- Это от грифа трапеции и постоянной магнезии. - Валя продолжала улыбаться, ласковым голосом, настойчиво, предлагая парню фужер с вином. - Пе-ей!..
Пашка отказывался, говоря, что он не пьёт… И это было правдой. Алкоголя, в любом виде, он сторонился и боялся как огня. История была давняя. Ещё в детстве он едва не погиб из-за оплошности уже тогда крепко пьющей тётки - родной сестры мамы. Как-то под утро Пашка захотел воды. На столе, рядом с ободранным диваном тётки, вместо графина, всегда стояла литровая бутылка воды. Среди ночи и по утрам, тётка, обычно прямо из горлышка, топила в воде "сушняк". Пользовались водой и остальные. Все к этому привыкли.
Спросонья Пашка сделал пару глотков из бутылки и вдруг задохнулся - ему обожгло горло. В похожей бутылке ждал своего часа крепчайший самогон-первач. Фонтаном разлетелись брызги с криком выплюнутого спиртного. Резко запахло сивухой. Мальчишка схватил рядом стоящий наполненный стакан, чтобы запить бушующий пожар во рту и через пару глотков понял, что там тоже спиртное. Он не мог вздохнуть, только кричал от страха и боли, умываясь слезами. Его тошнило до истерики, до лихорадки…
Пашка на всю жизнь зарёкся пить что либо, кроме воды и лимонада. В памяти всплыло - перепуганное, заплаканное лицо мамы, вместе с Пашкой пережившей тогда тот ужас, и бледная, враз протрезвевшая, растрёпанная тётка…
- Я не…
- Ну, что же ты, пей, Па-а-шка! - пропела Валентина, поднося бокал с искрящимся, как бенгальский огонь, вином к губам парня, искусительницей заглядывая в его часто моргающие глаза. - Это же всего лишь шампанское…
Дружная компания тут же стала шумно "наваливаться":
- Давай, гусар!.. Ты же цирковой!.. За здоровье!..
Вечно юморной Женька, партнёр Валентины, даже пошёл дальше, вдруг начав скандировать: "Горь-ко! Горь-ко!..", но тут же получил подзатыльник, мол, не ломай кайф и не нарушай "пьесу"…
Пашка какими-то отрывками, вспышками сознания, с трудом вспоминал дальнейшее развитие событий. Помнил только, как прыгающие в фужере пузырьки игристого вина моментально ударили в голову. Пил ли он ещё - не помнил. Вспоминал, что ему хотелось обнять Валентину и сказать ей что-то хорошее, что пряталось в его сердце. И он, кажется это сделал. А может и нет. Но точно помнил, что обнимал холодный, пахнущий хлоркой, унитаз в туалете, когда его выворачивало наизнанку. Как пытался продышаться на улице в прохладе зарождающейся осени. Как его шатало и знобило. Память отрывками напомнила, как он шёл в цирк, чтобы там где-нибудь спрятаться и отогреться. Как боялся попасться на глаза Захарычу, который постоянно ночевал на конюшне. Видимо, тогда он и оказался у Славки в неосвещённом слоновнике, в том самом стогу сена, в котором он сейчас умирал от жажды и страха…
…Буня прошлась шершавым хоботом по телу Пашки, аккуратно обхватила его за талию, приподняла в воздух, и привычным движением усадила себе на спину, после чего стала раскланиваться, ожидая привычных аплодисментов и подкормки. Этот трюк ей и в работе удавался на славу, теперь же она его исполнила просто блестяще.
Павлик, сделав в хоботе слона "мёртвую петлю", теперь сидел на верхотуре под потолком, еле живой от страха и похмелья, с трудом что-либо соображая. Его опять подташнивало и качало, как во время морской качки. Все признаки "морской болезни" были на лицо. Точнее - на позеленевшем лице…
Слон задрал хобот, ища лакомства в награду за исполненный трюк. Пашке показалось что-то страшное в этом и он хрипло заорал на весь, только ещё пробуждающийся цирк:
- Захарыч! На помощь! Он меня сейчас сожрё-ёт!..
Конюшня была напротив помещения, куда поставили слониху. На крики прибежали Захарыч и сидевший у него в гостях "слоновожатый" Славка, которые перед утренней кормёжкой животных пили чай.
- Ты как туда залез, хомут тебе в дышло? - Захарыч был бледнее бледного, увидев, и оценив явно небезопасную ситуацию. - Спокойно, не дёргайся! Браво, Буня, браво! - стал успокаивать Захарыч слониху, которая уже начинала подавать признаки беспокойства от общения с таким бестолковым "дрессировщиком". - Хватит трескать, поставь животное на "ажну"! - Захарыч дёрнул за плечо Славку, который от волнения, словно кролик, продолжал грызть недоеденный в гостях у Захарыча сухарь. Его конопушки проявились и сияли, как звёзды в планетарии, когда выключают свет. Тот вышел из "столбняка" и скомандовал Буне стать на колено, Слониха сделала это легко и радостно, насколько ей позволяли возраст и здоровье. За что получила в награду недоеденный Славкой сухарь…
- …Рыжий! Что сегодня было - забудь! - Захарыч угрожающе обернулся в дверях, обращаясь к Славке. "Слоновожатый" послушно кивал Захарычу.
- Никому ни слова! Нам не хватало ещё по очередному выговору схлопотать. И так работаем без премий…
Пашка пришёл в себя только в шорной на конюшне, когда с жадностью и наслаждением пил "фирменный" крепкий чай Захарыча. Наливая второй стакан, он честно рассказал старику, что с ним произошло. Видавший виды человек, только покряхтывал и покачивал головой:
- Ох, Валюха, Валюха…
Не вдаваясь особенно в подробности, он рассказал Пашке, что сам пил в своей жизни только два раза.
- Первый, - когда, приняв "наркомовские", пошли в декабре сорок первого в сабельную атаку под Рузой. Тут-то меня и "зацепило" пулемётной очередью. Неожиданно так. Всё вокруг свистит - пули, ветер. Мы несёмся по снегу, очумело орём, саблями машем. Вдруг, словно кипятком ошпарило! А тут ещё взрыв! Я так толком ничего и не понял тогда. Две пули навылет, в мякоть…
Захарыч вдруг замолчал и потемнел лицом. Долго жевал губы…
- Второй, когда… - Захарыч вновь странно застопорил свой рассказ, словно не мог вспомнить. Или не хотел. Начал шарить по карманам, затем потянулся за табаком. Спичка с шипением вспыхнула, а он не торопился прикуривать. Потом жадно затянулся, словно в две затяжки хотел покончить с самокруткой и, скомкав повествование, закончил:
- Ну, в общем, пил я неделю беспробудно, словно хотел умереть. И чуть не умер, с непривычки… Потом расскажу. Как-нибудь. Может быть…
Захарыч вздохнул, перевёл дух и немного повеселел.
- Последний раз пили за Победу! А как же! И я вместе со всеми. Но, скорее не пил, а так, делал вид - нельзя мне уже тогда было…
Захарыч инстинктивно дотронулся до живота и пояснил:
- Отравился я в тот, - второй раз, крепко, как и ты. Серьёзно подсадил желудок спиртом - всё сжёг там не жрамши. К тому же контузия. В общем, поклялся я тогда. На могиле поклялся…
По всему было видно, что признание Захарыча и его рассказ дались ему нелегко.
- Больше я ни разу "не смотрел на донышко стакана". Никогда. Только - чай…
Захарыч покрутил перед глазами свой опустевший гранёный стакан.
- У нас ведь, у казаков, обычаи строгие. Традиции! - старик словно кому-то погрозил пальцем и молодцевато выпрямил спину. - Его лицо вдруг сделалось строгим и обиженным. - Это в кино из казаков сделали каких-то пьяниц, ухарей загульных. Без бутылки вроде и не казак. Чушь! - Захарыч в сердцах грохнул кулачищем по столу. Пашка аж подскочил.
- За самовольную чарку, без отцовской на то воли, батьки молодняку зады пороли до красна. На праздниках, за столами, никого пить не принуждали: не хочешь - можешь просто "пригубить". Если видели кто захмелел, того чаркой "обносили" - отдыхай. А если кто лишнего принял, "не по весу", - тут же отправляли проспаться. Умерших от алкоголизма, хоронили, как самоубийц, вне кладбища и без креста. О, как было! - Захарыч поднял вверх указательный палец. - Всю жизнь казаки на земле работали и отчизне служили! А рождённый пить, как известно, - …скакать не может. - Захарыч, ради приличия, и чтобы пощадить Пашкины молодые уши, заменил крепкое словцо на удобоваримое - "скакать".
- "Мутная" столько судеб погубила и жизней покалечила! - подвёл Захарыч итог - И не сосчитать! Вина - начинается с вина! Запомни, сынок!..
Глава одиннадцатая
- Канатоходцы Дагестана! Руководитель - заслуженный артист республики Ахмед Абакаров! - на финал ещё раз объявил инспектор манежа. Аплодисменты достигли штормового звучания. Артисты пытались уйти, но инспектор возвращал их на манеж к зрителям снова и снова. Наконец он освободил путь, продолжая программу.
Абакаровы вбежали за кулисы. Аплодисменты ещё звучали им в спину за закрывшимся форгангом. Мокрый, вечно улыбчивый и доброжелательный, Ахмед заботливо накинул на плечи партнёрш махровые халаты. Потом надел свой.
- На сегодня - всё! С выходным!.. - Мальва! - Айшат одевая халат, нахмурила брови. - Мам, ну что?! - пятнадцатилетняя Мальвина капризно "скуксила" личико. - Это что за руки? Спина крючком!..
Не верилось, что разговаривали мама с дочкой. Было полное ощущение, что они ровесницы. Приходилось долго присматриваться, чтобы заметить разницу в возрасте.
Женщины канатоходцев Абакаровых отличались редкой природной красотой. Господь их щедро одарил. Он, как художник и скульптор, над ними славно потрудился. Тонкие черты холёных, редко улыбающихся, загадочных лиц. Горящие, бушующие страстями и едва сдерживаемым темпераментом - ночи-глаза. Точёные фигуры от которых невозможно было оторвать взгляд! Густые волосы цвета воронова крыла спадающие до бёдер.
Во время сложнейшего трюка, стоя на плечах у Ахмеда, который скользил по острию стального каната на головокружительной высоте, Айшат, своими божественными, "поющими" руками, медленно, словно наслаждаясь, приподнимала волосы вверх и резко отпускала. Ночным блестящим водопадом волосы летели за плечи. Их красота, цвет, обильность, восхищали зрителей не менее, чем трюк, который артисты исполняли. В этом месте номера всегда звучали "А-ах!.." и аплодисменты!..
Айшат всё ворчала, меняя манежную обувь на закулисную. Она, сдержано негодуя, перечисляла все промахи и ошибки, которые, якобы, совершила Мальвина. Та упорно протестовала, повторяя одну и ту же фразу на разные лады:
- Ну, мам!..
Градус "разбора полётов" повышался. Это было ежедневно…
- Дамы - заканчивайте! - примирительно было начал тот, кто весь номер носил их на своих плечах. В жизни Ахмед носил обеих "на руках" - они были любимы и избалованы им до предела.
"Дамы", две хрупкие кавказские красотки, тигрицами посмотрели на Ахмеда.
- Да ну вас! - с улыбкой сказал Абакаров. Неторопливо подпоясал свой халат, сунул ноги в ичигах в специальные деревянные колодки, чтобы не портить манежную обувь, и пошагал в гримёрку…
…Полётчики неторопливо спускались по лестничному маршу в сторону манежа. После антракта они начинали второе отделение. Партнёры преговаривались на разные темы. Женька наматывал предохраняющий бинт на запястье и весело трепался.
Навстречу поднималась отработавшая свой номер Мальвина. У неё с мамой только что состоялся привычный очередной "худсовет". Мальвина, как всегда, только успевала вставить своё: "Ну, мама!"
Увидев "объект", Женька, театрально прижав руки к сердцу, а потом раскинув их для объятитй, расплылся в улыбке "девять на двеннадцать":
- Ма-альва! - с мёдовым бархатом в голосе начал он было "гусарить".
Чёрные глаза канатоходки резанули бритвой:
- Кому Мальва, а кому Мальвина! - толкнув плечом "нахала", прошла мимо Абакарова-младшая, и напоследок добавила: - Ахмедовна!..
Женька не успел закрыть рот. С его оттопыренной руки свисал так и не замотанный бинт. Заранее заготовленный Женькин вопрос о том, "где, мол, её Пьеро?" глупо повис в воздухе и тут же, рухнув, бесславно разбился о земную твердь мощного хохота партнёров.
- Ну, что, кавалер, получил дагестанский кинжал в ж..! - полётчики "ржали" над Женькой, похлопывая его по плечу. - Сходи в медпункт, помажь зелёнкой! Ха-ха-ха!..
Со следующего дня, встречаясь за кулисами или в буфете, Женька подчёркнуто приветствовал Мальвину не иначе как по имени и отчеству. Абакарова-старшая удивлённо вскидывала брови, а дочь, скромно потупив взор, загадочно улыбалась в пол…
…Чернявый и кареглазый Сашка Галдин поправлял подпругу на своём жеребце Рубине. Тот специально напрягал брюхо, чтобы сильно не затягивали. Он всегда так делал. Галдин шлёпнул ахалтекинца по животу и тут же подтянул пряжку сбруи до нужного отверстия.
- Похитри у меня, мешок с сеном! Я с тебя падать не собираюсь! - Галдин изобразил строгость. Мимо, разминая лошадей шагом, неторопливо проехали один за другим вечно серьёзные таджик Шукур и осетин Алан.
- Сашка, а ты кто по национальности? - хитро прищурил глаз подошедший к Галдину Женька из полёта, по пути тоже разминаясь. Он подпрыгивал, делал круговые движения руками, разминал корпус, плечи, кисти. Полётчик явно имел ввиду наполеоновский, с крутой горбинкой нос Галдина, вынашивая какую-то очередную хохму, чтобы размять и язык.
- Да я уже и не знаю! Полгода у Зарипова был узбеком, теперь вот - осетин.
- Хохол он с Подола! - проезжая мимо на Гранате выдал "тайну" Шамиль.
- Ой, ой, а сам-то! Тоже мне "осетин" из Татарии!..
- Мм-да-а, ребятки, - протянул белобрысый полётчик, - Тут, наверное, у вас у всех не обошлось без османского "водолаза"! - Женька намекнул на известное произведение Булгакова и исторические коллизии мироздания.
- Ладно, "космополиты безродные", манэж вас всэх сэйчас прымирит, станэте родствэнниками! - со своим неподражаемым "вкусным" акцентом подвёл итог "национальной" дискуссии Казбек. Он и сам толком бы не ответил на вопрос, сколько горских кровей течёт в его жилах и откуда у него такой странный для осетина акцент.
- Захарыч! А Вы что молчите? - решил всё-таки долить масла в огонь Женька, дабы мажорный "тонус" закулисья не увядал перед работой. - Вам какие национальности больше по душе?
Захарыч широко улыбнулся. У него было явное желание опростоволосить "провокатора" и даже уже что-то веретелось на языке. Он понимал, что в мире цирка национальный вопрос никогда не стоял - так сложилось исторически. И теперешний разговор - был не более, как весёлый трёп для поднятия настроения. Цирк - всегда был одной семьёй, одной нацией и народностью.
- Я различаю только две национальности: - начал Захарыч. Все напряглись, и даже лошади подняли уши торчком. - Это - Хороший Человек и Плохой!..
Молодёжь, с одобряющим: "О-о!" захлопала в ладоши и разошлась по своим местам. "Поточив зубы", каждый продолжил готовиться к своему выходу на манеж. Женька, так и не "попив крови", пока было время, пошёл выискать дальнейший объект для своих шуток.
Глава двенадцатая
Пашка просыпался рано утром легко и с удовольствием, во сколько бы он не ложился накануне. Традиционно открывал створку окна, проветривал комнату и обязательно трогал лист клёна, как бы здороваясь с ним "за руку". Вдыхал полной грудью утреннюю свежесть, потягивался, улыбался! Говорил "доброе утро" кусочку неба, которое не загораживал могучий клён, приветствовал солнце и начинал делать зарядку. Последнее время для него каждый день был праздником - мир обрёл краски, запахи и смысл…
- Пашка, блин, не май месяц! Закрой окно - дубак!
- Да ладно тебе, рыжий, ты чего - плюс на улице! В комнате дышать нечем!
- Заморозить хочешь? Я же южанин!
- Не ври! Ты говорил, что с Северного Кавказа!
- А я тебе чего твержу - с Кавказа! - Славка продирал глаза и высовывал нос из-под двух одеял. Он ухитрялся замерзать даже летом.
- Так ведь - с Северного! Подъё - ём! - командовал Пашка, сдёргивая с рыжего все его покрывала. На кровати, свернувшись жалким калачиком, трепетало и орало благим матом белое с синюшным оттенком худощавое тело конопатого Славки.
В стенку забарабанили с текстом, отнюдь не желающим доброго утра!..
- Вставай по-хорошему! А то злые дядьки из полёта быстро тебя научат летать… в окно! Рыжий, подъём! На работу опоздаем!..
…- "ЧБ", добрось! Люба, блин, ну, докрути! - жонглёр Володя Комиссаров, всё больше заводясь, никак не мог добиться сегодня от партнёрши по номеру, и одновременно жены, чётких бросков. Булавы летели вяло, с недокрутом.
- Володя, ну нет сил у меня сегодня, хоть режь! "Дела" у меня…
- Какие ещё, на хрен, дела? Сейчас репетиция!
- Ты, Комиссаров, тупой? Какие ещё "дела" бывают раз в месяц, - женские!..
- Тьфу ты, блинство! Только этого ещё не хватало!
- А тебе что - хотелось "залёта"? - Люба с вызовом встала в позу "руки в боки".
- Вечно у тебя, "ЧБ"!..
- "Вечных" у меня нет - только месячные! Дурак ты, Комиссаров!..
- Ну и что будем делать? Вечером работать!
- Лечиться будем - работой, не впервой…
…Пашка, сделав все положенные дела, отпрашивался у Захарыча и спешил к новым приятелям и наставникам - жонглёрам Комиссаровым, которые так неожиданно появились в его жизни. Они почти ежедневно обучали Пашку азам своего жанра. В остальное время он репетировал самостоятельно "без отрыва от производства" на конюшне.
Познакомились они, когда лошадь наступила на их булаву.
Как-то в середине репетиции Комиссаровых появился встревоженный Захарыч и попросил дать ему манеж буквально на десять минут. Были подозрения на колики у одного из скакунов и, чтобы не погубить животное, нужно было его срочно хорошенько "погонять". Проблема была ясна, манеж тут же освободили. Комиссаровы сели на зрительские места ждать. Булавы жонглёров остались лежать на барьере.
Захарыч разогнал ахалтекинца в галоп. Тот, нет-нет, подгоняемый арапником, бил задними копытами в барьер манежа, увеличивая скорость.
- Пашка, булавы убери, слетят! - крикнул Захарыч своему помощнику. Комиссаров привстал, но Пашка его опередил. Он стал собирать реквизит, поглядывая на галопирующую лошадь, отвлёкся, и одна булава соскользнула с барьера точнёхонько под копыта скакуна. Раздался треск, лошадь шарахнулась, сбилась с ритма и остановилась. За спиной кто-то охнул и отчётливо послышалось громкое поминание "чьей-то матери". Захарыч тоже вспомнил чью-то маму, но более прилично…
Пашка стоял памятником "погибшему жонглёру", с немигающими глазами. Комиссарову не сразу удалось вырвать свои булавы из его закостеневших рук.
- Блинство! Теперь колики у меня! - Комиссаров держал в руках то, что осталось от его реквизита. - И так на соплях всё держалось, теперь вообще репетировать не с чем!.. - жонглёр явно был раздосадован, если не сказать больше.
- Володь! Я всё сделаю, не серчай! Принеси мне, я починю! - Захарыч виновато улыбался и за себя, и за Пашку, который стоял, хлопал глазами, и чуть не плакал…
Уже вечером того же дня Пашка с извинениями принёс в гардеробную Комиссаровых починенную булаву и две других, одна из которых ещё до того "приказали долго жить", а вторая была "при смерти". Те рассматривали свой реквизит, словно видели его впервые:
- Ну, Захарыч! Ну, волшебник! Золотые руки!..
Так состоялось их знакомство, а позже и дружба. Пашка попросил научить его жонглировать. Ребята с готовностью откликнулись. На репетициях Комиссаровых он стал бывать постоянно.
Александр Анатольевич, как инспектор манежа, наконец-то облегчённо вздохнул: "Жонглируй сколько влезет - это безопасно, только не лазь по канатам и в клетки к хищникам"..
В цирке нет людей заурядных, "бесцветных". В каждом из них живёт какая-то "изюминка", по которой люди запоминаются, попадают в сердце и остаются там навсегда. Комиссаровы не были исключением.