А иде ж камыш?
Девки выжали.
А иде ж девки?
Девки замуж ушли.
А иде ж казаки?
На войну пошли…"
На этих словах первую страницу автор закончил и перешел на вторую, на обратной стороне листа.
"По Дону наискось волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном туман, а вверху звездное просо. Григорий ведет коня по проулку, лицо щекочет налетевшая паутина. Сон пропал. Конь идет сторожко, переставляя ноги, к воде спуск крутой. На той стороне крякают дикие утки, возле берега в тине взвертывает омахом охотящийся на мелочь сом.
Возвращаясь домой, Григорий смотрит на пепельном пологе сизеющего неба, как доклевывает краснохвостый день звездное просо. Скоро свет".
Вот и все, что сочинено 8 ноября 1926 года.
Последний абзац дался не сразу. Хотелось поярче нарисовать пейзаж. Строка с полюбившимся "звездным просом" возникла на узком поле листа со второго захода. Поначалу Григорий увидел: "За станицей, за бугристой хребтиной обдонских меловых гор чуть приметно сизеет небо, меркнут звезды и тянет легонький предрассветный ветерок". Писал черными чернилами, правил (позднее) фиолетовыми, мелко-мелко вписывал буковки строк, но разборчиво, как всегда. "Волнистый, никем не езженный лунный шлях" также появился не сразу, он заменил "измотанную волнистую лунную стежку".
Читаешь роман как киносценарий. Все предельно зримо, динамично, один план сменяет другой.
Работа шла медленно, тяжело. Шолохов искал и находил нужную интонацию, ритм, тональность. Не просто отдельной главы, отдельного эпизода или сцены. Всего романа.
Буквы, хотя и разборчивые, но по ним видно, что они в тот день плохо слушались хозяина. Почерк словно испортился. Правка чуть ли не в каждой строке. Зачеркиваются не только отдельные слова, но и целые предложения.
Итак, в первый день работы заполнена страница и двенадцать строк на обратной стороне листа.
* * *
Поставив дату – 9.XI, Михаил Шолохов продолжал показывать жизнь в мелеховском доме.
"Возле конюшни сталкивается с матерью:
– Это ты, Гришка?
– А то кто ж.
– Напоил коня?
– Напоил, – нехотя отвечает Григорий. Мать, откинувшись назад, несет в завеске на затон кизяки, тяжело ступая старческими дряблыми босыми ногами.
– Иди буди Петра. Не рано уж.
Прохлада бодрит Григория, тело в мурашках, от бессонной ночи свежеет голова. Через три ступеньки вбегает на крыльцо и смело хлопает дверью в сенцы. В кухне, на разостланной полости, разбросав руки, спит Петро, рядом Дарья, рукой чуть покачивает люльку, сама, сморенная усталостью, спит. Рубаха сбилась комком выше колен, в потемках белеют бесстыдно раскинутые ноги. Григорий секунду смотрит на них и чувствует – кровь заливает щеки, сохнет во рту. Против воли бьет в голову мутная тяжесть, глаза вороватеют… Качнулся.
– Дарья, вставай!
Всхлипнула со сна и суетливо зашарила рукой, натягивая на ноги подол рубахи. На подушке пятнышко уроненной слюны; крепок заревой бабий сон.
– Вставай, стряпать иди. Буди Петра. Светает.
Григорию стыдно, будто что-то украл. Выходит в сенцы, сзади жаркий и хриплый шепот:
– Петюшка, вставай. Слышишь? Светает.
Петро что-то глухо бурчит, зевает, шелестит дерюжка. Дарья что-то шепчет, испуганно и задыхаясь, тихонько смеется.
Григорий все утро томился, помогая собираться брату, и все утро его не покидало чувство какой-то неловкости. Он виновато поглядывал на Петра, искоса рассматривая его лицо, по-новому всматривался в каждую черточку и, упираясь глазами в глаза, смущенно отворачивался".
Цитирую так подробно потому, что больше никто, кроме автора, не читал в таком виде эти страницы. Именно здесь Шолохов произвел решительную правку. На полях красным карандашом размашистая надпись – Аксинья. Слова матери "Иди буди Петра" стали такими: "Иди буди Астаховых". Имя Петра меняется на Степана. Имя Дарьи – на Аксинью. В результате полностью сокращаются эпизоды, где описывается смущение Григория, нечаянно увидевшего обнаженную Дарью на брачном ложе брата, и связанные с этим переживания.
Вместо них на полях сочиняется короткий диалог Григория и разбуженной Аксиньи:
"– Ой, кто такое?
– Это я, мать послала побудить вас…
– Мы зараз… это мы от блох ушли на пол!".
По голосу Григорий догадывался, что ей неловко, и, уходя, слышит:
"– Степан! Слышишь? Светает".
Правка сделана не в минуту озаренья: образ Аксиньи явился не по наитию, вытеснив Дарью, он продуман, как и образы всех главных действующих лиц, заранее.
Далее подробно и не торопясь (впереди-то четыре тома эпопеи!) автор описывает проводы Петра, которому предстоят лагерные сборы. На этой странице сверху на полях стоит пометка: "Дать сборы", что и было исполнено в тот же день ниже.
Тогда же написана сцена, где Григорий ведет коня на водопой и по пути встречает ту, кто станет главной героиней романа.
"С горы, покачиваясь, спускалась соседка Аксинья".
Первый диалог Григория и Аксиньи также сочинен в тот день. У реки Григорий затевает с ней шутливый, ни к чему не обязывающий разговор, загородив конем дорогу:
"– Пусти, Гришка.
– Не пущу!
– Не дури, мне некогда, надо Степу собирать.
Григорий, улыбаясь, горячил коня, тот, переступая, теснил Аксинью к яру.
– Пусти, дьявол, вон люди идут! Увидят, што подумают? – она метнула испуганный взгляд по сторонам и прошла, хмурясь и не оглядываясь". Этими словами заканчивалась глава на 5 странице.
Глава 2 началась со слов:
"Петро попрощался с родными и вышел на крыльцо. Придерживая левой рукой шашку, он торопливо сбежал по порожкам и отвязал от перила коня".
(Привожу здесь и далее текст, каким он написан после оперативной по ходу сочинения правки, не оговаривая все сделанные позднее текстологические изменения.)
Главы "Тихого Дона", известные читателям, нумеруются римскими цифрами. В рукописи, как уже говорилось, автор помечал их арабскими цифрами.
Цифру 2 над главой он пометил на 5 странице рукописи. И впредь я буду отмечать начало и конец каждой очередной главы по мере их появления на свет цитатой, а также указывать первоначальный номер страниц, что поможет нам в конечном итоге увидеть последовательность сочинения глав, увидеть, чем отличается их "черновой" строй от того, что образовался в конце концов в результате переработки, редактирования, переписывания. Причем эта работа отнимала намного больше времени, чем само сочинение.
Со второго дня работа не просто пошла – полетела!
Если 8 ноября из-под пера Шолохова вышла всего страница текста, то на следующий день – 9 ноября – он написал без малого четыре страницы. Начал вверху второй страницы, а кончил в самом конце пятой…
* * *
10 ноября Шолохов, написав два десятка строк, закончил первоначально короткую главу 2 сценой проводов Степана:
"…Аксинья шла рядом, держась за стремя, и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза. Так миновали они мелеховский двор и скрылись за поворотом.
Григорий хмуро проводил их взглядом и, посапливая, пошел в дом".
Поставив здесь точку, Шолохов на полях сделал две пометки:
"Троица 25". Потом цифру 25 исправил на 20.
"Лагери с 1-го мая по 31-ое мая".
Вот тут мы впервые видим, что поражающий всех историзм романа достигается средствами самыми простыми и в то же время самыми надежными – проверкой фактов, их уточнением. Для иного романиста не имело бы особого значения, когда праздновалась Троица в 1912 году – 25 мая или 20 мая. Однако Шолохов никогда, даже в мелочах, не поступается правдой и в конечном итоге создает огромное полотно, где картина поразительно соотносится с реальностью, не теряя своей поэтичности и ярчайшей художественности.
Троица наступает на пятидесятый день после праздника Пасхи, которая, в свою очередь, православной церковью отмечается с 22 марта по 25 апреля. Уточнив, что Троица в 1912 году праздновалась 20 мая, Михаил Шолохов таким образом определил для себя временные рамки нескольких событий романа.
От этой Троицы начинается повествование не один раз:
"За два дня до Троицы станичные растрясали луг".
"От Троицы только и осталось хуторским дворам: сухой чеборец, рассыпанный на полях…"
"С Троицы начался луговой покос".
(Как раз тогда произошло кульминационное событие в жизни главных героев – "С лугового покоса переродилась Аксинья". То есть с памятного дня 20 мая.)
Здесь я несколько забегаю вперед…
Вернемся на 6 страницу, в середине которой начиналась первоначальная 3 глава.
Все ее строки, уместившиеся на этой странице, обведены были позднее, когда рукопись редактировалась, толстым синим карандашом. На полях Шолохов оставил этим же карандашом указание:
"Перенести этот отрывок к гл. 6 (10)".
Начинается обведенный чертой текст так:
"За две недели до Троицы станишные растрясали луг. На дележ ходил Иван Семенович…".
Читатель найдет эти строки, но поправленные, в начале VIII главы романа, где описывается, как Мелеховы на семейном совете, обсуждая предстоящий покос, решают пригласить на помощь соседку.
"– Аксюту Степанову кликнем, пособит. Степан надысь просил скосить ему. Надо уважить".
Далее следовали зачеркнутые синим карандашом семь строк, где описывается зарождающаяся любовь Григория:
"Григорий нахмурился, но в душе обрадовался отцовым словам. Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешилась ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления".