Не лучше выглядят и представители высшей власти. Приезжает чиновник проверить деятельность опекуна, в ведении которого находится Петруша. Как мы знаем из письма Квитки к Плетневу от 8 февраля 1841 г., первоначально это должен был быть сам предводитель. Но позднее он не решился "так сильно укорять человека в почетном звании предводителя", решил понизить его ранг и этим "облегчить" соответствующую сцену.
Разжалованный предводитель обрисован резко сатирически: он не заговорил, а "запищал тоненьким голоском" и, "сняв колпак, явил нам свою голову, совсем плешивую". Квитка и в дальнейшем передает тембр голоса приехавшего начальника исключительно глаголом "пищать". С первого знакомства с ним мы видим многочисленные проявления его лицемерия и ханжества.
Когда его приглашают "пожаловать в комнаты" с очевидным намерением задобрить, он гордо отвечает: "…Я с вами хлебосольства не намерен вести. Прошу назначить мне квартиру в деревне; со мною все есть: мне вашего, то есть сиротского, не надо. Я знаю закон, имею совесть, боюсь Бога, дорожу мнением моих собратий и не допущу на себя ни малейшего нарекания. <…> Я помню свою обязанность быть защитником угнетенных сирот и оберегать их имущество от разорения. Надо помнить совесть…" И под аккомпанемент этих разговоров "наливает густые сливки из большого серебряного молочника в поднесенную ему матушкину дорогую фарфоровую чашку с чаем", требует "еще чашку, да с ромом…"
Но надежды Петруши, что после таких "прекрасных наставлений" он ощутит хоть какую-то заботу о себе, не оправдываются: "Чиновник откушал все свои чашки, но на меня не обратил никакого внимания, хотя я перед ним все болтался. Обо мне никто не подумал и в то время, когда подали десерт, все-таки на матушкином богатом сервизе. Наш гость насыщался, а я смотрел ему в глаза".
Далее продолжается та же игра: чиновник стращает Петрушиного опекуна, что сам проверит все отчеты, пересмотрит все книги, "отчеты ваши по листочку переберу и что в них найду, так и дело поведу. Я на правду черт. Задабривать меня не думайте и не смейте". Но после этих благонравных слов "принялся он за книги… пересматривал по листочку, вытряхивал из них очень прилежно, но как ничто не выпадало, так он с явною досадою швырял каждую с сердцем в угол, ворча: "Кой черт, нет ничего". Чем меньше оставалось книг ему рассматривать, тем он в большую приходил досаду и наконец, не найдя и в последней ничего, швырнул ее очень далеко, вскочил вне себя и довольно громко сказал: "Хорошо же; будешь помнить меня! Не я буду, чтобы я тебя не доехал". С сими словами бросился он в постель, все ворча и проклиная кого-то".
"Ничто не выпадало…"! Ясно, что наш неподкупный правдолюбец рассчитывал, что из книг будут выпадать ассигнации, отсюда его досада и угрозы в адрес тех, кто обманул его ожидания. Но напрасно он огорчался. Ощупывая свою постель и подняв простыню, он "увидел в руках у него в бумагу завернутое, точно как бы колбаса… Незнакомец развернул бумагу… там были все деньги серебряные". Пересчитав серебряные колбасы, он спрятал их в свою шкатулку, после чего собрал разбросанные им книги и, не читая, каждую подписал, лег в постель и сладко уснул.
В названии каждой из глав романа Квитки коротко излагается ее содержание. Глава, следующая за той, в которой была описана технология получения взятки, озаглавлена с заметной долей иронии: "…о том, каков был чиновник после угощения его колбасами". И действительно, "угощение" подействовало как нельзя лучше. Чиновник нашел, что в книгах и отчетах "все верно и исправно", "точность во всем большая и примерная", а опекун получит благодарность за похвальное управление имением. Малолетнего наследника он укоряет за то, что он недостаточно благодарен своему благодетелю за его заботы и попечение, а крестьян, которые намеревались жаловаться, обзывает "бунтовщиками", которых "должно кнутом, в солдаты, на каторгу".
Писатель проводит своего героя через пребывание в пансионе мусье Филу, выглядящем пародией на нормальное учебное заведение, через службу в мушкетерском полку, оставляющую, мягко говоря, невыгодное впечатление об армейских порядках. Бригадирское звание присвоено полковнику генерал-аншефом в благодарность за благосклонное отношение красивой полковницы. Офицеры пьянствуют и проводят время с девицами сомнительного поведения. Когда же запахло возможностью войны, они струсили настолько, что вызывают пренебрежительный отзыв даже у Столбикова: "Известны эти бойкие офицеры своею храбростью на месте – нам против них и слова сказать нельзя; введи же их в дело, так еще и за нас прятаться станут".
А как сам наш герой поведет себя в случае войны? Он откровенно излагает свои планы: "А если проклятые татары не уймутся и начнут войну?.. О! Тогда в сторону честолюбие! Тогда, дав волю сильнейшей страсти – жизнелюбию, поднести полковому лекарю что следует, и он, по мере того, столько и болезней неизлечимых мне припишет (я знал, как это делается), тогда вчистую, жив, цел, невредим, да еще с повышением чина… Славно обдумано и прекрасно распоряжено; надобно ожидать случая проситься в отпуск… И случай скоро открылся".
Показателен для характеристики армейских нравов и такой эпизод. Когда Столбиков обратился к начальнику с просьбой "выпустить" его из службы, он услышал в ответ, что русский дворянин должен служить, пока в нем есть силы, и что это, дескать, ему должны были объяснить в пансионе.
"– В пансионе мне объяснили, – отвечал я твердо и решительно, – что я, как человек, рожден свободным, должен избрать занятие по воле своей, а не по прихотям…
– Молчать! – заревел полковник ужасным голосом, как будто в услышание всего полка, и глаза его сверкали от гнева. – Если ты еще занесешь эту чепуху и мне донесут о том, то я тебя своими руками удушу… Даю тебе в том честное слово. Г. капитан! Возьмите его на свои руки и имейте особенное наблюдение за его поведением и образом мыслей: он человек опасный".
Во второй части романа характер повествования существенно меняется. Его герой уже не несведущий несмышленыш, это человек с установившимися взглядами, способный на соответствующие им решительные действия. В этой связи стоит иметь в виду и даже положить в основу нашего понимания Столбикова ту характеристику, которую дает ему Квитка в письме к Жуковскому от 3 декабря 1841 г. Для автора письма главное в нем было то, чем оно завершается: просьба о разрешении публиковать роман с посвящением Жуковскому. Известно, что это было давнее желание Квитки, о чем он не раз писал Плетневу. Естественно предположить, что Плетнев сыграл в этом посредническую роль и к моменту, когда письмо писалось, он уже был осведомлен о "снисходительном принятии его (т. е. уже готового романа. – Л. Ф.) в милостивое ваше внимание".
Но для нас важнее другое – отразившееся в этом письме авторское представление о Столбикове. "…Приняв совет Ваш писать сцены из губернского быта и дворянских выборов, – писал Квитка, – я свел все в одной повести и поставил лицо, страдающее от различных угнетений, не без рассудка вовсе, но как по корыстолюбивым видам гонимого до того, что его лишили даже воспитания, на которое он, по роду и состоянию своему, имел полное право. За отнятием сего блага, он страдал от того везде и от всех целую жизнь свою. Притом же я полагал, что если он будет умнее, то он не с той уже точки будет смотреть на вещи и на все, встречающееся ему, и перескажет уже не так, как прилично с понятиями, одному ему свойственными". Понятно, что это характеристика не подростка из пансиона мусье Филу и не солдата, постигающего азы воинской службы, а сформировавшейся личности.
И действительно, с первых глав второй части нам предстает иной Столбиков. Если прежде ему всего милее на свете были деньги и для приобретения их он готов был "презреть покой, недуг, семейные обязанности, общее спокойствие, собственную честь и т. п. пустяки", то теперь в нем пробуждается стремление к справедливости и готовность ее отстаивать.
Вернувшись в свое имение, он не застает там своего опекуна, а оставленный им управляющий, по словам посланных к нему людей, "навряд ли сойдет к твоей милости. Ведь он благородный да еще и зять Макара Тимофеевича.
– Какая мне нужда, что он благородный, – прикрикнул я, не расслышавши последних слов, – я сам благородный, я офицер, я хозяин; ко мне его!"
Выход находится благодаря тому, что Столбиков решился и сумел опереться в своих действиях на советы простых людей, выходцев из низов. Сначала извозчик ему говорит: "…Собери-ка своих крестьян да с ними и войди прямо в дом; коли люб тебе управляющий, оставь при себе, а нет – так по шеям, и прикажи себя одного слушать".
Признали его и крестьяне, которые сами просят избавить их от мучителя-опекуна и взять отчину в свои руки:
"– По шеям его, кормилец ты наш! Возьми, ваше благородие, али ружье, али шпагу свою и веди нас… мы его… мы ему… в бараний рог согнем его и с хозяйкою его… <…> Взашей его из господских хором!.." Действительно, управляющий не решился оказывать сопротивление, и вскоре все увидели, как он "улепетывает".
В дальнейшем на помощь нашему герою приходит неожиданное обстоятельство. В город прибывает влиятельное лицо – "присланный от наместника для открытия разных злоупотреблений ревизор Пахом Иваныч Столбиков". Петруша решает попытаться выдать себя за его родственника и искать у него покровительства. Не тут-то было. Пахом Иваныч велит ему передать, что у него "родных бедных и мизерных много и ему невозможно всех награждать, так шел бы я, откуда пришел, и не смел бы – к стыду его – называться родственником…"
Петруша был готов к такому повороту событий, но случайно он стал свидетелем того, как всемогущий Пахом Иванович танцует и при этом допускает ошибки, которые он мог бы исправить. Обращение с ним Пахома Ивановича мгновенно меняется, и между ними происходит такой разговор:
"– Да кто ты, мой милый? Не тот ли мой любезнейший родственник, о котором мне докладывали?.. <…> Обними же меня, друг мой! Ты мой близкий, самый ближайший родственник. <…> Сделай дружбу, обяжи по-родственному, танцуй с нами…
– Охотно. Я буду приходить к вам в свободное от моего дела время.
– Нет, лучше всего переселись ко мне. Для танцев у меня все время, а делами пусть занимается письмоводитель. Мое содержание…
– Мне и содержание не так нужно, – осмелился я сказать, – как нужна защита по делам моим…
– Я, я твой защитник! – вскричал Пахом Иваныч, не дав мне объяснить ничего. – Ты только танцуй со мною, а я за тебя везде буду действовать".
Столбиков делает из произошедшего вполне логичный вывод: "Как я мысленно благодарил мусье Филу, что он хотя чему-нибудь научиться дал мне возможность. Кажется пустой предмет танцы, да как они мне пригодились! Не надобно ничем пренебрегать: не отгадаешь, что к чему пригодится".
Желая отблагодарить Петрушу (как стал его "по родству и покровительству" называть Пахом Иваныч), он говорит ему: "Я заметил в тебе большие способности к гражданской службе. Я хочу дать тебе место. <…> Вот тебе повеление к советнику о немедленном определении тебя к должности". Явившись к советнику, Столбиков заявляет ему, что хотел бы стать председателем в палате. Тот удивленно спрашивает:
"– С чего тебе вздумалось лезть прямо в председатели? Понимаешь ли ты эту важную должность?
– Должности не понимаю, – отвечал я свободно, – но постарался бы со временем попривыкнуть к ней. А желаю занять ее потому, что жалованье отличное". Эти притязания оказываются чрезмерными, и Столбикову приходится ограничиться намного более скромной должностью квартального.
"Я вышел от советника совсем в отличном расположении духа, нежели входил к нему. Ослепление меня оставило. Я увидел ясно, что место председателя навсегда ускользнуло от меня и вместо этой видной должности дают мне место какого-то квартального. И кто знает, что это за должность? Не она ли это, что мы, военные, называем хватайный?" Очевидно, полученный опыт не прошел для него бесследно, и он готов повторить недавно сделанный вывод: не надо ничем пренебрегать: "не отгадаешь, что к чему пригодится".
Городничий, ставший его новым начальником, решает "отрядить" его к губернатору, пояснив это намерение так: "нам без тебя просторнее будет… хе-хе-хе-хе". Итак, "ясно было, что меня оттерли от полиции из подозрения, что я подослан советником быть со стороны его шпионом и доносить ему, что будет замечательного. Сначала новое назначение мне не нравилось: послужив при полиции несколько лет и набив руку, я скоро бы приобрел столько, что мог жить счастливо; но, рассудив, что, сделавшись известным губернатору, я найду в нем защитника и покровителя против утеснений опекуна моего, был спокоен и нетерпеливо ожидал следующего дня".
Образ губернатора, с которым мы знакомимся в седьмой главе второй части романа, очень важен для правильного понимания позиций Квитки. Многочисленные воры и жулики, невежды и взяточники, изображенные в романе, предстают такими, какими видел и знал их писатель на протяжении многих лет своей службы. И всем им противопоставлен единственный положительный персонаж, не взятый из действительности, а искусственно в нее привнесенный. Как верно отмечал С. Д. Зубков, "противоречивость и искусственность образа положительного правителя была определена противоречивостью мировоззрения автора: как художник, он видел недостатки общества, но не знал настоящих путей их устранения, а поэтому исходил из ложного убеждения о возможности усовершенствования того, что требовало разрушения и устранения, ибо именно оно и порождает все зло".
Отступление от жизненной правды неизбежно влекло за собой ущерб художественной убедительности. Писатель не мог изобразить того, чего не было в жизни. Он конструировал этот образ, привнося в него то, что ему хотелось бы видеть. Но мало говоря о реальной действительности, этот образ много говорит об общественных позициях и идеалах Квитки. Писатель вложил в него выношенные представления о том, как, по его мнению, должен рассуждать и поступать государственный чиновник высокого ранга. Потому пространные речи губернатора заслуживают того, чтобы к ним присмотреться.
Объясняя жене, зачем он приглашает своих подчиненных к обеду, он говорит: "Я, как начальник губернии, должен всех и каждого из моих сослуживцев и подчиненных знать не только по имени, наружному виду, но и судить о понятиях и способностях каждого из них! Чтобы вывести безошибочное заключение о способностях их, я должен вникать в образ мыслей, род жизни, в нравственность их. А для того чтобы знать каждого в таком совершенстве, я приглашаю их к себе не по службе – тут я и он связываемся; но приглашаю как гостей, побеседовать со мною. <…> Чрез это я всех моих подчиненных знаю совершенно; и когда приходит время сказать пред высшим начальством мое мнение о каждом чиновнике и тем изречь приговор о нем на всю его жизнь, – о, какое это важное, великое, священное дело! – я с спокойным духом, с чистым сердцем, без всякого колебания кладу печать одобрения или отвержения – и не страшусь ни нарекания общества, ни упреков совести. <…> Достоин ли бы я был редкой доверенности управлять губерниею, в коей миллионы людей, если бы я, окружив себя только нравящимися мне людьми, отличал их и, советуясь только с ними, вел бы свои дела, выводил бы любимцев, а прочих важных по должностям чиновников оставлял бы без всякого внимания за то, что не в характере их кланяться моим льстецам, упитывать моих блюдолизов и что не нравятся своею физиономиею мне и наушникам моим. Нет! Губернатор должен знать своих чиновников непременно в той степени, как я сказал. Притом сколько выгоды общей и для службы. В числе чиновников легко можно предполагать несколько с слабыми характерами, ну с слабостями… допустим, и порочного. Неужели какой-нибудь намек губернатора, знающего их в совершенстве, намек в обществе или увещание в кабинете не понудит слабого исправиться, других остерегаться от подобного заключения о нем начальника? Если же над кем-то такое средство не подействует, тогда гони его без жалости и выгони его из службы и из круга честных людей. Благодарность от всех честных и утешение за такой подвиг в сердце".
Чтобы показать на конкретном примере способы воздействия губернатора на проступки чиновников, приводится такой эпизод. В числе приглашенных на обед к губернатору был председатель магистрата уголовного департамента, который перед тем взял с одного купца "сколько-то дюжин бутылок портеру и дело решил неправильно. За обедом губернатор, когда начали хвалить подносимый портер, обратясь к председателю, сказал: "У вас надобно спросить, хорош ли портер. Вы его любите". Слова пустые, но заставили председателя до того смешаться, что он с трудом усидел на стуле, тем более, что он и все присутствующие знали, что губернатор спроста слова не скажет и что это слово разнесется по всей губернии".
Казалось бы, создан иконописный облик и сказаны все самые что ни есть благочестивые слова, но последним абзацем соответствующей главы хитрый Квитка добавляет в бочку меда небольшую, но несомненную ложку дегтя, прозрачно давая понять, что не так однозначно его отношение к действиям губернатора, как может показаться: "Вот как ценятся слова губернаторские и какой они имеют вес и влияние на судьбу человека! Зная же, что каждому губернатору должно взвешивать и пересуживать всякое слово, которое хочет сказать в обществе, я неохотно пошел бы в губернаторы".
Заметное место во второй и особенно в третьей частях романа занимают образы помещиков. Эта порода людей была также хорошо знакома писателю, и, описывая их, он меньше должен был считаться с возможными придирками цензуры, следствием чего явилось правдивое воспроизведение многих персонажей. Глава двадцать третья второй части повествует "о том, как я был управляющим у богатого помещика и отличного хозяина". Только прочитав ее до конца, можно оценить всю меру язвительности этой иронической характеристики. Впрочем, в самом начале, лишь знакомясь с характером "отличного хозяина", имя которого Богатон, мы узнаем, что тот, "подобно многим людям, имеет слабость: не зная вовсе дела и не разумея его, почитает себя великим хозяином оттого, что завел на все формы, как ведомостям, отчетам, книгам, так и докладам к нему".
Собственным людям Богатон не доверяет, каждой "хозяйственной частью" у него заведуют наемные лица, преимущественно иностранцы: англичанин, голландец, немец, француз и другие. "Экономическою конторою управляет малороссиянин; но это лицо есть главнейшее во всем управлении. Этот ужасный плут, будто слепо исполняя приказания помещика, управляет и им, и всеми частными смотрителями. С ним Богатон никогда не расстанется: он получает ничтожное жалованье, наблюдает формы и из учрежденного Богатоном порядка не выступит ни для кого на свете".