В последних, Вальтер видел, руководство польских коммунистов преуспело, разделившись на "большинство" и "меньшинство". Один из поляков каялся: "В юности вступил в народно–демократическую партию - темное пятно в биографии, потом в ППС - "левицу" - снова темное, потом, будучи коммунистом, примкнул к "большинству" - снова темная отметина…" - "Где же светлые?" - поинтересовался Вальтер у человека, отдавшего годы революционной работе…
Они почти растворились в московской толпе, стремились ничем не выделяться; заграничной одежде предпочитали москвошвеевскую не только по соображениям конспирации: сетовали на непривычные морозы. Перед белой дверью врачебного кабинета (Вальтер нажил астму и зачастил в амбулаторию) жаловались на ревматизм, сердце, печень.
Однако бил час, и человек, забыв о своих болячках, исчезал не в сутолоке Тверской, но в далекой неизвестности…
Время от времени Вальтера вызывал Пятницкий, чаще - его помощник Васильев. Требовалась какая–нибудь справка о Польше.
Неожиданно Васильев полюбопытствовал, понимает ли Вальтер по–китайски.
- Жаль. Приходилось иметь дело с китайцами?
Да, вспомнил Сверчевский, в его батальоне когда–то была рота китайцев.
Пятницкого подобная подготовка не удовлетворила. Он продиктовал список книг. Объяснил обстановку, напомнил об измене Чан Кай–ши, поражении революции 1925–1927 годов.
- В Китае, в Азии зреют новые взрывы.
Вывод: необходимо помочь китайским товарищам.
Выполняя это поручение, Вальтер попал в особняк около Клементовского собора. Кроме него обучение в немногочисленной китайской группе вели командир Красной Армии Захаров и немецкий коммунист Тадер.
Не было специального распоряжения, но Вальтера с самого начала признали старшим. Несмотря на приверженность к армейской исполнительности, он отказался от железных командных интонаций. Перед ним сидели люди, все схватывавшие на лету, старавшиеся обойтись без переводчика. Он и сам старался, не выпуская из рук мела, жестикулировал, помогая себе мимикой, улыбкой, шутками.
Не улыбками и четким распорядком, даже не хорошо налаженной учебой завоевал Вальтер группу. Занимался как проклятый. Выискивал литературу на любых языках об уличной и партизанской борьбе, вспоминал тактику антоновцев в тамбовских лесах, действия наших разведчиков в мозырских топях, выспрашивал участников Гамбургского восстания и Кантонской коммуны.
Из необъятной истории войн и революций он выхватывал страницы партизанской борьбы. Северная война Петра со шведами или Семилетняя, действия Давыдова, Сеславина, Фигнера против Наполеона в России и испанская гверилья, война Севера против Юга в Америке, налеты франтиреров на прусские войска в 1870–1871 годах и, конечно же, партизанский размах гражданской войны.
Засыпая, он видел переплетение незнакомых улиц, слышал фантастические названия и имена.
Он приучил себя, как в пору академии, поздно ложиться и затемно подниматься. Держал в голове кучу неотложных, не ждущих завтрашнего дня дел. В короткие часы, отведенные семье, не удавалось выключиться из этого нескончаемого хоровода. Мчался к маме на "Потешку", давал на ходу подзатыльник Тадеку и деньги на новый костюм для Макса. Но на семейных сборищах вдруг доставал блокнотик, что–то воровато записывал и, словно искупая вину, дурачился еще азартнее, склонялся к маминой руке, гладил по голове Зоею, любимую из сестер, изображал милиционера–регулировщика или китайца, который стреляет, сидя на корточках.
Дома (вначале в Сокольниках, позже две комнаты на улице Разина) он обедал отдельно, чтобы не мешали читать, делать выписки. Подросшие дочери занимали его меньше, чем раньше. Тося призналась: мечтает стать балериной. Отец пренебрежительно заметил: "Балерины революцию не делают".
Когда в тридцать втором родится Марта, в нем с небывалой страстью пробудится отцовство, он станет подолгу возиться с ней.
Марта начнет ходить, сделает первые шаги, держа папу за руку, и вскоре он едва будет ее замечать. Да и то лишь для того, чтобы сделать внушение.
У Тоси на столе беспорядок - он походя сбросит все на пол, не удостаивая старшую дочь выговора.
Усталый и раздраженный, застанет под вечер уснувшую на диване уставшую Нюру. Нередкая картина.
Обычно Карл отправляется на кухню, священнодействуя, добавляет перчику, соли, бросает в суп лавровый лист. Но сегодня - черт возьми - ему хочется, чтобы принесли дымящуюся тарелку, чтобы лежала на столе в широком кольце свежая салфетка.
Жена спит в халате, который давно ей тесноват. Ее полнота, как и его, Карла, ранняя плешь, - не предвестье ли их старости? Он занудно ворчит о минимуме человеческой заботы. Нюра, очнувшись, сонно глядит на мужа.
- Чего пилишь?
Нервничая, он пытается объяснить и прикусывает язык. Нюра как сидела, прислонившись к спинке дивана, так и задремала снова.
Стараясь не шуметь, идет на кухню.
С первых встреч в доме на Моховой, с первых поручений Сверчевский догадывался: не ради китайской группы он откомандирован в распоряжение Коминтерна. Все настоятельнее спрашивали, изучает ли историю польского рабочего движения, обстановку в стране, все чаще бывал он в доме, где звучала родная речь и не стихали споры. Сколько энергии и нервов тратится на словесные поединки! Минутами ловил себя на раздраженной мысли: "Заврацание Вислы кием" - и сразу обрывал: не тебе судить, они повидали более твоего, нахлебались тюремной похлебки и - понадобится - снова пойдут в Павиак.
Не слишком вникая в оттенки внутрипартийной дискуссии, он преклонялся перед не раз доказанным мужеством этих людей. Быть может, в запутанных, противоречивых политических условиях неизбежны споры? Но ему, человеку дела, нужны определенность и ясность.
Сверчевский курил, ждал, пока улягутся страсти, задавал свои чисто практические вопросы. Их было предостаточно. Ему поручено наладить учебу в коминтерновской школе польских коммунистов.
Этому поручению предшествовала новая встреча с Пятницким. Разговор, как и в первый раз, касался профессий, специальностей.
- Когда революция - первейшее дело жизни, человеку не однажды доводится менять род деятельности; - неспешно рассуждал Пятницкий.
- Я - кадровый командир, - счел уместным напомнить Сверчевский.
- Знаю, знаю, - улыбаясь, подтвердил Пятницкий. - Где, однако, где сказано, будто это - последняя ваша профессия? Армейская школа - но только "ать–два". А воспитание, обучение, цементирование бойцов, их сплочение воедино?
Сцепляя на столе пальцы, Пятницкий как бы изобразил сплочение и цементирование.
- Ноя…
Разомкнув пальцы и выставив вперед ладони, Пятницкий прервал собеседника:
- Нам дорог ваш опыт командира РККА. Но мы намерены его использовать не в армейской плоскости…
Секретарь Исполкома Коминтерна говорил об умении работать с людьми разных национальностей, о налаживании всесторонней учебы ("Да, да, всесторонней; революционер обязан быть подлинно образованным человеком"). Надо также помнить: одни из будущих курсантов посещали буржуазные школы, гимназии, кончали буржуазные университеты, другие проходили курс тюремного самообразования. Во всех случаях этого недостаточно. Предстоит восполнять пробелы, расширять марксистский кругозор.
Он помогал себе руками, показывая, насколько широк должен стать этот кругозор.
- И еще: в здоровом теле - здоровый дух. Вот, Карл Карлович, извольте обеспечить крепость духа и крепость тела. Надо подготовить наших зарубежных товарищей к любым испытаниям. Любым. Дать зарядку на годы…
Для школы Вальтер выбрал место в подмосковной роще, среди населенных пунктов, не то что кружком - точкой не обозначенных на карте. Был строг, взыскивал за малейшее нарушение конспиративных правил. Так, парню, бросившему письмо с польским адресом, закатил выговор, добился, чтобы письмо перехватили.
Тревоги его были не напрасны. Но выяснится это позже.
Гораздо позже.
Когда последовало решение расширить школу, включить в нее немецкую, испанскую группы, а в дальнейшем и другие, Вальтер связался с испанскими коммунистами-эмигрантами, принялся за испанский язык, за историю послевоенной Германии.
Ночной сон сводился к нескольким часам. Он спал в машине, привалившись на заднем сиденье. Шофер Саша Бегаль осторожно вел "газик" (потом - "шевроле").
Минут через сорок быстрой езды автомобиль круто поворачивал влево. После асфальта - на ухабистый проселок и тормозил у забора среди старых сосен.
На автомобильный гудок выбегает дежурный, заглядывает в машину: "Dzień dobry, towaryszu Walterze!" Или: "Guten Tag, Genosse Walter!" Или: "Como estas, camarada Walter!"
Ближайшая железнодорожная станция - узкая платформа под открытым небом да будка билетной кассы. Останавливаются редкие пригородные поезда.
Вечерами в дальнем конце платформы сбиваются группы молодежи. Если вокруг пусто, негромко поют. По–польски. По–немецки. По–испански.
Мимо проносится белая полоса светящихся вагонов. Поезд мчит на запад…
Сложными, кружными путями прибывали сюда эти люди.
Поляки и немцы чаще всего через "свободный город" Гданьск.
Артур Ястжембский вместе с Руткевичем пробирались под видом студентов, едущих из США. Через Восточную Пруссию, Литву, Латвию.
В Москве, в "Люксе", сразу же появился Сверчевский. Здороваясь, с ходу окрестил Ястжембского Богданом, Руткевича - Леоном.
- Я - Вальтер.
Между прибытием курсантов и отъездом - от восьми месяцев до года. Надо освоиться, набраться знаний и сил (многие недавно из тюрьмы).
Вальтер разделял общую с курсантами жизнь, начинал день гимнастикой на спортивной площадке, кончал прогулкой, костром, песнями. ("Что–нибудь наше… Как сейчас поют в Варшаве, на Воле?")
Никому не ведомо, когда Вальтер уехал из Польши, бывал ли потом. Но речь, говор не оставляли сомнений: варшавянин. Достаточно первых фраз, брошенной вскользь прибаутки - и отчужденности как не бывало. Прибывший из иного мира человек - среди своих, командир с "ромбом" - давний знакомый.
Отправляясь в город, Вальтер настойчиво спрашивал, у кого какие просьбы, что купить, кому позвонить. На первых порах не все отваживались обращаться. Но вскоре убедились: в этом нет ничего из ряда вон выходящего, таков порядок, установленный товарищем Вальтером.
В летние месяцы здесь же селилась его семья. Анна Васильевна брала на себя часть хозяйственных забот по школе, курсанты играли с девочками. ("Говорить только по–польски", - велел отец.)
Горячо принимаясь за дело, Анна Васильевна постепенно остывала, она быстро утомлялась. Неистовый ритм Карла отзывался в ней медлительностью, временами - пассивностью. Он не упрекал, даже жалел: подобная нагрузка не для Нюры.
Вместе с очередными вопросами, ждущими решения, вместе с просьбами курсантов он заносил в блокнот: "сандалии для Тоси", "новая панамка Зоре", "взять с кухни дуршлаг с длинной ручкой"…
Некоторые занятия поначалу шли через переводчика. Но миновало два–три месяца, и он становился ненужным. Основные предметы вел по–польски, по–французски, по–испански Вальтер, большинство политических–знавший также немецкий Станислав Будзинский.
Приезжали с лекциями Тельман, Эрколи (Тольятти), Эккерт, Кнорин, Мануильский, Тито; из польских деятелей - Ленский, Пружняк.
Бывали случаи, когда Вальтер шутливо предупреждал, подняв палец: "Можно любые вопросы, кроме…"
Слушатели уже знали: не следует спрашивать имя лектора и вообще выходить за пределы темы.
Как ни важна была, по убеждению Вальтера, конспиративная строгость, он и в мыслях не держал обрекать курсантов на затворничество. Да и практически ничего бы не получилось. Допустим, на велосипеде можно кататься по двору. А водить автомобиль? (Вальтер добрым словом помянул Перемытова, заставившего его освоить "фордик".)
Загвоздка, однако, не только в автомобильной езде, полевых занятиях. Пусть ребята подышат воздухом страны, пусть приглядятся, подумают. Да, друзья мои, очереди у магазинов, карточки, одежонка незавидная, на заводе станки с клеймом "1895 год"… Москвичам живется труднее, чем вам рисовалось и нам бы хотелось. Вы должны все видеть. От иллюзий и от шор толку мало.
Но довольно о невзгодах. Куда в этом месяце? Хорошо, Большой театр - "Красный мак", Утесов, Ирма Яунзем, конечно же, Яунзем "Песни народов мира", Третьяковка. В следующем - трехдневная, ладно, согласен: пятидневная экскурсия в Ленинград. А теперь, Кристина, запевай!
В каждом наборе несколько девушек–комсомолок. Их Сверчевский всячески опекал, предпочитая начальническим свои права отцовские, изгоняя казарменную атмосферу.
Новый год группы встречали по своему национальному обычаю. Поляки - Сильвестр с полным ритуалом и кухней.
После двенадцати все собирались подле разлапистой ели во дворе. У подножия Святой Николай, на макушке - красная звезда. Вместе, каждый на своем языке, гимн Коминтерна: "Заводы, вставайте, шеренги смыкайте, на битву шагайте, шагайте, шагайте…"
Сверчевский не уставал выспрашивать подробности польской жизни - городской и деревенской, заливался над варшавскими анекдотами. Когда затянули легионерскую песню, а кто–то запротестовал - не наше. - Вальтер вступился: ничего крамольного, зато песня - сильная: "Спи, мой друг, в могиле темной, пусть тебе приснится Польша…"
Идиллии все–таки не получалось, не обходилось без разногласий, иногда - конфликтов.
В город отпускали тройками. Неукоснительное условие: время проводить втроем. По одного тянет в кино, второму надо к знакомой, третий желает пошататься по улицам.
Вальтер хмуро согласился на общее собрание. Пусть выскажутся противники правила и сторонники. Итог неожиданный для всех: те, кого порядок сковывает, могут ездить в город поодиночке, предупредив его лично, те, для кого "тройственное согласие" не обуза, будут придерживаться прежнего правила. Есть вопросы?
Не только уважение к личности, но и выявление ее. Следовательно, и диапазона будущих задач каждого.
Находя родственные души, Вальтер сближался с ними. В польской группе - с Бучеком, Шливой.
Это повлекло неприятный разговор с Метеком Редыкой. Член ЦК КПП, он числился одно время шефом польской группы. Вальтер не усматривал чего–либо обидного в том, что при нем или даже над ним вроде бы комиссар. Редыко - опытный подпольщик, неплохой лектор, знаток внутрипартийных проблем и профсоюзных…
Партия высоко ставит работу товарища Вальтера, заверил Редыко, особенно преподавательскую. Но не слишком ли много песен, шуток, игр? Он, Редыко, отнюдь не сухарь, не прочь затянуть: "Ой ты, Бартош, Бартош, не теряй надежды…" Его несколько смущает благодушие, царящее в школе.
Вальтер переспросил, искренне не понимай, куда клонит товарищ Редыко.
Недостаток бдительности. Известно ли товарищу Вальтеру, какие разговоры ведут между собой курсанты в его отсутствие?
В Вальтере закипал гнев: прикажете подслушивать?
Никаких приказов Редыко отдавать не собирается. Однако следовало бы хорошенько задуматься над тревожащим фактом: несколько человек из последнего выпуска, едва ступив на польскую землю, были арестованы дефензивой, из предпоследнего - тоже.
- Людей отбирает ЦК, - возразил Вальтер.
- Никто не гарантирован от ошибок. Во–вторых, исключена ли возможность вербовки дефензивой после отбора?
- В школе? - Вальтер старался сохранить хладнокровие.
Разговор этот оставил у него осадок тем более тяжкий, что Редыко, вскоре вернувшийся в Польшу, погиб. Дефензива, не проявляя большой изобретательности, инсценировала самоубийство. (Вальтер вздрогнул, когда Вильгельм Пик, открывая XIII пленум ИККИ, предложил почтить память погибших от вражеской руки и среди первых назвал Редыко…)
Накал международной обстановки, прав был покойный Редыко, нарастал с часу на час. Гитлер, дорвавшись до власти, обдуманно и стремительно военизировал Германию.
С Запада доносилось пробуждающееся дыхание войны.
В 1933 году Хенрика Тоувиньская приехала с экскурсионной группой в Москву.
На Белорусском вокзале ее встретили Макс и… Боже коханый! Неужто этот человек с морщинами, глубоко врезавшимися в бледные щеки, этот военный в немыслимо долгополой шинели - Кароль?
На площади ждала машина. Он сел за руль, с места дал газ. Автомобиль заносило на обледеневшей мостовой, припорошенной красноватым песком.
- Прошу тебя, осторожнее.
Нетерпеливо сигналя, Кароль лавировал среди толп, переходивших улицу, где им вздумается, не обращая внимания на милиционера с большим черным свистком во рту.
Не азарт это был и не ухарство. Рядом сидела Хенрика, родная Хеня. Он радостно сжимал руль и давил на педаль.
Сведущие экскурсанты объяснили пани Тоувиньской, что ее брат своим чином соответствует польскому генералу.
Ничего себе генерал! Нечего сказать, "генеральская резиденция"! Случайная старая мебель - к тому, что помнила Хенрика с восемнадцатого года, прибавилась пара стульев. Стол - Хенрику не проведешь - празднично накрыт усилиями всей семьи. Значит, ужаснулась она, на это ушли пайки, полученные на целую неделю…
Но самое удивительное - они себя не чувствовали несчастными и смеялись, когда старшая сестра приносила аккуратно завернутые в салфетку котлеты из интуристовского ресторана гостиницы "Новомосковская".
- Имей в виду, у нас за это расстреливают, - сурово предупредил Кароль.
Она стукнула его по гладкому черепу и подумала: что бы из ее одежды могло им пригодиться? Еще подумала: чудной все–таки юмор у брата.
Все были счастливы; счастье длилось пять дней. Только вот не совсем понимали друг друга…
Еще в Смоленске Сверчевского заинтересовала изданная в Варшаве книга подполковника Стефана Ровецкого "Уличные бои". Раздобыв ее, Сверчевский с ней не расставался, отдавая должное серьезности автора. Минутами усмехался; оба они, Ровецкий - в Варшаве, он - в Москве, думали об одном. Только Сверчевский исходил из задач восстания, Ровецкий - подавления его.
История вынудила Ровецкого сменить позицию, стать если не теоретиком, то практиком активно наступающей в уличной борьбе стороны. С 1940 года до ареста в июне 1943‑го он, под кличкой Грот, возглавлял Армию Крайову, сражавшуюся с гитлеровскими оккупантами. По личному приказу Гиммлера на второй день Варшавского восстания Стефан Ровецкий-Грот был расстрелян.