* * *
Не забыв, как прежде, проставить дату – 19.XI, Михаил Шолохов сочинил хрестоматийные строки, начало 7 главы:
"Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурно-пьяном придорожным цветет поздняя бабья любовь".
Тогда, в ноябре 1926 года, Шолохов не сделал в рукописи приписку, появившуюся позднее, в тексте печатном, объясняющую, что лазоревым цветком называют на Дону степной тюльпан.
В тот день хорошо писалось: родилась еще одна глава, заканчивавшаяся стычкой Григория и отца:
"– Женю! Завтра же поеду сватать! Дожил, што сыном в глаза смеются!
– Дай рубаху-то надеть, посля женишь.
– Женю, на дурочке женю! – хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел, стукая костылем".
Костыль фигурировал в этой сцене несколько раз. Но позднее, переписывая черновик, автор его убрал.
20 ноября начал Михаил Шолохов на 23 странице 8 главу:
"Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви".
Внизу страницы автор, по-видимому, затрудняясь в написании слова, перепроверил себя: "неистовствал", "неистовствала".
Фразу "За две недели вымотался Григорий как лошадь перегнатая" автор зачеркнул и написал более понятно: "За две недели вымотался он как лошадь, сделавшая непосильный пробег".
Синим карандашом своим, редакторским, Шолохов написал на полях страницы размашисто: "Четче", подчеркнув слово.
Относится это замечание к словам, показывающим, каким мастером диалектики в анализе самых тонких человеческих чувств и сложных отношений выступал автор, несмотря на молодость:
"Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием и, блюдя это в полнейшей тайне, в то же время не отказывала бы и другим, то в этом не было бы ничего необычного. Станица поговорила бы и перестала, но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, и поэтому в станице решили, что это преступно, бесстыдно, и станица прижухла в злорадном выжидании – придет Степан, узелок развяжет".
Напомню, как выгладит это место в печатном тексте:
"Если бы Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не отказывала бы другим, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет".
Фраза "Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей" в рукописи выглядела так:
"Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, там, где брови, как две черные дороги посеред степи, почти сходятся вместе, и, глянув в окно, переводит взгляд на мертвые очертания Степанова висящего мундира".
За день сочиняются почти три страницы.
* * *
22 ноября темп резко падает. Заканчивается глава: Аксинья перед возвращением мужа из лагерей объясняется с Григорием, предлагая ему уйти из станицы, и, не получив на то согласия, молча горько плачет.
"…В горнице тоже темнеет, блекнут Степановы урядницкие лычки на висящем у окна казачьем мундире, и в серой наступившей темноте Григорий не видит, как у Аксиньи мелкою дрожью трясутся плечи, и на подушке молча подпрыгивает стиснутая ладонью голова".
Автор пишет в этот день всего сорок строк. Но задачу свою решает, создав кульминацию повествования, доведя его практически до середины первой части романа.
* * *
22 ноября работа пошла со слов:
"От станицы до хутора Сетракова, где назначался лагерный сбор, было верст 60". Это начало 9 главы, перемещенной при авторском редактировании далеко со своего исходного места – в начало романа. Писалась она на одном дыхании, писалась про то, как казаки поют родные песни.
Заканчивается глава точно такими же словами, какие мы можем прочесть в книгах Шолохова, заканчивается бурным танцем казака Христони.
Есть только одно разночтение. В черновике: "….на пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног".
Стало: "…на сером шелковье пыли остаются чудовищные разлапистые следы босых его ног".
Далее, на 29 странице, – глава 10, как и предыдущая, связанная одним местом действия: мы снова видим казаков в лагерях.
Можно заметить устойчивую тенденцию автора: начав осваивать новое место действия, будь то мелеховский или моховский дом, лагерные сборы и так далее, он вычерпывает его как бы до дна, не спешит сменить удобно занятую позицию.
"Возле лобастого с желтой песчаной лысиной кургана остановились ночевать. В пруду попоили лошадей, стреножили и пустили пасться, назначив в караул трех человек. Остальные заварили кашу, подвесив котлы на дышло бричек, группами собирались у огней.
Христоня кашеварил. Помешивая ложкой в котле, он рассказывал сидевшим вокруг казакам".
Позднее начало этой главы Шолохов переработал, написал пейзаж, сократил большую часть приведенной здесь цитаты.
На сей раз Шолохов показал себя знатоком прозаического казачьего фольклора. Казак Христоня потешает друзей рассказом (напоминающим будущие рассказы деда Щукаря) о том, как искал с отцом, раскапывая курган, клад. Искали золото, нашли – уголь.
Эта сцена в черновике заканчивается точно такими же словами, что вошли в окончательный текст романа, поэтому приводить их не стану. Скажу только, что искать нужно рассказ Христони в VI главе первой части "Тихого Дона".
* * *
И следующая глава 11, начатая 23 ноября, о лагерях. Но в отличие от двух предыдущих автор не сдвинул ее с места (хотя намеревался сделать 12 главой), она как была, так и осталась раз и навсегда с тем же номером, только что обозначается римской цифрой – XI.
Это та глава, что начиналась в рукописи со слов:
"За хутором Сетраковым в степи рядами стали обтянутые повозки".
По-видимому, посчитав, что читатель не поймет, о каких повозках идет речь, автор позднее поправил начало, и теперь оно такое:
"За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми будками".
В тот день писатель был явно в ударе, не знал устали, сочинив в один день не сорок строк, как бывало, а двести пятьдесят!
11 глава вышла большой. Заканчивается на 34 странице, где написана сцена встречи казаков со старухой, доморощенным ветеринаром, бравшейся вылечить больного коня.
"– Она его вылечит, оставил об трех ногах, возьмешь кругом без ног! Ветеринара с горбом нашел. – хохотал Христоня".
Вышла глава настолько крупной, что Шолохов решил из нее сделать две главы.
Первую часть 11 главы оборвал на словах:
"Степан с минуту стоял, разглядывая на фуражке черное жирное пятно. На сапог ему карабкалась полураздавленная издыхающая пиявка".
Следовавший затем с отточия абзац сделал началом другой главы, ставшей в романе XIII.
"…С этого дня Степан с лица подурнел: висли на глаза брови, ложбинка глубокая и черствая косо прорезала лоб".
Перед этим отточием на полях есть более поздние пометки Шолохова: "Отд. гл.", "Гл. 14".
Ровный строй повествования о лагерной жизни разорван по сюжетным соображениям.
Между XI и XIII главами вставлена ранее созданная драматическая страстная 8 глава о любви Аксиньи и Григория, загоревшейся на виду всей станицы (еще не хутора!).
На полях 32 рукописной страницы, где Шолохов решает сделать столь значительную перепланировку, есть еще два автографа писателя. Нарушив традицию, он пишет впервые не цифрами, а словами: "Глава тринадцатая". Под этими словами неожиданно впервые встречаем… подпись автора, выведенную, как и все, что выходило из-под его пера, четко, ясно и разборчиво: "М. Шолохов".
Подписался, конечно, машинально, не думая, что вскоре, весной 1929 года, ему придется собрать все рукописи романа и везти их в Москву, как доказательство, что именно он сочинил "Тихий Дон".
Семьдесят лет тому назад, как уже мы писали, рукопись исследовали руководители Российской ассоциации пролетарских писателей, решавшие судьбу автора, так несправедливо обвиненного в бесчестном поступке – плагиате.
Увидел подпись Шолохова – и в сердце моем кольнула острая боль, как отзвук той острой и беспощадной боли, что незаслуженно и не раз в течение долгой жизни терзала душу писателя.
Вот тому свидетельство – появившаяся 16 мая 1987 года в "Правде" статья писателя Анатолия Калинина, который вспоминает:
"– Мне теперь уже никогда не забыть недоуменно печального взгляда Шолохова, когда он вдруг взял со стола в своей московской квартире на Сивцевом Вражке и молча протянул одну из "отечественных" анонимок. Когда же я, не дочитав, бросил ее на стол, он только глухо спросил:
– Ты что-нибудь знаешь об этой книжке, изданной в Париже?
– Слыхал только, что предисловие к ней написал Солженицын.
– Что этому чудаку надо?
– Я попытаюсь, Михаил Александрович, разыскать ее в Москве… Но вряд ли здесь пахнет только чудаком…
…Через год в станице Вешенской в ответ на вопрос, удалось ли к этому времени и ему прочитать это парижское издание, махнул рукой:
– До сорок четвертой страницы. Скучно".
Как видим, Шолохов сказал по поводу "Стремени "Тихого Дона"" и автора предисловия к этой монографии несколько слов:
– Что этому чудаку надо?
– …Скучно.
Но ему было, конечно, не только скучно, но и больно, поэтому и "недоуменно печален" его взгляд в тот момент, когда давал он прочесть очередное анонимное письмо…
Как несправедливы оказались к писателю многие современники!
За что? По какому праву? Тяжкий грех брали на душу те, кто клеветал, кто распространял по миру слух о плагиате "Тихого Дона", будь то устно или письменно, наподобие автора "Стремени "Тихого Дона".
Комок подступает к горлу, слезы к глазам… Не сохранись рукопись романа, попади в нее бомба или снаряд, стань она достоянием огня в те зимние дни, когда не раз горели дома в центре Москвы, где хранился оригинал "Тихого Дона", – и что тогда?!
…Да мало ли что могло случиться с двумя папками пожелтевшей бумаги за шестьдесят лет с того дня, как попали они в Москву, привезенные из донской станицы!
Не сохранись эта рукопись, не сохранись эта подпись, что еще встретится не раз в самом неожиданном месте – на полях, страницах ненумерованных черновиков, в тексте, совсем не там, где ей положено быть, – на титульных или последних листах частей романа, я думаю, что долго бы еще продолжала смердить полудохлая, битая, но все еще живая, хотя и опровергнутая не раз злостная ложь, обладающая поразительной живучестью, как многие несправедливые наветы, из-за которых не раз погибали в общем мнении люди, пораженные смертельно клеветой.
Трудно бороться с ней, когда не остается главного вещественного доказательства, в данном случае – рукописи. Вот уже много лет великое произведение древней русской литературы – "Слово о полку Игореве" – пытаются представить мистификацией позднейшего времени. И трудно опровергать эту ложь, принимающую самые разные наукоподобные формы, потому что рукопись сочинения сгорела во время великого пожара в Москве в 1812 году.
Другой пример – из истории английской литературы. Шекспира веками пытаются лишить авторства, приписывают его великие сочинения другому, с точки зрения опровергателей, более образованному и достойному драматургу.
И Михаила Шолохова, как видим, не раз пытались унизить, лишить авторства, отнять у него самое дорогое, что было в его творчестве, да и всей русской советской литературе XX века.
* * *
…Вот так машинально оставил автор "Тихого Дона" роспись на полях страницы, испытав, по-видимому, необходимость опробовать новое перо. Не ведая страха и сомненья, 24 ноября начал он сочинять сцену ворожбы бабки Дроздихи, взявшейся помочь страдающей Аксинье. Это – 12 глава. Начал со слов, ставя над ними ударение:
"Тоскую по нем, родная бабунюшка… На своих глазыньках сохну, не успеваю юбку ушивать, што ни день, то шире становится… Пройдет мимо двери, а у мине сердце закипает… Упала б наземь, следы б ево целовала… Может, присушил чем?..". В конце 35 страницы, где описывается ворожба, на полях Шолохов дал себе установку: "Выработать", подчеркнув это слово толстой чертой, проведенной карандашом, а также поставил большую галочку, корректорский знак, похожий на взлетающую птицу. Но текст этот, ворожбы, напротив которого стоит знак, впоследствии не "выработал", включил в окончательный вариант таким, каким написал в тот ноябрьский день.
24-го Шолохов продвинулся вперед ровно на две страницы, остановившись на словах:
"Степан на спинку кровати положил ноги. С сапог вязко тянулась закрутевшая грязь. Он смотрел в потолок, перебирал пальцами ременный темляк шашки".
Дальше писать не стал, словно решил отдохнуть, набраться сил перед страшной сценой избиения Аксиньи.
* * *
Обозначив на полях дату – 25/XI, продолжил сочинять, медленно, медленно подводя читателя к развязке:
"– Ишо не стряпалась?
– Нет…
– Собери-ка што-нибудь пожрать.
Обсасывая усы, похлебал из чашки молока, черствый хлеб жевал подолгу, на щеках катались обтянутые розовой кожей желваки. Аксинья стояла у печки. С жарким ужасом глядела на маленькие хрящеватые уши мужа, ползавшие при еде вверх и вниз.
Степан встал из-за стола, перекрестился.
– Расскажи, милаха, – коротко попросил он.
Аксинья, нагнув голову, собрала со стола. Молчала.
– Расскажи, как мужа ждала, мужнину честь берегла.
Бросила тряпку, которой стирала со стола, шагнула к мужу, на колени хотела пасть… Короткий страшный удар в голову вырвал из-под ног землю, кинул к порогу, Аксинья стукнулась о дверную притолоку спиной, глухо и тяжело ахнула. Недаром Степан считался лучшим из молодых кулачников в станице…". На этих последних словах, которых нет в публикуемом тексте "Тихого Дона", как нет и некоторых других приведенных фраз и слов, как, например, "шагнула к мужу, на колени хотела пасть…", закончу цитировать строки, появившиеся в тот день.
Трудно сказать, где именно поставил точку 25 ноября романист. Возможно, что в конце главы, после сцены жестокой драки между Степаном Астаховым и братьями Мелеховыми, бросившимися на помощь истязаемой Аксинье.
В рукописи финал главы выглядит так:
"С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом Столыпином".
Сличив цитату с текстом романа в собрании сочинений, легко заметить разночтения. Во-первых, Гришка Мелехов предстает в окончательном варианте Григорием. Во-вторых, калмыцкий узелок автор обещает развязать не через год, а через два. По этому поводу хочется обратиться к исследованию С. Н. Семакова ""Тихий Дон" – литература и история", автор которого анализирует многие события и факты, послужившие исторической основой романа. По поводу шолоховской ремарки: "Суждено было Григорию Мелехову развязать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии…", историк пишет:
"Здесь описка. Во-первых, Григорий встретился со Степаном в бою в Восточной Пруссии, как прямо сказано в тексте романа, в мае 1915 года, то есть почти через три года, во-вторых, "узелок" между ними развязан не был. "А за Аксинью не могу простить", – говорит Степан, расставаясь" (очевидно, эта часть текста была написана, когда фабула романа еще не сложилась, а при последующей авторской редакции не была исправлена).
Как видим, романист действительно ошибся, причем и в черновом первоначальном варианте, и позднее, в беловике. Не берусь как историк утверждать, что Михаил, Шолохов не развязал "узелок" между героями. На мой взгляд, напряжение в отношениях между ними, так блистательно созданное, он разрядил. Писатель, как и обещал, "развязал" "узелок", сведя смертельных врагов в одном кровавом бою, во время которого Григорий Мелехов спасает жизнь Степану Астахову, на своем коне его, раненого, вывозит с поля боя в момент отступления, уступив недругу седло, а сам бежит от врага рядом, держась за стремя. Тогда, после спасения, Степан признается Григорию, что трижды стрелял ему в спину, когда шли в наступление. И хоть расстаются они, по словам автора, "непримиримые", тугой сюжетный узел блистательно развязан.
Пишу об этом не для того, чтобы поспорить с автором монографии. А чтобы сказать: как замеченная описка, исправленная не до конца, так и "узелок", завязанный в первой части романа, а развязанный в четвертой (или "не развязанный", по С.Н. Семанову), свидетельствуют, подобно множеству других фактов, предстающих в рукописи, только об одном: Михаил Шолохов, а не кто иной, писал роман, писал, заглядывая по ходу повествования далеко вперед; сам еще не все видел, иногда ошибался, но творил, продирался сквозь дебри и хитросплетения сюжета, двигался в одном направлении, как творец.
И вот что интересно: на той же странице, где Шолохов допускает просчет, он на полях написал внизу листа три даты:
"1914 г.
1913 г.
1912 г.".
Перепроверил себя! Однако же просчитался.
Начав 8 ноября 1926 года "Тихий Дон" описанием мелеховского двора и его обитателей, Михаил Шолохов уже тогда знал, что годы спустя приведет главного героя на поля Восточной Пруссии.
* * *
Завершив главу схваткой Мелеховых и Степана Астахова, автор начинает, возможно, в тот же день 25 ноября, эпилог первой части, приступает к описанию сватовства и свадьбы Григория Мелехова, к главе 13, на 38 странице.
"Скажи Петру, чтоб запрягал кобылу и свово коня…"
Эта 38 страница хранит несколько шолоховских "резолюций". Синим карандашом на полях написано: "Дополнить о решении женить Петра". И в эти слова вкралась описка. Петр был давно женат. Речь, конечно, шла о женитьбе Григория.
Другая на полях карандашная пометка – "Сильнее" – появилась в тот момент, когда автор перечеркнул напротив нее с десяток строк: так много он сокращал редко, даже в черновике.
После диалога Григория и Петра по поводу того, каких лошадей запрягать для поездки к Коршуновым, после слов: ""Без него знаем", – направляя дышлом, ответил Петр" – следовали зачеркнутые строки:
"…Ты чего же не одеваешься? Мать выскочила на крыльцо и горестно всплеснула руками. Гришка, не глядя на нее, прошел в горницу, хмурясь, перерыл все в сундуке и через пять минут вышел в кухню иным человеком: шаровары добротного синего сукна с полыхающими лампасами, на голове казачья с красным околышем ненадеванная фуражка, сатиновая синяя рубаха, новые сапоги. Он казался выше в широких, заправленных в сапоги шароварах, фуражка дурнила его и делала похожим на всамделишного турка".
Далее в рукописи:
"Иван Семенович торжествовал, как титор (здесь – описка, правильно "ктитор", церковный староста. – Л.К.), дохлебывал щи, мочился горячим потом".
В публикуемом варианте романа эта фраза несколько приглажена (не редакторами ли?) и читается так:
"Пангетей Прокофьевич, торжественный, как ктитор у обедни, дохлебывал щи, омывался горячим потом".