Уже привыкли друг к другу, не загадывая наперед, доверясь первой приязни.
Когда дорогой разбиваются на парочкп, Кароль норовит подхватить Зину, но задумчиво–медлительный Иосиф - мокотовская выучка - опережает. Бог с ним. Каролю и с Нюрой неплохо, совсем неплохо.
- Прошу в "Олень"!
- Денег–то хватит? - задиристо оборачивается Зина.
- Складчина, - бодро отвечает Кароль. Он недавно узнал от Сергея это слово и еще не справляется с ударением.
- Когда–то я приглашу вас в ресторан, тебя, тебя, тебя, - он срывает с головы кепку, - самый… прекрасный ресторан. Будет играть музыка. Каждый получит обед, какой хочет…
Сергей произносит одну из своих непонятных фраз:
- Мелкобуржуазное перераспределение собственности…
- А пока что, - Каролю не сразу приходило нужное русское слово, он подыскивал что–нибудь подходящее либо перестраивал фразу, - пока что будем пить кофе на складчину.
Воскресные посещения "Оленя" - затея Кароля.
- Будем считать финансы, - Кароль снял кепку, поднял воротник демисезонного пальто, подул на посиневшие пальцы. - Как в костеле, кому сколько не жалко. Прошу…
Он приплясывал на морозе. Но продолжал, по словам IIюры, давить фасон.
- Можно… делать заказы. Так? Девочкам по тястку. Прошу. Сереже кулебяка. Ты, Ося?
Иосиф мечтательпо закатил глаза.
- Хотел бы маленький крендель, на котором было бы порядочпо мака.
- Многого хочешь, Оська, - усмехнулся Сергей.
- Когда кончится война и все приедут ко мне, к нам с Каролем в Варшаву, моя мама угостит вас струделсм. Это нельзя описать словами. Это когда очень много очень сладкого мака с орехами и чуть–чуть теста…
- Куку–маку, не хочешь? - перебила Шора. - А тебе кулебяки, - она принялась за Сергея. - Не изволите ли, господин хороший, калачи от Филиппова? Сливочек взбитых от Чичкина и Бландова не желаешь?
Москву придавили тяжелые ноябрьские тучи. На окаменевших, стеклянно хрупких сокольнических дорожках затвердел первый снег.
Иногда Кароль с Иосифом и Сергеем ждали своих девчат на Стромынке. Варшавская трикотажная фабрика братьев Пруссак обосновалась - смешно сказать - в трактире Фирсова.
Пока девочки кончали смену, парни курили махорку и вели сугубо мужской разговор - ругали на чем свет стоит воину.
Кароль чувствовал: надвигается что–то новое, разительно непохожее на все прежнее. Царя свергли. Улицы бурлили речами и песнями, гневными толпами.
Одни ораторы звали к войне до победы, другие - к немедленному миру.
Кароль прислушивался: каждый вроде бы прав. Пока его не опровергнет следующий. Иные ораторы читали с газетного листа речи Керенского. Не слишком ли красиво и многословно для правды? Он испытывал бессознательное недоверие к цветистому слогу.
После митинга ветер разносил но площадям обрывки газет, листовки, бумажки от конфет.
Дворники еще носили белые фартуки и надраенные бляхи, но уже не подметали улицы.
На "Проводнике" была крепкая большевистская ячейка, красногвардейский отряд.
На каком–то митинге Кароль, прислушавшись, уловил польский акцент. Выступал солдат в шинели, накинутой на узкие плечи. Бледное лицо с белесым пушком, мягкие русые волосы, падая, закрывали уши.
Кароль протиснулся ближе, дождался, пока оратор кончит, подошел, назвался. Тот пожал руку.
- Варшавянин? Я тоже с Воли. Приходи завтра к Рогожской заставе.
Все–таки хорошо, что с Воли, подумалось Каролю.
Назавтра белобрысый солдат выступал перед работницами Рогожского района. Кароль перехватил его на выходе.
- Л, земляк… Прости, спешу… Заглядывай в чайную возле Сухаревки. Спроси Стаха.
Вытащил из кармана шинели свернутую в трубку газету.
Впервые после Варшавы перед Каролем печатный польский текст. Он прочитал "Трибуну" от первой строчки до последней. Даже песню, которую когда–то слышал и за которую еще недавно судил военный трибунал.
Штыки примкнуть! Под флаг червонный!
Пусть кровь рабочая кипит.
На бой, рабочих батальоны!
Пусть песнь свободная звучит.
Словно продолжая споры на улице Качей, газета настаивала: революция в России - дело всех народов, поляков - не меньше, чем русских.
Во двор "Проводника" въехал грузовик с брезентовым верхом. Молодой рабочий откинул борт.
- Налетай, разбирай…
На грузовике навалом оружие.
Кароль неуверенно ткнул пальцем в австрийский карабин.
- Держи. Запишись у того, с усами.
- Как кличут? - спросил усатый. - Имя давай, отчество, фамилию. Так–то, Карл Карлыч Сверчевскпй. Будешь числиться в милицейской дружине…
Дома карабин вызвал ужас сестер, завистливое восхищение младших - Макса и Тадеуша.
Кароль не мог толком объяснить, зачем взял оружие, что намерен с ним делать. Он прихватил карабин, когда отправился в чайную на Сухаревке. Здесь среди дыма и шума слышалась польская речь вперемешку с русской, немецкой. Еще какая–то непонятная, наверно, мадьярская. Неизъяснимо волновала эта многоязычность.
Кароль пристроился в углу, прижав подбородок к дулу карабина.
- А, земляк, - окликнул Стах. - Покажн–ка.
Сноровисто дернул затвор карабина.
- Патроны имеешь? Как же собираешься стрелять?
- Не собираюсь.
Стах по–польски окликнул человека в кожанке:
- Патроны для "стайера" есть? Холера ясна… Ладно, - обернулся к Каролю. - Завтра к двенадцати. Нет, в час дня в гостиницу "Дрезден". На Тверской, около Скобелевской площади. Найди меня. Сообразим насчет патронов. Заодно и насчет стрельбы - надо или обойдемся…
К порогу чайной подкатывал прибой Сухаревки - московского рынка, разлившегося по переулкам Сретенки к притонам Трубной, злачным местам Цветного бульвара.
Бойко, не таясь, торговали валютой - долларами, марками, фунтами стерлингов, лирами, иенами. Керенкам, не имевшим ни подписи, ни даты, ни помера, предпочитали николаевские рубли. Временное правительство Сухаревкой всерьез не принималось.
С брезгливой любознательностью Кароль бродил по толкучке, приценивался: попадались вещи, никак не лишние дома. Но цены!..
Бесконечные митинги, афишные тумбы, заклеенные политическими плакатами, грузовик с оружием на заводском дворе, парень с Воли, агитирующий московских рабочих, безбрежный рынок от Сретенки до Цветного бульвара - все это переплеталось, подхлестывало: где ты, нужны тебе патроны?
От теперешнего выбора зависела судьба не только его близких, но и тысяч, а может, и миллионов люден. Здесь, в Москве, Питере, там - в Польше. И еще дальше на восток, на запад.
В коридоре "Дрездена" Стаха задерживали на каждом шагу. Но он не отпускал Кароля. Заглядывал подряд во все комнаты. Ни одной свободной. Спустились на лестницу черного хода. Подложив газету, уселись на пыльном подоконнике.
Жестокая классовая правда, открывшаяся Стаху еще на варшавской обувной фабрике, подтвержденная вонючей камерой Бутырок, манила Кароля. Но настораживала непривычность и прямота выхода. Независимость Польши? Что с того? Нужна социальная свобода. Не только Польши - в мировом масштабе.
"В мировом масштабе?" - удивился про себя Кароль.
Вопросы, смутно всплывавшие перед ним в Варшаве, в столыпинском вагоне, везшем по России, в казанском селе, в цехах московского завода, в разговорах с Иосифом и Сергеем, получали ответ, укладывавшийся в броские лозунги настенах "Дрездена": "Мир - хижинам, война - дворцам", "Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов".
- Никто за нас не решит нашу судьбу, - продолжал Стах. - Я за тебя не решу. Только сам. II - на всю жизнь…
Кароль возвращался из "Дрездена" с карманами, оттопыривавшимися от патронов, с неведомыми ему прежде ясностью и радостной верой.
Морозова грохнулась на колени. На перроне падрывался казачий духовой оркестр. Над городом плыл благовест.
Впервые Кароль Сверчевскпй выстрелил из своего "стайера" при штурме Алексеевского военного училища, где засели юнкера и офицеры, восторженно встречавшие Корнилова. Выстрел оглушил Кароля. От приклада заныло плечо.
Василий, тоже токарь с "Проводника", оглянулся.
- Что твоя пушка!
Исход боя предрешили, однако, не берданки и "стайеры", а батарея полевых орудий.
Отряд перебросили к Виндавскому вокзалу, потом к Николаевскому, на Казанскую площадь, оттуда к Смоленскому рынку.
Ночевали на Бронной, в классах женской гимназии. Отсюда, едва рассвело, выступили к Никитским воротам. В утреннюю тишину умиротворяюще вплетался перезвон Страстного монастыря.
Со стороны Тверского бульвара откуда–то сверху долетел заливистый пулеметный стрекот.
Кароль и Василий, бежавшие рядом, плюхнулись на влажный асфальт.
Очередь оборвалась. Кароль толкнул Василия.
- Пошли!
Тот не отозвался.
Кароль видел неподвижную спину, порыжевшее пальто, стянутое брючным ремнем, пуговицу на хлястике, неумело пришитую белой ниткой. Подполз, принялся тормошить Василия.
Убитый он, - услышал Кароль приглушенный голос над собой.
Убитый. Только что бежали рядом. Убитый…
Варшавский сапожник Стах открыл варшавскому токарю Каролю притягательную ясность социальной борьбы. Стах принадлежал к революционерам, убежденным в безмерной силе собственной правды и обреченности всякой иной. Революция восторжествовала в Петрограде, Москве; не замедляя натиска, она сметет все рубежи, преграды, отжившие свой век режимы.
На том же стоял теперь Кароль. Он был удивлен, когда Хенрика вдруг заявилась в красногвардейский отряд, отыскала командира, выразила недовольство и увела брата домой. Кароль, разумеется, не стал с ней ссориться при товарищах.
Морозова грохнулась на колени. На перроне надрывался казачий духовой оркестр. Над городом плыл благовест.
Впервые Кароль Сверчевскнй выстрелил из своего "стайера" при штурме Алексеевского военного училища, где засели юнкера и офицеры, восторженно встречавшие Корнилова. Выстрел оглушил Кароля. От приклада заныло плечо.
Василий, тоже токарь с "Проводника", оглянулся.
- Что твоя пушка!
Исход боя предрешили, однако, не берданки и "стайеры", а батарея полевых орудий.
Отряд перебросили к Виндавскому вокзалу, потом к Николаевскому, на Казанскую площадь, оттуда к Смоленскому рынку.
Ночевали на Бропной, в классах женской гимназии. Отсюда, едва рассвело, выступили к Никитским воротам. В утреннюю тишину умиротворяюще вплетался перезвон Страстного монастыря.
Со стороны Тверского бульвара откуда–то сверху долетел заливистый пулеметный стрекот.
Кароль и Василий, бежавшие рядом, плюхнулись на влажный асфальт.
Очередь оборвалась. Кароль толкнул Василия.
- Пошли!
Тот не отозвался.
Кароль видел неподвижную спину, порыжевшее пальто, стянутое брючным ремнем, пуговицу на хлястике, неумело пришитую белой ниткой. Подполз, принялся тормошить Василия.
- Убитый он, - услышал Кароль приглушенный голос над собой.
Убитый. Только что бежали рядом. Убитый…
Варшавский сапожник Стах открыл варшавскому токарю Каролю притягательную ясность социальной борьбы. Стах принадлежал к революционерам, убежденным в безмерной силе собственной правды и обреченности всякой иной. Революция восторжествовала в Петрограде, Москве; не замедляя натиска, она сметет все рубежи, преграды, отжившие свой век режимы.
На том же стоял теперь Кароль. Он был удивлен, когда Хенрика вдруг заявилась в красногвардейский отряд, отыскала командира, выразила недовольство и увела брата домой. Кароль, разумеется, не стал с ней ссориться при товарищах.
Объяснение началось еще дорогой. Кароль намерен устроить революцию? Пожалуйста. Дядя Тадеуш тоже был революционером, папа ему сочувствовал. Только пусть каждый занимается революцией у себя. У русских есть Россия, у поляков - Польша. Как это могут объединиться пролетарии всех стран, когда они говорят на разных языках?
Кароль вскипел и быстро остыл. Хеня, милая Хеня еще не созрела для понимания. Не огорчать же ее никчемным спором.
Будущее - оно не за горами - покажет, кто прав и где правда. Лишь слепой не замечает, какие грядут времена…
Сегодпя на него набрасывается Хеня. Потом ему вспомнятся ее доводы - то дословно повторенные, то переиначенные. Вспомнятся, когда услышит приятельски–снисходительное: "Сидел бы ты, Карлуша, у себя в Польше", когда увидит в английской газете тридцать восьмого года строчку о "талантливом русско–польском генерале - наемнике в Испании", когда перехватит косой взгляд - "москаль" - на улице родной Варшавы, куда придет с польскими дивизиями вызволять Отчизну… Оп узнает разочарования, не раз испытает досаду из–за собственных промахов. Но никогда не усомнится в этом единожды принятом и десятикратно подтвержденном решении. Никогда.
А пока что, - Кароль, потянув за цепочку, вытащил из бездонного брючного кармана отцовские часы.
- Извини, Хеня, спешу.
Он возвращается в свой отряд.
Он целует натруженные Хенины пальцы и спешит к своим - русским, латышам, австрийцам, неся в юном сердце клич польских повстанцев: "За нашу и вашу свободу!" Известна ли цель выше, самозабвеннее? "За нашу и вашу…"
Мать не попрекнула ни вступлением в Красную гвардию, ни тем, что пропадал сутками. Ее молчание давило Кароля сильнее укоров. Он чувствовал себя виноватым. Но ничего не мог изменить. Ему хотелось, чтобы высокий долг перед людьми, новые его обязанности не противоречили долгу перед семьей.
Каролю хотелось убедить маму, Хеню: скоро они вернутся в Варшаву. Наступит совсем иная жизпь: без нужды, вечных забот о ломте хлеба и ботинках. Макс и Тадеуш получат образование, станут инженерами, врачами, кем душе угодно, сестры выйдут замуж. Но воскресеньям все будут собираться за большим столом, за фляками или помидоровым супом.
Сверчевскпй отчетливо представлял себе все это. Но боялся, не сумеет так же красочно выразить. А что может быть досаднее неубедительного пророчества?
Он молча целовал руку мамы, заглядывал в глаза. И, прихватив "стайер", уходил.
Революция одержала верх в Петрограде и в Москве, юнкерам не удалось удержать Кремль.
…Что ни день, в ноябрьской Москве похороны. То нарядные катафалки с роскошными балдахинами, белые ризы священников, лакированная сбруя, чинно–скорбная публика, широко распахнутые двери церкви на Ваганьковском кладбище.
То совсем иная процессия. Гроб, обтянутый кумачом, красногвардейский строй, "Вы жертвою пали…" Траурный митинг. Накрепко закрыты церковные двери. Вместо заупокойной молитвы - прощальный залп.
Похороны эти - и юнкеров и красногвардейцев - не сулили умиротворения.
С кладбища отряд возвращался в казарму. Одни изучали оружие, кололи штыком мешок, набитый сеном, переползали по–пластунски. Остальные отправлялись патрулировать либо шли на облавы. Каролю нравилось собирать и разбирать замок пулемета, свой "стайер", русскую трехлинейку освоил как пять пальцев. Метко стрелял и ловко выполнял штыковую команду: "Коротким коли!", "Длинным коли!"
Команда эта вначале резанула наивной жестокостью. Чего уж приятного, - повинуясь властному голосу, втыкать штык в мешок с хрустящим сеном. От мысли, что перед тобой может оказаться не драный мешок, а человек, сохнет во рту.
Но командир - немолодой, трижды раненный на фронте крестьянин Олонецкой губернии - похвалил Кароля и велел обучать менее понятливых.
Одобрение, первые поручения оказались не только приятны, но и сняли первоначальную горьковатую накипь. Будто командир принял на себя неприятную сторону дела и ответственность за нее.
Кароль азартно выкрикивал: "Коротким коли!", "Длинным коли!" - и поправлял неумелых.
За прямотой штыкового удара виделось единоборство ради ясной задачи. Той, к которой звали лозунги в коридоре "Дрездена".
Все бы ничего, не смотри мама так выразительно всякий раз, когда оп уходит. Да если б не слухи, будто предстоит отправляться куда–то на юг. Не боязно (в отряд особого назначения - так он теперь именовался - брали лишь по собственному желанию), но неизвестное всегда тревожно. И - что сказать маме?
Перед отправкой на фронт отряды выстроились на Театральной площади. Перед "Метрополем" высокая трибуна, портрет Карла Маркса.
Кароль обрадовался, услышав с трибуны голос Стаха.
Они встретились пятнадцать лет спустя. В том же "Дрездене", переименованном в "Люкс". Фешенебельная гостиница в центре Москвы служила общежитием Коминтерна.
Человек, нужный Сверчсвскому, ждал его на четвертом этаже в 412 номере. Сверчевский одернул гимнастерку, постучался.
- Пожалуйста, - раздалось нз–за коричневой двери.
Они недоуменно оглядывали друг друга.
- Стах?.. Очень рад. Но мне нужен Будзинскпй, Станислав Будзинскпй.
- Я жду Вальтера. А передо мной комбриг…
Кароль пришел на помощь:
- Сверчевский.
Смеясь, они обнялись.
- Конспирация.
И перешли на польский.
- Так ест.
Несмотря на кремовые шторы, закрывавшие окна, никелированную кровать с пестрым покрывалом и репродукцию саврасовских "Грачей", 412‑я комната "Люкса" казалась нежилой.
IV
Для Карла Сверчевского (на казанско–московском повороте из его имени выпало "о" и "л" утратило мягкость) гражданская война началась пулеметной очередью у Никитских ворот и кончилась антоновской пулей, срезавшей ветку, в тамбовских лесах летом 1921 года.
В границах, отпущенных временем и условиями, он с растущей осознанностью делал свой выбор. Подхваченный общим порывом, записался в красногвардейскую дружину. Но в Московский отряд особого назначения вступил, здраво все взвесив. Как и в Красную Армию, которая формировалась на началах добровольности. В ноябре 1918 года стал членом партии большевиков.
В Московском отряде командир, оценив каллиграфический почерк Сверчевского, предложил должность писаря.
- Из меня писарь, - подходящая русская пословица не подвертывалась, и Карл перевел польскую, - как из козьей глотки флейта.
- Воля твоя. У нас демократия.
Не все его шаги вызывали согласие других, даже близких.
Хенрика вышла замуж за токаря Яна Тоувиньского, человека работящего, религиозного, но веротерпимого. Тоувиньский не мог взять в толк - почему Карл не намерен следовать его примеру u переехать в Варшаву?
Эшелоном реэвакуированных? Увольте. Это - участь подневольного в государстве, где правит буржуазия.
Они, Карл уверен, и без того скоро свидятся. Потому остается в России, в Красной Армии, воображая будущую встречу. (Любимая мечта на годы: праздник, вольно дышащая толпа, алые полотнища над Маршалковской, Аллеями Уяздовскими, Аллеями Иерусалимскими, победная музыка…)
Московский отряд особого назначения артиллерией не располагал, штабом тоже. Всем заправлял Андрей Александрович Знаменский, образованный марксист, поднаторевший в политических поединках, но далекий от военного искусства.
Любые недочеты и нехватки перекрывались энтузиазмом красногвардейцев, рвавшихся в битву с генералом Калединым.