Обычно, в первом выходе он выезжал на манеж на тройке свиней и работал целый номер с животными, которые здорово напоминали самого клоуна. Народ сразу обращал на это внимание - чего Смыков и добивался. Но в этой программе свиней не было. Они находились на съёмках художественного фильма в местной киностудии, куда ежедневно ездил клоун. Поэтому он работал "облегчённый" вариант, но зрителю от этого было "не легче…"
Дядя Толя, как звал Смыкова Пашка за кулисами, частенько наведывался на конюшню к своей новой подопечной, которая при встрече громко хрюкала, повизгивая от радости. Кличка "Краля" тому сразу понравилась. Он поблагодарил Захарыча и его помощника за "чувство юмора", пообещав "магарыч". Через день он принёс шмат домашнего сала, пошутив, что это один из партнёров, который вчера плохо отработал. При этом подмигнул Пашке, который сначала было принял всё за чистую монету.
- Я партнёров "не жру!.." - успокоил он молодого служащего, одновременно высказав свою "позицию в искусстве". О порядочности этого артиста ходили легенды.
Пашка заметил, что Котова переставала материться и кламбурить, как только в её обществе появлялся Смыков. Они каждый раз радостно жали друг другу руки и тепло разговаривали. Было ощущение, что встречались родственные души, два близких человека.
- Смыков однажды помог Люде - отстоял её перед начальством, при этом сам крепко пострадал, хоть они и были мало знакомы. Всё рассказать не могу, да и не хочу - история давняя, мерзкая. - Захарыч чуть приоткрыл завесу тайны зародившихся когда-то человеческих отношений и тут же её задёрнул. - У нас любят "собак" и ярлыки вешать на хороших людей…
В этом городе у Смыкова с самого начала не сложились отношения с местной администрацией. Директор цирка периодически "сигнализировал" в Главк, мол, в связи с облегчённым вариантом работы клоуна, снижается "творческий уровень" представления! Примите меры - запретите сниматься!..
На самом деле, главная причина крылась в том, что некогда высокого уровня аппаратного работника, а теперь - всего лишь директора цирка, публично послал какой-то "толстый клоун, шут"!
Дело было так. Через неделю после начала гастролей решили провести расширенный художественный совет, на котором председательствовал директор. Руководить местным цирком его назначили совсем недавно, и для него это была первая гастрольная программа в жизни.
На собрании традиционно решили поближе познакомиться, обсудить представление, его достоинства, недостатки и перспективы.
Директор взял слово. Первые же его фразы ввели артистов в ступор, которые сначала было решили, что тот шутит:
- Я тут ознакомился!.. - он помахал исписанным листом бумаги, как обвинительным приговором. Тон был приблизительно таким же. - У вас в коллективе три заслуженных артиста и один народный! - имена он не счёл нужным называть. - Но, что же это получается, товарищи дорогие! Я уже три раза посмотрел ваше представление - вы каждый раз показываете одно и тоже! Это как понимать? Вам самим-то не надоело?..
Не успел труппа отойти от первого шока, когда люди не знали то ли им смеяться, то ли плакать, как грянул второй. Директор вдруг обратил внимание на "не спортивный вид" клоуна и его жены, поставив в пример стройность их ассистента. Артисты стали недоумённо переглядываться, пожимать плечами. Смыков беззаботно улыбался. Он уже стал привыкать, что цирками, последнее время, частенько руководили люди весьма далёкие от искусства. А уж тем более - от искусства циркового.
- Вы же артист, как Вам не стыдно в таком безобразном виде появляться на зрителях! Вы же абсолютно вышли из спортивной формы!..
Всё было бы ничего, но директор, при весьма среднем росте, сам имел двойной подбородок и внушительных размеров живот. Из его уст разговор о "спортивности" был, по меньшей мере, странным.
- Я же клоун, ползаю по манежу, в воздухе не летаю! - отшучивался Смыков.
Директор, видимо, воспринял это, как попытку неуклюжих оправданий, и продолжал гнуть свою линию, настоятельно рекомендуя клоуну срочно похудеть.
- Где цирковая эстетика? Что это за "Два толстяка" на нашем манеже? - намекнул он на жену Смыкова. - У вас на двоих, как минимум, килограмм сорок-пятьдесят лишних! - подвёл директор итог, забыв об элементарных приличиях и тактичности.
Котова было открыла рот, чтобы поставить директора на место, но сидевший рядом "толстый клоун", сжал ей руку.
- На себя сначала посмотрите! - негромко сказал Смыков. - Если худеть, так вместе. У вас, как минимум, килограмм тридцать лишних - на одного…
Все с удовольствием хохотнули, тем более, что Смыков это сказал как-то озорно, без обиды в голосе.
Директор взорвался, перйдя на "ты".
- Ты кто такой, что делаешь мне замечания! У меня, может быть - диабет!
- А у него - такой обед… - не выдержада всё-таки Котова. Собрание вновь отреагировало дружным смехом.
Директор почувствовал солидарность артистов и взорвался окончательно, выпучив глаза и побагровев.
- Да я тебя в порошок сотру, комик недоделанный! - директор сорвался на фальцет. - Ты у меня не то, что на манеж, в цирк не войдёшь, киноактёришка хренов! Ты на кого рот открываешь!
Ошарашенные артисты притихли, не ожидав таких слов и такую грозу "из ничего", от руководителя цирка! Художественный совет вдруг перерос в какую-то базарную перебранку, забыв о всякой "этике". Гастроли начинались "интересно"…
Смыков спокойно встал, подошёл к столу директора, посмотрел тому в глаза и ровным голосом сказал:
- Да пошёл ты!.. - и неторопливо вышел из кабинета.
Директор содрал с себя галстук, рванул телефонную трубку к уху и стал судорожно набирать намер Главка. Через короткое время он, как обиженный мальчик, со слезливыми нотками в голосе, стал рассказывать кому-то из Московского руководства об инциденте, о его "благих пожеланиях" Смыкову и его ответе.
Директор, сам того не подозревая, очень смешно поведал высшему начальству о произошедшем. Там шутку оценили, в трубке раздался смех, который услышали молчащие артисты. На просьбу прислать другого клоуна, директор видимо получил предложение отработать самому, благо они похожи. В Главке иногда тоже блистали "чувством юмора"…
Враз сникший директор торопливо закончил худсовет, зашелестел деловыми бумагами, всячески показывая свою занятость и значимость.
Злобу директор, конечно, затаил, но Смыкова, на всякий случай, больше не трогал, решив, что у того в Москве - "рука"…
Глава шестнадцатая
…За кулисами выстроились по двое три пары всадников.
Казбек, в белой бурке и такой же папахе, строго оглядел своих партнёров. Они сидели на конях, рост в рост, как влитые. Его отряд был в чёрных папахах и бурках. На груди поблескивали отделкой газыри…
Цирковой оркестр закончил вступительную увертюру.
- Тишина, приготовились! - Казбек сверкнул глазами.
На манеже, инспектор, подчёркнуто торжественно объвил:
- Конно-акробатический ансамбль - "Казбек"! Руководитель - народный артист Осетии…
Пашка услышал, как в зале, при упоминании имени и фамилии его руководителя, раздались нетерпеливые аплодисменты.
Зазвучала грустная кавказская мелодия стройного хора мужских голосов. Пространство заполнила музыка многоголосия - тихая, широкая, загадочная. В ней сразу ожили картины сотен исторических событий минувших дней. Занавес распахнулся. Манеж встретил малиново-лиловым мраком.
- Пошли!..
…В красном тумане театрального света, словно в розовой пелене кавказского утра, когда предрассветное солнце, соскучившись за ночь, целует горные вершины, медленным аллюром ехали горцы. Они как фиолетовые тени скользили по кругу манежа, словно где-то в распадке горного ущелья крались абреки.
Александр Анатольевич своим густым баритоном читал:
Осетии далёкой горы снежные
Там мальчики - джигитами рождаются
И хочется сказать слова им нежные
За то, что кровь отцов в них - повторяется…
Вспыхнул полный свет, словно солнце вырвалось из ночного плена, взлетев над горами. Всадники с гиканьем перешли в галоп и закружилась каруселью кавказская история…
Джигиты выскакивали на манеж, исполняли головокружительные трюки и исчезали за кулисами, перепрыгивая на лошадях через барьер замкнутого круга. Сложность номера всё возрастала, и уже не хватало фантазии, - что же ещё можно этакое, виртуозное, выдумать, галопируя на лошадях? А джигиты, под овации, всё удивляли и удивляли…
Пашка с Захарычем, за кулисами, принимали вылетающих с манежа ахалтекинцев, иногда, по инерции, пробегая с ними несколько шагов, разворачивали и подавали для следующих заездов. Наступала самая горячая пора в жизни старого берейтора и молодого служащего по уходу за животными.
Свободные от заездов джигиты помогали им.
Всё работало безукоризненно, как дорогой часовой механизм. Всадники даже успевали по ходу шутить и "заводить" друг друга:
- Аллах акбар! - ударил пятками в бок своему коню Шамиль и пулей вылетел на манеж.
- Воистину акбар! - с оскалом куража на горбоносом лице выкрикнул Сашка Галдин и рванул вслед за Шамилем. У них был парный заезд. Они и в жизни, и на манеже были "не разлей вода".
Друзья носились по кругу, синхронно делая вокруг конских шей сложнейшие "таджикские вертушки". Шамиль в раже кричал, дико взвизгивая: "И-и-ха!". Галдин ему вторил не менее звучное: "Хэй-я!". Всё это сопровождалось, словно пистолетными выстрелами, оглушающим щёлканьем хлыста Казбека. Тот, в свою очередь, восседая в центре манежа на Алмазе, то и дело поднимая его "в свечу", подгонял лошадей и джигитов басовитым коротким: "Хэть!.."
- …Получи, фашист, гранату! - скаламбурил ещё толком не отдышавшийся Шамиль, на ходу за кулисами соскакивая с Граната.
- Э-э! За фашиста отвэтишь! - хватая за уздечку разгорячённого коня, притворно возмущённо взмахнул кистью вверх Эльбрус. Он одним махом влетел в седло, успокоил скакуна, похлопав того по мокрой шее и развернулся к манежу. Элику через заезд нужно было идти на "длинный обрыв". Джигит весь напрягся, подался вперёд, ожидая, когда распахнётся форганг. Глаза его прищурились и взяли в прицел круглую мишень арены.
Занавес открылся, с манежа, перепрыгнув через барьер, на Топазе за кулисы вернулся Шукур, который вместе с Аланом только что исполнял двойной пролаз "под живот". Алан, оставшись на манеже, сделал заднее сальто и приветствовал выезд Эльбруса, ударив себя в грудь.
- Хо-у-у! - словно ракета на взлёте зазвучало за кулисами и в мгновение ока переместилось на манеж. Конь с наездником понёсся по кругу, почти ложась боком на манеж. Копыта ахалтекинца забарабанили по деревянному каркасу барьера. Эльбрус, бросив поводья, откинулся головой к молотящим задним ногам скакуна и вытянулся в струну, держась за стремя только одной ногой. Его рука в перчатке касалась каучуковой плоти арены. Через полкруга от перчатки пошёл дым… Так виртуозно "длинный обрыв" из джигитов не делал никто. Зал в очередной раз взорвался аплодисментами.
Музыка в оркестре сменилась на финальный заезд. На манеже появилась четвёрка галопирующих лошадей. Джигиты встали ногами на сёдла и подняли руки в синхронном комплименте. Проскакав пару кругов, они один за другим соскочили с лошадей и выстроились в ряд. В центре, как "белая гора", стоял в белоснежной бурке Казбек.
Животные, перепрыгивая барьер, исчезли за кулисами. На манеж молнией вылетел Эльбрус. И тут началось!..
Ритмы "лезгинки", мелькание рук и ног, замысловатые па с гортанными выкриками, довели зрительный зал до свиста и рукоплесканий. Вот тут Эльбрус до конца раскрыл свой талант артиста, темперамент танцовщика и человека гор. Наверное, если бы к нему сейчас подключили провода, то его энергии хватило бы на освещение целого микрорайона…
Пашка, водя разгорячённых после работы лошадей, за кулисами слышал, как бушевал разошедшийся, бисирующий зрительный зал. Крики "браво!" неслись со всех сторон. Мурашки восторга от чужого успеха пробирали молодого пацана с головы до пят. Он гордился тем, что в этом успехе есть часть и его работы. "А.А". объявил антракт…
…Уставший за день цирк сонно прикрыл свои глаза, потушив разноцветные огни прожекторов и софитов. После медного мажора оркестра, аплодисментов зрителей, закулисных волнений и суеты, стояла звонкая прозрачная тишина, как тонкое стекло богемского хрусталя, нарушаемая лишь всхрапыванием лошадей, ворчанием сонного хищника, да шагами сторожа, обходящего закулисье. В воздухе стоял плотный устоявшийся запах циркового зверья и душистого сена, который живёт в цирках с его рождения.
Пашка Жарких любил ночное дежурство, когда всё погружалось в царство Морфея и ночь приобретала иной смысл.
За воротами слоновника вздыхала дремлющая Буня. Она, видимо, вспоминала свою жизнь на манеже и жалела, что всё кончилось. Басовито хрюкнув, смачно причмокивала во сне развалившаяся Краля, у которой всё ещё было впереди.
Кулисы тонули во мраке теней, таинственно шевелящихся от движений Пашки, идущего в сторону манежа. Надо было пройти этот тёмный туннель, чтобы выбраться к едва освещённому дежурными фонарями густо-красному кругу, в замкнутости которого проходит вся жизнь цирковых…
В полутёмном зрительном зале матово поблёскивали хромом и никелем оттянутые в боковые проходы ловиторки, штейн-трапе, подвесные мосты воздушных гимнастов и канатоходцев. Верёвочные лестницы уходили в тёмный купол, как единственный путь к создателю. Здесь, по ночам, парили настоящие, невидимые простым смертным, Ангелы.
Паутина стальных тросов и канатов опутывала этот спящий сказочный мир, словно зыбкий сладостный сон, который можно спугнуть неосторожным скрипом старой половицы партера…
Пашка обычно забирался на последние ряды амфитеатра и уносился в свои мечты. Вот он мчится по кругу на красивой лошади с развевающейся золотой гривой. Звучит музыка, аплодисменты, море огней. Перед глазами мелькают восторженные лица, улыбки, довольный Захарыч и… сияющие глаза Вали…
А вот он - жонглёр. И какой! Кольца летают, выписывают узоры, которых не видел никто и никогда! Булавы вращающимися пропеллерами летят в воздух и точно приходят в руки, как у Комиссаровых. Неожиданно этот жанр захватил его с головой. Изо дня в день он показывал результаты, которые удивляли бывалых жонглёров - так поздно начать и так быстро учиться!..
Пашка сидел на галёрке и всем своим существом слушал беззвучную музыку ночного цирка.
Он смотрел на распростёртую тёмно-алую ладонь манежа и ему казалось, что там, внизу, лежит чьё-то большое, разрезанное вдоль, сердце. Его манило туда, неудержимо звало. Этот зов вошёл в него однажды и остался, бередя душу, волнуя воображение и заставляя молодую грудь высоко вздыматься. "Это будет, будет! Пройдёт немного времени и я стану наездником или жонглёром. Не беда, что на коротких репетициях пока не всё получается. Надо только очень, очень захотеть и обязательно всё получится!" - думал Пашка и радовался своим мыслям. Он работал здесь всего третий месяц, но уже не представлял жизнь без цирка.
Помечтав, дежурный по конюшне спускался "с небес" и шёл к лошадям. В свете ночной неоновой лампы они, кто стоя, кто лёжа, тихо дремали, ожидая очередного замечательного утра.
Захарыч, похрапывая, мирно спал в своей шорной - лучшем из "отелей", как он любил говорить.
Проверив всё ли в порядке, Пашка заваливался на сено, открывал свою заветную тетрадь и брал ручку. Стихи, строчка за строчкой, как робкие ручейки заветных желаний, текли в чистые заводи белых бумажных листов…
Глава семнадцатая
С очередной зарплаты Пашка немного приоделся. Впереди ждала осень, поэтому новая куртка и брюки были ко времени. По пути отправил сколько мог денег родной тётке в Воронеж.
- Не в прок, пропьёт… - со вздохом предсказал Захарыч.
- Это её дело. Вдруг ей там есть нечего… - парень дёрнулся лицом и замолчал.
…Пашке нравилось много ходить пешком, гуляя по незнакомому гастрольному городу. Особенно по ночам, после работы, когда город спал и лишь некоторые окна светились чужой тайной. Пашка любил "разгадывать" эти тайны, представляя себе кто там жил, живёт теперь, и придумывая разные небывалые сюжеты. Он открывал для себя новые переулки, площади, тихие бульвары, удивляя местных рассказами об их же городе…
На этот раз он появился в воротах конюшни в новеньких, только что купленных кроссовках, и с порога сообщил:
- Я теперь не то что до края света, до Берендеева тридевятого царства дойду! И он мне собственноручно прикрепит значок ГТО - "турист-ходун" первой степени! Ну, как, Захарыч, черевички? - Пашка покрутил носком новой кроссовки.
- Трепло "первой степени"! - буркнул Захарыч. - На пять минут опоздал сегодня!.. - Захарыч коротко глянул на обновку своего помощника. - Хм, "черевички"! Кеды - они и есть кеды! В них только от нужды бегать. Или - "по нужде"…
- Вот так и гибнут молодые дарования! - с притворным вздохом пожаловался Пашка лошадям, словно призывая их в свидетели. - Не успеет поэт родиться, как его тут же убивают! Точно как с Пушкиным…
- После твоих стенгазетных творений, стихоплёт, сразу чувствуется, что Александр Сергев умер. - (Отчество поэта Стрельцов озвучил как-то на свой манер, именно "Сергев"). - Ты чего это там про меня написал, проходу не дают? - Захарыч имел ввиду смешные стихи про "Главнокомандующего конюшни" под дружеским шаржем, где он скакал на Пашке верхом, размахивая веником, как саблей.
- Не я Дантес, а то б давно тебя на дуэль вызвал! - подчёркнуто мрачно пообещал Захарыч. На самом деле ему льстило внимание его помощника и артистов программы.
- Один уже пробовал… - Пашка, ухмыляясь, вспомнил дуэль с Рыжовым. - Ничего, ничего, когда-нибудь и я дорасту до "Главнокомандующего". И обо мне напишут!..
- Иди переодевайся, "говнокомандующий"! - Захарыч смешно исказил почётное слово, которое точно соответствовало сиюминутной ситуации - один из скакунов поднял хвост и готов был усыпать пол денника свежим "удобрением".
Пашка сам себе крикнул привычную команду тех, кто работает с копытными: "сово-ок!" и не переодеваясь, бросился убирать за лошадью…
…Рабочий день был в разгаре. Из приоткрытых дверей конюшни слышался весёлый голос Пашки. Ему вторил глухой возмущённый голос Захарыча. Они только что вдоволь напоили лошадей и теперь кормили животных, расставляя металлические тазы с овсом и морковью. Не отвлекаясь от работы, спорили о лошадях, преимуществах современной техники и вселенском прогрессе.
Пашка вдохновенно защищал век настоящий, упрямо наступая на душу старому берейтору.
- Договоришься у меня, хомут тебе в дышло, уволю! - в сердцах пообещал Захарыч.
На секунду Пашка замолк, словно оценивая реальность угрозы, затем перешёл на фальшиво-сочувствующий тон:
- Скоро лошади вымрут на земле. Как мамонты. И останешься ты, Никита Захарович, без работы. Я-то себе место найду где-нибудь, ну, скажем, в гараже. Лошади - это, по-моему, пережиток прошлого, - наступил он на любимую мозоль своего наставника, искусно мстя за "уволю". - Этот, как его… - Пашка спародировал Захарыча, пощёлкав на его манер пальцами, - "атавизьм"! - И продолжил свою аргументацию:
- То же мне - "двигатель внутреннего сгорания" на овсе и сене в одну лошадиную силу! Не экономично! К тому же - тихоход. Любой мотоцикл даст этой сивке-бурке сто очков вперёд! - подогревал Жарких Стрельцова.