Как говорится, мне тут же пришлось свой язык прикусить. Вскоре залаяла собака, значит, пришел хозяин. Жена окликнула:
– Мыкола! Это ты?
Она надела халат и вышла на кухню. Зажгла коптилку. Он сказал, что кушать не будет, так как поужинал у друзей.
Вскоре муж и жена разделись и легли спать. Уснул и я. Вдруг стук в окно. Я испугался, подумал, что это за мной и что поведут меня сейчас на расстрел. Хозяин вышел, переговорил с кем-то и ушел, хлопнув дверью. Хозяйка встала с постели, стала босыми ногами на мой матрас. Стала молиться, креститься, плакать. Ее слезы падали мне на одеяло. Мне стало ее жалко. Я протянул руки до ее ног, они были холодные. Я стал тереть ее ноги до колен. Она меня не оттолкнула. Нагнулась и взяла мои руки в свои. Я почувствовал теплоту женских рук, женский дух. Значит, она меня не осуждает. Жалеет, думал я.
– Давайте ляжем согреем друг друга, все равно сон не берет, – сказал я. – Не бойтесь, я вас не трону.
– А я и не боюсь этого. Уже давно двоих родила. Дети у мамы. Мыкола – мой второй муж. Нахально меня забрал у мамы. Мой муж пропал без вести. Пришла черная бумага в сельраду.
Мы легли.
– Повернись задом, – сказала она и обняла меня. Мне стало так тепло, хорошо. Запах женского тела опьянил меня. Она встала, закрыла двери на засовы, пришла и легла в постель, отвернулась от меня и сказала:
– Спи, как хочешь, он придет только утром.
Я обратился к ней:
– Милая, добрая, хорошенькая хозяюшка. Скажите, пожалуйста, как вас зовут. Вы меня накормили, уложили спать, дали немного ласки, свою женскую теплоту, а я до сих пор не знаю, как вас зовут.
Она повернулась ко мне и сказала:
– Гаша, многие кличут Гарпиною.
Я сказал, что меня зовут Юрий, а по-татарски – Нури. Так мы и познакомились, уже в постели полицейского. После этого Гарпина тихо сказала:
– Не бойся, делай со мной, что хочешь. Ведь ты же мужчина молодой. Да еще приятный кавказец.
Мыкола вернулся домой, когда уже рассвело. Услышав первые стуки в дверь и лай собаки, Гарпина толкнула меня в бок и направила к себе на матрас. Сказала: "Храпи!"
Хозяин не хотел ни есть, ни пить, а сразу разделся и лег в кровать. Он рассказал, что прямо с колгоспа их, трех полицаев, повезли в райцентр. Оттуда на груженных людьми машинах повезли в поле. Там уже были ямы, канавы. Все эти люди были евреями, коммунистами, активистами. Их выгрузили с машин, построили возле этих ям. Полковник-немец при фонаре прочитал какой-то приказ. Потом еще что-то сказал.
– Один офицер взял меня за руку и подвел к станковому пулемету. Как будет команда – стреляй. Убей этих людей, они враги вашего украинского народа. За свои заслуги ты получишь дейчмарки и еще самую красивую евреечку до самого утра.
– И ты все это сделал?
– Да, я нажал на спуск пулемета. Он отлично работал. Я наблюдал, как люди молча падали в яму. Это было интересное зрелище. Ведь я пользуюсь доверием немцев, новых властей, получаю их деньги, паек.
– А как с еврейкой? – спросила она.
– Все в порядке. Я исполнил свой мужской долг. Она кричала, проклинала, называла меня предателем своего народа.
Муж и жена долго шептались, не могли спать. Стало совсем светло. Петухи давно отпели. Люди уже ходили по деревне. Я не спал, думал о своих товарищах, ведь мы должны были утром встретиться у колхозной конторы.
Хозяйка тоже рано проснулась, но она лежала молча у стены от мужа, боясь перейти через него. Когда Мыкола встал, было уже 9 часов дня. У него был ужасный вид: небритый, отеки под глазами, хриплый голос. Он сделал самокрутку, закурил. Когда мы позавтракали, было уже 10 часов. День был ясный. Полицай сказал мне, что мы пойдем на то место, откуда он забрал меня на ночлег. Придя на место встречи, я своих товарищей не нашел. Стоявшие возле кладовки женщины сказали, что трое ребят стояли тут, ждали кого-то, а потом пошли в южную сторону.
Я понял, что остался один, и пошел в ту же сторону. В конце деревни встретил старика.
– Здравствуйте, дедушка.
– Здравствуй, молодой человек. Куда держите путь?
Я ему все объяснил, рассказал о старосте деревни и о том, что переночевал у полицая, а теперь иду один на свою родину, в Крым, что были со мной еще три хлопца, но они меня не дождались и пошли сами, что планирую выйти на Херсон, а уже оттуда – в Крым.
– Иди по деревням, где нет фашистов, о себе ничего не говори. Скажи, что был в гостях, в Белоруссии, а теперь идешь домой. Таких задерживают, проверяют и отпускают. Тебе холодно, наверное? Я дам тебе кое-что.
Он позвал меня в хату. Налил крынку теплого молока. Дал оранжевого цвета телогрейку, пару брезентовых туфель, носовая часть которых была обита кожей. Дал на дорогу хлеба, сала, яиц и чеснок.
– Я знаю, что такое голод! В 1932–1934 годах, когда у нас был голодомор, многие украинцы спаслись от смерти у вас в Крыму. Я тоже там побывал и потому остался в живых. Добрые люди там живут, особенно татары. Они делились последним куском хлеба. Был я в деревне Ах-Шейх, там жил такой человек Сеит-Аппаз, его мать Алиме из деревни Огуз-оглу. Я почти три месяца у них жил, работал в поле, немного заработал и даже домой кое-что привез. Голод был и у вас, но не такой страшный, как в Украине. Будешь в тех местах, передай всем от деда Артема привет.
Я взял путь на юг, на Снегиревку. На ночлег остановился в одной хате. Добрые люди пустили в дом, накормили, дали место поспать. Утром опять в путь. В день проходил по 70 километров. Теперь держал путь на Антоновку. Херсон и Крым становились ближе. По дороге перед Херсоном встретил такого же человека, как и я. Он назвался Петей. Жил в Борисовке, что между Одессой и Николаевом. Он украинец. Шли мы с ним вместе шесть суток. Когда заходили в деревню, то просили кушать. Ходил Петя, а я помалкивал. У него это много лучше получалось. Даже спрашивали: не глухонемой ли? Я согласно кивал, так как заметил, что когда говорил по-русски, то люди относились ко мне недоброжелательно и ничего не давали. Говорили: "Кацап поганый!"
Вскоре я тоже научился немного балакать по-хохляцки, но все равно выдавал акцент. Опять говорили, что я – еврей. Однажды я самостоятельно решил просить хлеба и зашел в приличный домик. Там стоял молодой парень лет двадцати – двадцати пяти. Увидев меня, он сказал: "Уходи быстрей. Я – еврей. Всю семью уже забрали, сейчас придут за мной. Прятаться негде и не у кого. Иди, а то заберут и тебя. Спасайся от этих зверей".
Я быстро ушел и скоро нашел своего спутника и спасителя Петю. Мы дошли до места, откуда главная дорога, ведущая в Херсон, встречается с магистралью, идущей в Николаев и Одессу. После Николаева на этой трассе стоит город Березовка. Петя сказал, что от этого места до его дома 100 километров. Предложил пойти сначала к нему, там отдохнуть, а уже потом идти в Крым.
Я долго сидел и думал, как поступить. Перед глазами возникли образы отца и матери, братишек, сестричек. Все клал на весы, и перетянул родной дом.
– Нет! – сказал я Петру.
Он пошел в свою сторону, оглянулся назад, поднял руку и сказал громко:
– Счастливо добраться тебе домой.
Петя до войны был матросом Черноморского флота, отслужил три года на корабле. Я, наверное, допустил ошибку, что не принял его предложение, и потом каялся. Надо было взять его домашний адрес, потом бы нашел его сам.
Переночевал в сарае вместе с такими же, как и я. Теперь уже втроем мы пошли в местечко Каланчак. Зашел в один двор. Хозяин пустил в дом, накормил. До вечера еще было время. В Каланчаке было очень страшно. Доносились какие-то крики, ругань, матерщина представителей новых властей – старосты, бургомистра, полицейских. Хозяин пояснил, что это бьют евреев, коммунистов, советских активистов. Сказал, что бургомистр очень вредный и злой человек, хуже фашистов.
При разговоре я сказал, что я плотник, и он попросил меня отремонтировать калитку у ворот двора, а также заменить одно стропило на крыше дома. Я охотно согласился. Хозяйка постелила постель. Меня поместили в проходной комнате. В зале – хозяин с женой. Я в проходной комнате, а справа от меня в отдельной комнате – дочь хозяина Нюра со своим шестимесячным сыном. Сын хозяина – муж этой молодой вдовы – был убит фашистами в бою недалеко от Каланчака. Вскоре я уснул и стал видеть страшные сны. Вдруг чувствую, как меня кто-то в бок толкает. Подымаю голову, думаю, что это полицаи пришли меня забрать, но оказалось, что это Нюра.
– Нэ бойся, это я – Нюра. Мэне не спыться. Иды до мене, – сказала она.
– А если узнают родители?
– Ничого не будэ, маманя знает! – И потянула за руку.
Я вошел в ее комнату. Долго лежали, разговаривали. Я еще раз почувствовал женское тело, ласки.
Быстро прошло время. Стало рассветать. Нюра просила, чтобы я остался с ней навсегда, стал ее мужем.
– Тепер иды до сэбэ, шо б тато не побачыв.
Трудно было уходить из теплой женской постели, а надо. До утра так и не смог уснуть в своей холодной постели. Утром позавтракали. Хозяин дал мне топор, пилу, молоток, гвозди. Я вышел ремонтировать поломанную калитку, а он пошел в центр поселка, чтобы узнать новости. Вскоре вернулся. Калитка уже была исправлена. Я спросил:
– Какие новости в деревне?
– Плохие, – сказал он. – Старосте стало известно, что у меня в доме скрывается военнопленный. Таких, как ты, в Каланчаке около двадцати человек. Он приказал всех собрать в контору и отвести в лагерь военнопленных. Полицаи пошли по домам искать. Ты лучше уходи сам, пока сюда не пришли. Я скажу, что ты еще утром ушел.
Маманя и Нюра быстро собрали мне еды на дорогу. Тяжело было мне расставаться с этими добрыми людьми, с Нюрочкой, а надо!
Куда идти? Бог знает. Пошел, как всегда, куда глаза глядят, куда ноги несут.
Оказался я в деревне Ново-Киевка. Там таких, как я, было много. Хозяйка, у которой я переночевал, попросила меня поехать с ее четырнадцатилетним сыном в поле за зерном. Откуда-то пригнала подводу-пистарку, запряженную двумя конями. Приехав в поле, я увидел, что скошенное, обмолоченное зерно с бункера комбайна было сброшено на землю. Лежало оно кучами. Каждый волок был облит керосином и подожжен. Зерно горело, воняло. Горело все поле, обмолоченная пшеница, ячмень. Зерно это стало негодным ни для питания людям, ни для корма скоту. Пригодно было только для мышей и крыс.
Поля, которые были не скошены – пшеница, ячмень, овес, – горели. Я выборочно стал брать понемногу зерна с каждой кучи, которое еще не пропиталось бензином. К вечеру кое-что собрали и поехали домой к хозяйке. Она поблагодарила, накормила и пустила в хату спать. Наутро она сказала:
– Иди своей дорогой. Ты мне больше не нужен.
Пришел я в Скадовск, точнее, в хутора возле него. Вдоль дороги увидел арбузное поле. Там девушки собирали арбузы и складывали их в кучи. Одна девочка подняла один арбуз правой рукой вверх, выше плеча, и крикнула: "Кавуна хотите?"
Я сказал, что хочу, и посмотрел на ее лицо. Она была очень красивая: чернобровая, глаза черные и волосы черные. Словно наша крымская татарка. Давно я мечтал их увидеть. Я ее спросил:
– Не татарка ли ты, красавица?
– Нет, – сказала она. – Я – болгарка.
Подошли и другие болгарки, угостили меня сладким арбузом. Я рассказал им о Крыме, о татарах, что болгарки очень похожи на наших девушек. Спросил, как называется их деревня, район. Оказалось, что это Голая Пристань, а Скадовск – это большой портовый город на юге, у самого моря, он и есть их райцентр.
Подошел мужчина в черной, как у нас, барашковой шапке. И по лицу, и по одежде он был очень похож на крымского татарина, но тоже был болгарином. Я уже понял, что идти дальше на юг мне не надо, и спросил, как мне добраться до моего Крыма. Он рассказал и показал, начертив на земле, где находятся Скадовск, Калачак, Херсон и другие места. Тут я понял, что все это время я блудил и ходил не по тем дорогам, которые ведут в Крым. Мужчина сказал, что надо возвращаться назад в Херсон, а уже оттуда идти в Поповку, перейти Днепр в Алешках (он перед войной был переименован в Цюрюпинск), а оттуда по железной дороге в Армянск. Это уже твоя родина!
Я знал, что Болгария находится в Европе, на Дунае, и поинтересовался, как они, болгары, оказались в этих местах. Ответил он так: "Это далекая история. Наши предки жили где-то у Волги, Камы. Называли нас волжскими или даже камскими болгарами. Наши корни переплелись с вашими. Поэтому крымские татары и болгары похожи друг на друга. В Крыму около Старого Крыма есть деревня Кишлав, я там бываю, в ней живут мои родственники. Это полностью болгарская деревня".
На обратном пути в Херсон в одной небольшой деревне я увидел разноцветно одетых, не похожих на здешних крестьян людей. Остановился возле одного дома. Люди эти были похожи на монголов. Разговаривали они на более или менее понятном мне языке. Оказалось, что это казахи. В 1929 году их раскулачили и выслали из их родных степей сюда. Раньше они жили в селе Самсарк, в современной Ташкентской области Узбекистана. Здесь их целый колхоз.
Я познакомился с председателем колхоза. Он пригласил меня в чайхану у себя во дворе. Угостил кокчаем, наложил лепешек. Рассказал, как их сюда пригнали, как до выселения жили в Узбекистане, там их объявили кулаками. Хорошо, что хоть выслали в теплые места, а не в Сибирь. Те, кто попал туда, писали, что там очень холодно и большинство высланных умерли. Предложил на ночь остаться в их таборе.
На ужин стали готовить бешбармак. На столе были арбузы, дыни, свежие лепешки. Совершенно не чувствовалось, что страна воюет с фашистскими захватчиками, что где-то рядом льется человеческая кровь. Немцы здесь побывали, все осмотрели, убедились, что военных нет. Никого не тронули и ушли дальше.
– Как жили до войны, так и живем, а в армию нас не брали, так как считают кулаками, – сказал председатель.
Стало холодать, и мы перешли в хату.
Я вспомнил, как в наш 128-й стрелковый полк, который в то время стоял в Жировичах, в 1940 году привезли новое пополнение – узбеков и казахов. По-русски они не понимали, и командование поручало мне проводить с ними политзанятия.
Наутро следующего дня по совету мужиков я пошел по направлению на Херсон. Остановился возле консервного завода. На высокой арке завода были видны портреты Молотова и Сталина. Меня удивило, что фашисты их не тронули. Стал искать место для ночлега. Сказали, что в го роде вряд ли кто пустит ночевать, лучше всего идти в Поповку: "Она близко, а утром перейдешь в Алешки-Цюрюпинск". Я их послушал. На дорогу они дали мне две банки заводского салата. В Поповке старушка пустила меня на ночлег. Она сказала, что ее два сына на войне с первого дня, вестей нет. Вместе со старухой мы поужинали. Легли спать. Наутро я умылся, позавтракал, сказал хозяйке "спасибо" и пошел дальше.
Село Антоновка было у самого Днепра. Добрые люди подсказали мне, где и как перейти по единственному в этих местах мосту. Это был деревянный, шириной в два метра, построенный немцами мост. Доски были совсем свежие. На обоих концах моста стояли часовые. Я долго не решался: идти или нет. Наконец достал свою метрику и, набравшись смелости, подошел прямо к часовому.
Сказал: "Гутен таг, комрад. Эрлаубензи геен". Он посмотрел на мою метрику, даже не стал ее читать и сказал по-русски: "Проходи". Я спокойно перешел через Днепр. На той стороне мне показали железнодорожное полотно, связывавшее Цюрюпинск с крымским городом Армянском. Посоветовали никуда не сворачивать и идти прямо по шпалам. Долго не думая, я так и пошел. Дождя и снега не было, но было прохладно. К полудню я проголодался и только хотел сойти с полотна и зайти в расположенную справа от дороги деревню, как меня окрикнула женщина лет сорока. Она предупредила, что в их деревне Великие Копаны злой староста. Сам он бывший сапожник, но все время скрывал, что он немец, а как пришли фашисты, так сразу заговорил. Сказал, что все двадцать лет собирал для них секретные сведения. Теперь он бургомистр. Сам ловит и избивает всех коммунистов, евреев, бывших активистов. У него даже своя тюрьма в деревне есть.
Она посоветовала мне посидеть здесь в кустах, а еду она сама принесет. Я сел и больше часа ждал. Она принесла мне еду и воду. Я поблагодарил добрую женщину и пошел дальше по шпалам. Думал, что к вечеру дойду до какого-нибудь села. Стало темнеть, с темнотой пришел и холод. Вокруг ни одной души. Наконец заметил какой-то сарай. Прошагав с полкилометра, понял, что это полевой стан. Кругом все закрыто, только посредине куча навоза и ничего более. Страшно одному в степи – если нападут шакалы или волки, то не отобьюсь, даже палки нет. Нет у меня и спичек, чтобы костер разжечь и погреться. Как дожить до утра? Решил я яму в навозе вырыть и в ней спать. Руками разгреб, залез в эту яму. Вонь страшная, уснуть не могу. Думал о том, что если придут волки или шакалы, то начнут меня есть с головы, так как я и руками отмахиваться не смогу. Да и бежать куда?
Начало светать. Я вышел на дорогу и пошел дальше. Показалась Брыловка. Нашел я добрую старушку, которая меня покормила и постирала мою одежду. Сам тоже искупался в холодной воде. Высушился и пошел дальше. Следующую ночь уже провел в деревне Ново-Алексеевке у деда Ивана Петровича Дидыха. Жил он дома с женой. Младший сын его погнал колхозное стадо на восток и не вернулся, старший был на фронте – замкомандира полка. Дочь с мужем жили в этой же деревне. После того как он меня накормил, его жена снова прокипятила всю мою одежду. Убила всех вшей и гнид и только после этого пустила в дом спать.
Иван Петрович держал меня в своем доме пять дней. Кормил хорошо. Когда я немного поправил свое здоровье, он сказал, что я могу идти дальше. Армянск был всего в 12 километрах. Прошагав этот путь, наконец я ступил на родную крымскую землю. Были видны развалины Армянска, над ними стелился дым. Города как такового не было, только одни глиняные стены. Видимо, здесь шли сильные бои. Сохранилось здание высокого элеватора, который тоже был окутан дымом. В нем горела обмолотая пшеница. Хотел набрать ее, но сразу почувствовал, что она пропиталась керосином. Все это было мне уже знакомо, везде было одно и то же.
В городе я не встретил ни одного человека и пошел дальше на юг. Справа показалось большое неубранное кукурузное поле, откуда доносилась какая-то вонь. Я вышел на это поле и увидел страшную картину. Внутри кукурузника лежали опухшие мертвые тела моряков, одетых в черные бушлаты, черные брюки и бескозырки. По всему полю бегали жирные крысы. Внимательно все осмотрев, я не увидел ни одной винтовки, автомата, гранат, не говоря уже о пулеметах и минометах. В руках у матросов были палки. Типа держаков к лопатам. Совсем новенькие, заводские. Был декабрь, а трупы никто так и не убрал. Бедные моряки! Так бессмысленно отдали они свои жизни. Иду дальше, километров через десять вижу деревушку. Дома маленькие, низенькие. Заметил двоих таких же, как я, беженцев. Один назвался Федей, сказал, что он грек из Ялты. Уже вторые сутки они жили в пустом домике, где была печка. Питались сохранившимися в сумках убитых брикетами супов, каш. Рассказали, что матросы были переброшены в Крым из Одессы, но оружия для них не было, и потому им раздали палки.
Мои новые товарищи рассказали, что идти дальше на юг опасно, кругом стоят патрули, что Севастополь обороняется. Даже слышна была артиллерийская канонада. Со стороны Керчи по ночам летали советские самолеты.