* * *
Кстати, о Пурыгине. Встречаются люди, которые с матерком идут по жизни, рассказывают такое, от чего уши вянут, а в искусстве предельно стерильны. Чуть ли не девственны. А бывает наоборот – в книгах и картинах все что угодно. Запретов нет. А вслух, публично, не в состоянии произнести ни одного нецензурного слова. Назовем это застенчивостью. Леня относился к последним.
Помните, как в середине 80-х мальтийский посол в Советском Союзе – такой свойский парень приблизительно нашего возраста, женатый на украинской дывчине, – устроил у себя в посольстве, которое представляло собой не что иное, как обычную трехкомнатную квартиру в блочном доме на Октябрьской площади, чтение пурыгинской "Машки Малашкиной"? Пурыгин попросил Вас прочесть текст, состоящий большей частью из матерных слов и неприличных сцен, а сам, пока Вы читали, отсиживался, краснея и потея, где-то в коридоре.
Приблизительно в то же время он как-то позвонил мне и сказал: давай, мол, организуем совместную выставку двух настоящих русских художников – тебя и меня. Пришлось Леню слегка огорчить по части моей аутентичности. Хотя Вы, достохвальный Дмитрий Александрович, однажды и сочинили: "Если, скажем, Гриша Брускин / Искренне художник русский, / Искренне и навсегда, / То тогда… а что тогда? / А тогда и есть / Гриша Брускин – русский художник".
* * *
Послушайте, а может быть, Вас привел ко мне вовсе не Рубинштейн? А, скажем, Борис Орлов. Почему бы и нет? Например, сразу после выставки. Помню, Вы с Борей устроили очередную однодневную выставку в вашем Клубе скульпторов. Кого там только не было: и Лебедев, и Чуйков, и Кабаков, и Булатов, и, естественно, Васильев, и кто-то еще… и Вы сами с Орловым. Среди прочих экспонатов – три мои совершенно одинаковые картины под общим названием "Фрагмент".
Помнится, Боря в тот вечер сравнивал выставившихся художников с солдатами на передней линии фронта; там, мол, и риска больше, и смертность выше. Так вот, сразу после выставки… да-да, после выставки… выставка – правильный, хороший повод для знакомства – Вы взяли и завалились ко мне с Орловым. Боря говорит: "Неужели вы до сих пор не знакомы? Этого не может быть! Сейчас я сделаю доброе дело". А у меня – ни поесть, ни выпить. Но Вы, слава Богу, не по части выпить были. Правда, пивом не гнушались, как я отметил выше. Да, пива могли выпить немерено. Может, целое ведро? Впрочем, так точно не было, потому что мы познакомились за пару лет до того.
* * *
А, может быть, Вы пришли сами? Да-да, припоминаю. Взяли и свалились как снег на голову. Это вполне в вашем духе. Без церемоний. Вот Вы пересекаете уже упомянутый выше двор. В зависимости от времени года шлепаете по гоголевской луже или же месите никем не убираемый снег. Из подвала уже несуществующего дома, где располагался в то время закрытый распределитель дефицитных продуктов для особо важных персон, бодро выходит увешанный пакетами, пышущий здоровьем популярный эстрадный певец. Селебрити грузит продукты в машину "Волгу", поглядывая на всякий случай по сторонам: нет ли где в окне…
Впрочем, может быть, Вам как раз повезло. И это был прекрасный ясный летний день. Двор был сухой. Небо синее. Птицы… Ну если не птицы, то хотя бы голуби… если не летали, то хотя бы шныряли по двору. Ну а если они даже и не шныряли, то их точно слопали злобные серые твари из колбасного подвала, чей выход в аккурат приходился дверь в дверь с черной лестницей, ведущей на мой чердак. Возле двери Вас встречали тетки из столовки на первом. Тетки переговаривались, как водится, хамскими голосами. Примостившись на пустых ящиках из-под тары, они чистили картошку. На втором этаже Вам попалась дверь в полувыселенную коммуналку. Вы, конечно, сразу обратили внимание на табличку: "Рубинштейн – 2 звонка". Помните, дверь была снаружи схвачена огромным висячим чугунным замком. И, конечно же, Вы услышали, что изнутри кто-то рвется наружу и исступленно дергает навеки запертую, если не замурованную дверь. Вы еще не удержались от жутковатой шутки: "Неужели Лев Семенович? Неужели он?!"
Итак, Вы миновали второй этаж и даже не вляпались ни в одну кошачью-собачью кучку на третьем. Звоните. Входите. И тотчас стреляете у меня сигаретку: Вы тогда уже бросали курить. Знали, что сердце. Знали, что нельзя.
* * *
Пришли-то Вы, пожалуй, сами, но не в мастерскую. А к нам домой. В кооператив "Художник-график". Малая Грузинская, д. 28, кв. 34. Припоминаете? Со стороны Волкова переулка. Ну, где пэтэушный дом. Возле Горкома графиков Вас еще чуть было не сшиб с ног художник Зверев. Едва увернулись. Маэстро в помятом состоянии, встав на четвереньки, с громким лаем (чем не Кулик?) нападал на малого тибетского терьера Коку. Отважный Кока не сдавался и Зверел в ответ.
Если же я подзабыл и Вы прибыли со стороны Малой Грузинской, где лютеранский костел, то по дороге заметили засевшего в кустах усатого шпиона. Шпион именно в тот день выслеживал неверную жену. Возле подъезда толпились девушки. Караулили Высоцкого, проживавшего в то время в нашем подъезде. Вот Вы идете, проходите совсем рядом. Еще живой, но не канонический классик. Дотронуться можно… А они (ДУРЫ!) ноль внимания, кило презрения.
Варвара Ивановна, консьержка, она же "Белая вошь", глядит строго, но пропускает. В кабине лифта полно народу: бывшая французская жена известного кинорежиссера в узбекской бараньей шапке, которую я ей подарил за уроки французского, проктолог-уролог-гинеколог, дама, которая "больше женщина и мать, чем художница", сын Кукрыниксов в дефицитном финском спортивном костюме (только что отбегал), китаец-массажист "Нозки, нозки тозе вазно". Борец с оголтелым сионизмом Теодор Гладков… Толкнул Вас, сволочь (!), и не извинился. В последнюю секунду вскочил и сразу занервничал усатый шпион.
На девятом выходите. Звоните в дверь. "Здравствуйте, Александра Георгиевна". А я – в лежку. Температура сорок. Кончаюсь, типа. Алеся – угощать. А Вы – в карман. И достаете из широких, само собой, штанин маленькую книжечку, сшитую, заметьте, белыми нитками. И давай читать: "Вот всех я по местам расставил…" Я слышал в первый раз. И… забыл, что болен.
* * *
Вообще литература творит чудеса. Бывает, спасает жизнь и кошелек. Вот послушайте: вчера выпивал с небезызвестным Вам Львом Семенычем в "Маяке". Возвращался домой во втором часу ночи. Присел на скамейку на Чистопрудном и мгновенно заснул. Двое проходимцев с увесистыми кулачищами плотно присели с двух сторон и попытались засунуть вышеупомянутые кулачищи в мои карманы. Я вскочил и, прежде чем проснулся, неожиданно для себя во всю ивановскую с пафосом процитировал Рубинштейна: "Номер, который, по всей видимости, не пройдет!" Проходимцы не ожидали. Смешались. Я ускользнул.
* * *
Уж коли помянули Высоцкого, замечу à propos, что знаменитый бард был, я бы сказал, многогранным кристаллом, каждая грань которого мерцала и подмигивала одному из архетипов российского социума: уголовнику, настоящему мужчине, диссиденту… Высоцкий мимикрировал то в интеллигента, то в скалолазку. Его любой мог присвоить. И присваивал. От вышеупомянутого интеллигента до генерала КГБ. Отсюда и всенародная слава.
Вы, уважаемый Дмитрий Александрович, функционировали тоже как многогранный кристалл. Но магический. Надевая маски то "милицанера", то старой коммунистки, Вы не влипали в выбранный Вами персонаж. Но гипертрофировали его и доводили до поэтического абсурда. А это, как говорится, "две большие разницы".
* * *
Чего только не напишут, чего только не прочтешь. Оказывается, Вы "нежный, нежный поэт", который "ни на чем не настаивал", а "просто жил и писал". А еще тоже "просто": "пел-танцевал-рисовал-выступал". Прелесть. Честно говоря, я от благорастворения возду́хов расчувствовался. Аж прослезился. Не приведи Господь впадать в "суету" и полемизировать. Просто отметим, что Вы, достославный ДАП, были умнейшим "работником культуры", умнейшим тактиком, умнейшим стратегом. И умнейшим теоретиком культуры. А не эдаким парнишкой с кучерявым чубчиком и ясными глазами. Кстати, это вовсе не отменяет наличия у Вас чувств как таковых. И нежных в том числе.
* * *
Вы настаивали на своих принципах вообще и в искусстве – в частности. И еще как! Стучались во все мыслимые двери. Вам было не только не безразлично, а просто позарез необходимо, чтобы услышали. Чтобы узнали и признали. Вы не только не "просто жили", а просто не жили. Горели. И сгорели, не дожив.
* * *
Мы, оказывается, должны Вас еще больше любить за то, что Вы когда-то крестились. Да еще взаправду. Без стеба. И, наверное, должны были бы разлюбить, если бы узнали, что Вы всерьез обре́зались и стали мусульманином или иудеем. Вера, по всей видимости, была сугубо личным и сокровенным фактом Вашего бытия и никогда не выходила за рамки того, что именовалось "Дмитрий Александрович Пригов". Как известно, "никто так много и охотно не говорит о Боге, как атеист". Неудивительно, что у многих близких друзей вызвало недоумение Ваше отпевание в церкви.
* * *
Давайте поговорим о вожаке и стае. Вожак охраняет "Будущее" от молодых самцов. Вожак стар. Вожак нервничает. "Будущее" – ветреная тетка. А к любимой, но неверной тетке можно подпустить лишь стаю евнухов и импотентов. Там каждый знает свое место. Там – воинские звания. Там – дисциплина.
Стая жужжит. Стая готова взять почту, телефон и телеграф. Сейчас. Пока не поздно. Пока еще "текут, бегут песчинки" – надо натравить "ядовитых мух", чтобы покусали и отогнали всех, кто способен на…
"Если враг не сдается, его уничтожают!" – кричал в изнеможении 1 июня 1988 года взбесившийся герой (то есть Вы, бесценный Дмитрий Александрович) в моем перформансе "Рождение героя" в выставочном зале на Каширке.
Раки "любят вариться живыми", утверждала Елена Молоховец в своей знаменитой поваренной книге. Возразим уважаемой даме – не все.
Вы кружили возле стаи. Что правда, то правда. Вас стая интересовала. Вы к стае принюхивались.
Но во́рон воро́не не пара.
* * *
Другое дело – клуб любителей и почитателей Дмитрия Александровича Пригова. Над этим Вы работали. И весьма успешно.
* * *
Кстати, вот Вам, пожалуйста, простенький пример психологии "свой – не – свой":
Перевожу барахло в новую мастерскую на Чистых. На лестничную площадку выползает полуголый сосед в кальсонах. Здороваюсь. Ответа не следует. Вижу, крыса бежит. Кричу:
– СМОТРИТЕ, КРЫСА!!!
– Крыса своя, – спокойно произносит сосед. – А вот ты что за гусь?!
* * *
В Ваших текстах – легкое дыхание. Некоторые из них с позиций модернизма, несомненно, можно именовать шедеврами. Означает ли сие, что Вы – "Поэт" с большой буквы? Хотите ли Вы этого? Декларативно, само собой, нет: иной проект. А в душе?
– Против?
– Не против.
А кто же против? (При условии, что шедевр как таковой не отменяет "иного" проекта, а интегрируется в него как частный случай.)
В рисунках – геройский труд. И даже пот. Пот в шедеврах не предусмотрен: здесь Вы – "герой труда". Впрочем, как и во всем остальном, ни на кого не похожий.
В перформансах – блистательный актер-колдун.
Итак, Вы не только "милицанер", или не только "монстр", или не только "китайское"… Вы все сразу – проект "Дмитрий Александрович Пригов". Именно на этом настаивали. И именно этим в первую очередь интересны. Искусство было для Вас способом проживать жизнь. День за днем. Каждодневный подвиг. А подвиг длиною в жизнь называется подвижничеством.
* * *
Что скажете? Не слишком ли увлекся? Не слишком ли позолотил? Не все же человеческое Вам было чуждо. Отнюдь. Но почему-то об этом "человеческом" вспоминать не хочется.
* * *
Были ли у Вас враги? Были. Как же без них? Кое-кто даже замахивался осиновым колом. За Кикимору, за Евгения Онегина. Впрочем, всегда замахиваются на всяких там Бодлеров и Лотреамонов.
А у кого их нет? Врагов-то? Есть ли они у меня? Да: "Б", "Д", "ТТ" и еще "К"… Ну и "Х" с ними…
* * *
В юности я подписал первую работу, которую посчитал своей, "Гриша Брускин". Имя "Григорий" мне не нравилось. В то время я не ценил красоту греческих слогов: нейтрального "ГРИ", высокого "ГО" и сремящегося вниз "РИЙ". А Григорием Давидовичем меня совсем недавно стали называть мои молодые ассистенты. И я, как ни странно, не возражаю. Но первым стали величать по имени отчеству, конечно же, Вы, почтеннейший Дмитрий Александрович. Как, впрочем, и всех вокруг. Отметили дистанцию. Чтоб не приблизились слишком, не дотронулись, не оцарапали. Не повредили.
Помнится, мы с Вами переходили на "ты" и на "Гриша – Дима" только в героико-патетические моменты бытия. Например, во время развески выставки "Художник и современность" на Каширке или во время переговоров с нелепыми тетками из Министерства культуры, которых всех как одну звали Люда. Но всегда потом образцово возвращались на круги своя.
По всей видимости, если ошибаюсь, поправьте (но уж если не Вы, то Рубинштейн поправит), это было в Центральном доме работников искусств. Вы читали стихи с Львом Семеновичем. Оба надели костюмы и бабочки – редкий случай, надо сказать. В тот вечер выступала еще Ольга Седакова и кто-то из метафористов. Возможно, Парщиков. После выступления в кулуарах к Вам подошла степная неброская девушка и грубо спросила: "Тебя как зовут-то? Димой или Митей?" Вы улыбнулись добрейшей улыбкой и ответили: "Величайте меня проще: ДМИТРИЕМ АЛЕКСАНДРОВИЧЕМ".
* * *
А вот и Быково. Снимаем дачу у бывшей чемпионки страны по бегу на короткие дистанции, жадной старухи Марьгаврилны. В доме среди ужасающей мизерабельности висит непонятно откуда взявшаяся большая репродукция "Острова мертвых" Арнольда Беклина. В черно-белом рахманиновском варианте. Я стою в шортах перед мольбертом на втором этаже, на открытой веранде. Погода удалась. Вокруг, понятное дело, сосны (Казанская все-таки железная дорога), воздух, птички… Я увлечен работой. Даже, можно сказать, счастлив. Со стороны, вероятно, выгляжу эффектно: время от времени подходят люди к дому, показывают на меня пальцем: вот, мол, смотрите: художник – кудесник и волшебник – творит мир прекрасного.
* * *
Мы с Вами уже лет сто знакомы. Вы обосновались в доме на соседней улице. Приходите каждый божий день. В тот вечер я Вас сразу заметил. Сверху-то. Как только за угол завернули. Идете, слегка прихрамывая – напоминание о побежденном в детстве полиомиелите (кстати, Вы умудрились вслед за полиомиелитом переболеть еще и энцефалитом. Врач сказал матери: "Если выживет, будет или идиотом, или гением"). Открываете калитку. Храбрый наш крошечный Кока захлебывается от лая: мол, не зря хозяйский хлеб ем – охраняю, но через минуту сидит уже у Вас на руках и чуть ли не улыбается. Спускаюсь. Алеся приготовила любимый Вами пирог: корж – 2 желтка, 100 граммов масла, мука; начинка – творог, варенье, яйцо, какао, орехи; глазурь – белки и сахар. Пьем добытый где-то по случаю дефицитный кофе. Вы рисуете мой портрет. Ну, в Вашем духе: зверюга-гласные-согласные-бокал-слеза-кровь-эзотерические знаки. Он висит у меня на стене рядом с другим, большим, подаренным уже в Нью-Йорке спустя лет пятнадцать.
* * *
А помните поэтический портрет, который Вы написали года за три до того? В апреле 84-го. Вы уверяли, что заглянули Григорию Давидовичу Брускину в истинные глаза и, не удивившись всем тем, что там в удивлении обнаружили, явили миру некое существо, лежащее посреди опушки на солнечной травке, и гладящее свое золотое брюшко и рвущее свои же златые волосы, и, собравши эти волоски в букет, дарящее само себе в какую-то там награду, смеяся при этом громко. Или вздыхая. Вопрос: кто же это такой у Вас получился? Ответ: с одной стороны, эгоистический идиотик, ленивое существо без цели в жизни. Чуть ли не онанист! Да-да! Драгоценный ДАП, пора наконец Вам высказать: форменное безобразие! Даже не "похоже-но-не-одно-и-то же". Хуже!
А с другой стороны – очаровательное создание, поэт не от мира сего, пребывающий в буколическом "всемирном запое". Букет из пяти волосков – изысканная дадаистическая метафора нового в искусстве. В общем, прелестно. Но вернемся в тот чудный летний вечер, в Быково, на застекленную дачную веранду Марьгаврилны. Пока я здесь рассуждал, Вы успели выпить вторую и третью чашку кофе. А теперь допиваете чет… Ой не надо бы, достославный Дмитрий Александрович, ой не надо бы…
* * *
Впрочем, рисунок Вы нарисовали вовсе не на даче, а у меня на благословенном чердаке на Маяковке. Я готовил перформанс "Рождение героя". Вы пришли, и мы принялись обсуждать Вашу роль. Пока я придумывал и рисовал сценографию и персонажей, Вы схватили фломастер и изобразили эту самую эзотерическую зверюгу с гласными и согласными моего имени. Кстати, Вы, надеюсь, не забыли, что и были тем самым героем, которого я творил… Потом герой по сценарию сходил с ума. И я его убивал. Как человек внимательный, Вы, конечно же, заметили, что я примерно с этого и начал повествование. Впрочем, что-что, а подсказывать Вам не нужно. Вы умеете анализировать вообще и мои тексты в частности.
* * *
Другое дело – профан. Тяжелый случай. Как попка, долдонит одно и то же. Его не сдвинешь, не собьешь. Работаю над новым проектом "Время Ч". Заходит вышеупомянутый субъект в мастерскую: "А, узнаю – Фундаментальный лексикон". Или читаю в Stella Art Foundation длинные тексты отнюдь не био– и не автобиографического характера. Все тот же тип: "Воспоминания в миниатюрах". Про Вас профан твердит повсюду: "А, Пригов, тот, что про милицанера сочиняет". Или: "Тот, что кикиморой кричит". Его, профана, не колышет, и ему, профану, невдомек, что Вы все время двигались и изменялись. Искали и то и дело находили, как бы его нынче ни называли и в какие бы одежды ни рядили, "новое прекрасное".
* * *
А Baш бестиарий?
Кто сказал: чертиков рисует?! В. Я. сказал.
Когда-то Вы, Дмитрий Александрович, предложили: "Давайте честно называть реальные имена и давать им оценку". Ну что сказать? Оценку, конечно, я даю, но называть имена в подобных случаях так и не научился. А потому и продолжаю говорить: "некто", "один знакомый"…
Известный художник, наконец.
Так о чем я? Ну да, о тварях. В направлении какой части неба или преисподней Вы повернули камень-кристалл? Какие буквы-цифры начертали? Какие слова прошептали? И в каком стеклянном вместилище "всклянь перевернулись" и отразились эти волшебные твари?