- У меня, кажется, тоже цинга. Но скоро поправимся: братья казахи позаботились…
У Бурдинова и Белова от радости лихорадочно заблестели глаза. Из самой души вырвалось:
- Не беспокойтесь, продержимся. Можете на нас положиться! - и тут же оба с беспокойством заговорили о ремонте.
- Что же нам делать? Ведь трубки-то прямые, в таком виде не годятся, - сказал Белов.
- Придется их сгибать. Только как? Я и сам еще не знаю, - признался Гуз. - Давайте вместе решим.
- Сразу не решим, товарищ командир. Потолкуем со строителем, он подскажет…
Гуз согласился:
- Верно, Монахов опытный человек, что-нибудь придумает.
Старшины с трудом поднялись, разогнули спины и направились к двери.
А наутро собрались в каюте Андреева вместе с Анатолием Степановичем, который, прожив несколько дней на корабельных харчах, уже выглядел лучше, даже голос у него окреп:
- Ну, предположим, - говорил он, - без света обойдемся. Будем работать при фонарях "летучая мышь". Выдадут ребятам валенки и теплые шаровары, так и холод одолеем. А как без трубосгибочного станка? Руками трубки не согнешь…
- А что, если опять воспользоваться помощью завода? - предложил Гуз.
Монахов согласился:
- Давайте попробуем. Завтра с утра отправимся на завод договариваться.
И конечно, завод пошел им навстречу, нашли станок.
…Температура 25 градусов ниже нуля, а морякам жарко, хотя они всего лишь в ватниках и ушанках. Устроили ручной привод: двое крутят колесо, третий загибает трубки. Стараются, как могут, а колесо крутится плохо. И вот оно остановилось. И стал станок.
Бурдинов обошел вокруг него, в сердцах произнес:
- Замерз, проклятый. Давайте, ребята, соберем щепки, попробуем отогреть…
Обошли цех, набрали каких-то деревяшек, облили их керосином, и под станком заполыхал костер. Попробовали колесо - крутится… Бурдинов обрадовался:
- Жми, ребята!
И сам поспешает: согнет одну трубку и без передышки берется за другую. И остальные едва на ногах держатся, а тоже "жмут". Знают, там, на корабле, сейчас все дело за трубками.
В пятьдесят восьмой старшинской каюте, как и повсюду, вода в кружке замерзла до самого дна, превратившись в мелкие блестящие кристаллики.
Бурдинов вернулся поздно, вошел на ощупь и, не раздеваясь, залез под одеяло. Натянул ватник, укрылся им с головой. Дышать было трудно, но зато тепло. После стакана чаю и двух тоненьких ломтиков черного хлеба в желудке ощущалась неприятная пустота, хотелось скорее заснуть.
А сон не приходил, в голове беспокойно теснились мысли. Тот ли это корабль, что вызывал восторги строгими очертаниями, быстрым ходом, залпами орудийных башен?! Теперь кажется, он ничем не отличается от окружающих домов на набережной Красного флота, раскрашенный квадратами, сверху замаскированный сетями. Точно так же, как в жилых домах, черные головки труб-времянок торчат из иллюминаторов, выбрасывая тонкие струйки дыма…
А кругом родные места… На Балтийском судостроительном еще "фабзайчонком" бегал, на "Судомехе" стал умелым рабочим, а на "Электросиле" уже машины строили. И в 1936 году пришел служить на флот. Сразу на крейсер "Киров". Одна коробка тогда у причала стояла и, как слоеный пирог, начинялась машинами, приборами, разным оборудованием. А вскоре и Борис Львович Гуз появился. Молоденький инженер-лейтенант, скромный такой. Говорит: "Покажите, старшина, котельное хозяйство". Спустились вниз. Он ходит, смотрит и не стесняется спрашивать. Говорит: "Прежде чем других учить, я у вас учиться буду". Понравилось морякам такое откровение, с этого и началась дружба… Дружба не панибратская, а та, что основана на взаимном уважении, доверии, требовательности и, стало быть, делу помогает.
Как жили до войны! В субботу, бывало, все свободные от вахт и дежурств - в увольнение. Заранее покупали билеты и отправлялись все вместе в театр. А день рождения у кого из старшин - командир боевой части Андреев поздравляет. Хорошему, примерному моряку еще и подарок вручит: книгу на память или какую-нибудь интересную вещичку…
И теперь, хотя голод, лишения, у Гуза по-прежнему улыбка на лице. И шутками-прибаутками народ веселит: "Хлеб, соль и вода - молодецкая еда". "Голодной куме - один хлеб на уме"…
Хлеб, хлеб… Все думы, все разговоры только о нем. Кажется, дай людям вдоволь хлеба - они и горы перевернут. А без хлеба смерть незримо подбирается и хватает за горло.
Вспомнилось недавнее зимнее утро. Прибежали ребята:
- Иди быстрее, там тебя мамаша ждет…
Набросил Александр Иванович ватник, схватил ушанку и бегом по трапам вверх. Выбежал на набережную Невы. Снегу навалило белым-бело. И стоит мать, маленькая, хрупкая, в знакомом длиннополом пальто с кроликовым воротником, черная шаль обвивает голову. Стоит, с места не двинется.
- Что с тобой, мама? - спросил Александр, сразу почуяв недоброе.
Он смотрел в ее большие серые глаза, заплывшие слезами.
- Папа умер, - тихо сказала она и продолжала стоять, точно вросла в промерзшую землю.
Так несколько минут они безмолвно стояли друг против друга, опустив головы, охваченные невыразимой болью…
- Что же мне делать? Сил нет свезти его на кладбище, - глотая слезы, проговорила она.
- Отпрошусь у командира. Похороним… - сказал он, взял мать под руку, и они пошли к Дворцовому мосту.
Он вернулся на корабль и до самого вечера оттягивал встречу с командиром боевой части, зная, что смертью теперь никого не удивишь, тысячи людей умирают, а те, что остаются в живых, должны трудиться, воевать, своими руками добывать победу. А здесь, на корабле, в разгар ремонта каждый человек на вес золота… Набравшись решимости, он явился к Александру Яковлевичу Андрееву, объяснил, что и как, а уж просить об отпуске язык не повернулся.
- Я понимаю ваше горе. Я тоже близких потерял… - с трудом выдавил Александр Яковлевич.
Наступила долгая, тягостная минута. Потом Андреев поднял голову, спросил:
- Как же вы будете хоронить отца?
- Не знаю. Мать просила меня, если можно.
- Не только можно, но и должно. Только вы один не справитесь. Вам в помощь будут выделены еще двое моряков.
Навсегда осталась в памяти печальная картина: заснеженные ленинградские улицы, и он с двумя товарищами в черных шинелях с медными бляхами, в ушанках, нахлобученных на самый лоб, волокут широкий лист фанеры, а на нем зашитое в простыню, вытянувшееся во весь рост тело отца.
…В час бессонницы думал об отце, погибшем на трудовом посту, о матери, эвакуированной куда-то в тыл. И вместе с тем радостно было сознавать, что сегодня он в ряду сражающихся за правое дело.
А наутро все та же страда. Руки стынут и тело немеет на холоде. Но надо терпеть. Время такое.
И вот первая партия трубок готова.
Теперь новая проблема: как их доставить на корабль? Пришли к командиру крейсера просить грузовую машину, а он в ответ:
- Вы же знаете, у нас одна "полуторка" ходит только за продуктами в порт и обратно, на остальное бензина не дают. Надо самим искать выход из положения…
Вице-адмирал Дрозд, присутствовавший при этом разговоре, не остался безучастным.
- Выход очень простой: сколотить сани-волокуши, и пусть они курсируют по набережной Невы туда-обратно, туда-обратно…
- Сани сами по себе двигаться не могут, товарищ вице-адмирал. Нужны люди, а их у нас нет, - доказывал Гуз.
- Есть люди… Я их вам представлю, - с таинственным видом сообщил Валентин Петрович.
Командир корабля и инженер-механик только пожали плечами, а Дрозд повторил:
- Найдем людей, обязательно найдем.
В тот же самый день вице-адмирал вызвал к себе капельмейстера музыкантской команды и спросил:
- Вы принимаете участие в ремонте корабля?
- Никак нет, - смущенно ответил он.
- Чем же вы занимаетесь?
- Разучиваем новую программу.
- Молодцы! Разучивайте. До вашего концерта еще есть время, а ремонт не терпит… С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение инженер-механика Гуза и будете перевозить трубки с завода на корабль. Понятно?
Дирижер на минуту опешил, но возразить не смел, только развел руками:
- Раз приказано - будем выполнять…
Музыканты сколотили несколько деревянных саней, и по набережной Невы, между заводом и крейсером, начал рейсы своеобразный грузовой поезд.
Готовые трубки сразу же монтировали. Втиснувшись всем корпусом в узкий коллектор, где трудно было повернуться и глаза слезились от пыли и сажи, матросы Ирманов, Ветров, Воронков, Нейжмаков под руководством старшины Белова готовили трубную решетку. Сперва дело никак не клеилось: не умели обращаться с пневматическим инструментом. Сколько раз выбирались из коллектора и в сердцах бросали инструмент…
- Ничего не выйдет! Что сделаешь в такой дыре, где нельзя повернуться?..
Мичман Белов понимал товарищей. У него тоже ничего не получалось. Он не отчаивался. Вместе с командиром группы примерялся, выбирал удобные положения, и хотя медленно, но работа понемногу налаживалась.
Стремясь экономить время и силы, моряки по молчаливому уговору до обеда не выходили из котельной, отменили даже перекуры.
Прошло две недели, а результатов все еще не было видно. Но командир котельной группы не огорчался. Главное, овладеть инструментом и приспособиться к необычным условиям.
Когда поставили первые две трубки, Монахов, принимавший во всех работах самое деятельное участие, воскликнул:
- Лиха беда начало! Теперь дело пойдет.
Он оказался прав. Темпы нарастали с каждым часом. К концу третьей недели моряки устанавливали уже 25 трубок в день.
Встретившись с командиром корабля, Гуз доложил:
- Сегодня тридцать.
Еще через два дня:
- Сорок! Завтра дадим не меньше пятидесяти.
Моряки работали с азартом. К концу дня они обессиленные выходили из коллектора, но прежде чем подняться на верхнюю палубу, подсчитывали, сколько смонтировано трубок.
Наконец, все трубки стали на свое место. Осталось произвести гидравлические испытания пароперегревателей.
- Ну как, - спросил в это утро у Гуза командир корабля, - выдержат?
Гуз, покраснев, ответил:
- Честное слово, товарищ командир, сегодня я чувствую себя как школьник перед экзаменом…
В котел подали воду. Начали испытания. Стрелка манометра медленно пошла в сторону, отмечая все возраставшее давление.
Командир котельной группы с волнением объявил:
- Двадцать атмосфер есть! Нажмите еще.
Стрелка отклонялась дальше.
- Двадцать две атмосферы!
До рабочего давления осталось еще три атмосферы.
- Продолжать испытания, - командовал Гуз, не отрывая глаза от приборов.
И когда давление было доведено до нормы, командир корабля капитан 2-го ранга Сухоруков подошел к Андрееву, Гузу, затем поочередно ко всем старшинам, краснофлотцам и крепко пожал им руки.
- Теперь мы с вами, друзья, готовы к новым походам, - сказал он с чувством облегчения и гордости за своих подчиненных.
Многих уже нет на белом свете, но жив Саша Бурдинов. Сколько он видел, что пережил… Он и по сей день в Ленинграде. Мы встречаемся как старые друзья. Возраст у него пенсионный, но работу не бросает.
- Привычное дело, - отшучивается он. - Блокадная закалка дает себя знать!
…Ремонт корабля шел тогда полным ходом, а в это самое время котельный машинист Алексей Потемкин лежал в госпитале. Его ранило 31 декабря, в канун нового, 1942 года. Сидели матросы в землянке на нарах, пили чай. Командир роты строго-настрого приказал: быть в полной готовности. Немцы, рассчитывая на внезапность, как раз в такую ночь и могут устроить вылазку… И потому моряки не раздевались. Оружие, патроны - все было наготове. А пока вспоминали новогодние вечера в мирное время. У каждого была своя семья, свое счастье, своя дорога.
- Интересно, что там, на корабле. Наверно, ребята притащили елку и встречают Новый год по всем правилам, - говорил Потемкин, подбрасывая в печь щепки, которые мгновенно вспыхивали, издавая сухой треск.
Дружок Потемкина замотал головой:
- Вряд ли. Там тоже готовность…
Командир взвода посмотрел на часы и напомнил:
- Твоя очередь проверять посты.
Потемкин оделся и вышел на мороз. Ночь была светлая, лунная. Под ногами хрустел снег. Потемкин осторожно пробирался по заснеженной траншее: "Надо бы ее углубить", - подумал он и услышал строгий окрик:
- Стой, кто идет?
- Свои!
- Пароль!
- Мушка. Отзыв?
- Патрон!
Бойцы сблизились.
- Что слышно? - спросил Потемкин.
- Тихо. Должно быть, фрицы Новый год встречают…
- Возможно, встречают, а все-таки надо смотреть и смотреть.
- На то мы и поставлены, - весело откликнулся боец. - С наступающим тебя!
- И тебя тоже. Давай лапу!
Оба сняли рукавицы, пожали руки и расстались.
Потемкин прошел всю траншею. И только поднялся в рост, решив пробежать несколько метров, оставшихся до следующего хода сообщения, как там, на немецкой стороне, застрочил пулемет. Алексей сделал еще несколько шагов вперед и упал лицом в снег…
Очнулся он в землянке. Друзья снимали с него телогрейку. Санитары сделали перевязку, а еще минут через пятнадцать он лежал в санках, укутанный тулупом, одеялами, и санитары повезли его в медсанбат…
И вот Потемкин уже почти два месяца в госпитале.
Рана зарубцевалась. Алексей, как мог, убеждал лечащего врача, что чувствует себя отменно, просил ускорить выписку, не скрывая своей заветной мечты вернуться обратно на корабль.
- Сие от меня не зависит, - уверял врач. - Флот сейчас на приколе, а сухопутным частям нужно непрерывное пополнение. Как решит начальство, так и будет…
Алексей, не очень уповавший на милосердие начальства, ходил удрученный или угрюмо лежал на койке, отвернувшись лицом к стене.
Однажды после врачебного обхода ему вручили письмо, и он моментально узнал почерк лейтенанта Гуза.
- С корабля пишут! - радостно объявил он раненым и погрузился в чтение.
- Что сообщают? - нетерпеливо спросил сосед по койке.
- Рады, что я поправился. Хотят вытребовать обратно на корабль.
Раненый протянул Алексею руку.
- Поздравляю! Значит, сбывается твое желание.
- Подожди, еще все может по-другому обернуться.
Теперь Алексей и вовсе лишился покоя - ждал вызова на корабль и только об этом думал. А когда вызов действительно пришел, он как-то притих - должно быть, устал от долгих ожиданий.
В морозный день моряк с крейсера "Киров" шел по пустынным улицам Ленинграда. Изредка попадались навстречу истощенные женщины, тянувшие санки с дровами и ведрами воды.
Где-то совсем недалеко рвались снаряды. Из окон со звоном вылетали стекла.
Гранитная набережная Невы занесена снегом. И вот, наконец, крейсер "Киров" - палуба укрыта досками, мачты и надстройки в белых узорах инея.
Потемкина охватило волнение.
Нет, корабль не был погружен в дремоту. На сигнальных мостиках и у зенитных пушек бодрствовали люди. Сигнальщики в дубленых полушубках, валенках и черных ушанках присматривались к пасмурному тревожному небу. Часовой узнал Потемкина.
- Ты с фронта?
- Разумеется. Откуда же еще.
- Как там дела?
- Пока в порядке. Сидят гады, окопались. Осенью их крепко угостили. Больше не наступают.
Потемкин поднялся на палубу и сразу встретил знакомого.
- Лешка! Да ты ли это? - бросился к нему навстречу машинист Борис Михайлов.
- Как видишь!
В кубрике собрались моряки, свободные от вахты. Узнав о возвращении Потемкина, прибежали все его друзья. Первым поднялся, еще прихрамывая после ранения, машинист Толя Галаган, протянул руку:
- Привет лихому разведчику!
- Где тебя хватило? - спросил Потемкин, внимательно осматривая приятеля с ног до головы.
- Там же, где и тебя. В разведку ходил, весь передний край на брюхе исползал, и ничего. А четвертого ноября он обстреливать принялся, и меня осколками накрыло…
- У тебя какая работенка?
- Пока ремонт. Скоро пошлют на лесопильный завод. Запустить паровую машину для пилорамы просят.
- При чем тут корабль? На заводе - свои кадры.
- Какие там кадры? - усмехнулся Галаган. - Сам знаешь, одни эвакуировались, другие поумирали. Завод этот ящики производит для мин и лодки по заказу флота. Кто им поможет, если не наш брат?!. А ну снимай пехотное, переодевайся в морское.
После сырых землянок кубрик показался Потемкину раем. Алексей то и дело оглядывался, останавливаясь на лицах друзей и на каждом знакомом предмете.
- А ты, хитрая лиса, знал, когда вернуться, - лихо подмигнул Галаган. - Уловил слушок, что на "Кирове" повышенные нормы довольствия - и тут как тут!
- Я про это вовсе не знаю, - растерянно заявил Потемкин. - И как же это может быть? Везде одни нормы - блокадные…
- В том-то и дело - не одни. Братья казахи прислали продукты специально нашему кораблю. Будь рад, что служишь на "Кирове". Пойдем-ка лучше в машину, посмотришь, чем мы занимаемся…
Машинное отделение походило на заводской сборочный цех. Почти все механизмы были разобраны - их перебирали, ремонтировали. И со всех сторон слышал Потемкин приветливые голоса:
- Привет фронтовику!
- Давай включайся, Леша. Тебе работка найдется.
На другой день Потемкина зачислили в бригаду, которая устанавливала добавочное зенитное вооружение.
Алеша Потемкин так же, как и Саша Бурдинов, увидел победу, за которую сражался на корабле и сухопутном фронте.
Кроме пушек главного калибра, зенитных орудий и автоматов, на "Кирове" было еще одно оружие, о котором, пожалуй, не имел понятия противник. Оно не было секретным, а тоже стреляло. И всегда - в цель. Это - корабельная многотиражка "Кировец".
В дневнике редактора газеты той поры Льва Карловича Ауэрбаха есть такая запись:
"Мы живем в осажденной крепости, и все наши силы, вся жизнь отдана святому и правому делу, за которое сражается весь советский народ. Я читаю на лицах окружающих готовность к любым испытаниям, непоколебимую веру в то, что, как бы нам ни было трудно - мы не склоним голову. Я счастлив быть рядом с такими людьми и от души хочу, чтобы мой скромный труд, по образному выражению Маяковского, "вливался в труд моей республики".
Широкое лицо с беспорядочно рассыпанными веснушками, роговые очки почти на самом кончике носа, а поверх очков смотрят бесхитростные, веселые, добрые глаза - таков Лев Карлович Ауэрбах. И через много лет после войны, несмотря на солидный возраст и усталое лицо, в каждом его слове ощущался юношеский темперамент и весь он был олицетворением бурной неукротимой энергии. Недаром друзья посвятили ему эпиграмму:
Сей Лев давно лишился гривы,
Но жив в нем юношеский пыл,
Своей подвижностью игривой
Он нас навеки покорил…
Старый ленинградский журналист, много лет проработавший в "Ленинградской правде", он в первые дни войны явился в военкомат и получил назначение на Балтику, а в начале февраля 1942 года, вытянув руки по швам, стоял перед новым комиссаром корабля полковым комиссаром Воспитанным.
- Интендант третьего ранга Ауэрбах явился для дальнейшего прохождения службы.