Они познакомились и быстро нашли общий язык. Говорили о предстоящей работе.
- Вы типографское дело знаете?
- Еще бы! - воскликнул Ауэрбах. - Вся моя жизнь прошла в типографии, в непрерывных ночных бдениях.
- И флотской службы хлебнули?
- Хлебнул, начиная с Таллина.
- Значит, вы и в Таллинском походе участвовали?
- Пришлось…
К людям, крещенным в балтийской купели, во время Таллинского похода комиссар питал особое уважение.
- Вы будете один во всех лицах - и швец, и жнец, и на дуде игрец. Правда, есть тут у нас наборщик и печатник, но они, так сказать, на общественных началах - в свободное от вахты время. А в основном вы один будете работать. Конечно, с помощью военкоровского актива.
Лев Карлович не удивился - иного он не ожидал.
- Идемте, покажу ваше хозяйство, - предложил комиссар.
Они спустились вниз и направились по лабиринтам в далекий глухой отсек, где помещалась корабельная типография - наборные кассы, печатная машина "американка", при нехватке электроэнергии ее крутили вручную…
- О цинкографии, понятно, не мечтайте, - предупредил комиссар. - Зато есть у нас художник. По вашему заказу любой рисунок на линолеуме вырежет. Сейчас мы ремонтируемся - к весне должны быть во всеоружии. Времени на раскачку у вас нет. Связывайтесь с народом, собирайте материал и чтобы через два дня вышла газета!
…И она вышла. Спустя три с лишним десятилетия Лев Карлович извлек из своего архива и показал мне пожелтевший листок, напоминающий далекое прошлое.
Шапка: "Рапортуем: мы к бою готовы!"
И дальше коротенькая передовая статья, написанная редактором:
"Зимний ремонт кораблей в труднейших условиях блокады Ленинграда войдет в историю Краснознаменного Балтийского флота. Скромные люди - моряки самоотверженно выполняли боевой приказ, сменив пушки, пулеметы на тиски, сварочные аппараты. Плохо, когда нет инструментов, но это не преграда. Люди их изготовили. Нет материалов? Худо. Но жива русская смекалка. Она выручает. Безвыходных положений нет и быть не может.
В эти дни кировцы проявляют много выдумки, вовсю развернулась творческая инициатива и изобретательность.
Пройдет время, и над нашей страной, очищенной от кровожадных орд гитлеровцев, вновь воссияет заря мирной жизни свободных советских людей. Но никогда не изгладятся в памяти народной подвиги балтийцев, смело вступивших в единоборство с трудностями, одолевших эти трудности, совершивших то, что казалось просто невероятным…"
- Представляете, я, сугубо гражданский товарищ, на боевом корабле, - рассказывал мне Лев Карлович. - Поначалу растерялся, не знал, как и с чего начать. Первый раз пришел на ужин в большую кают-компанию. За одним столом со мной сидит молодой человек. Познакомились. Оказалось, он командир машинной группы старший лейтенант Федяшин. "Вы тоже ремонтом занимаетесь?" - спросил я. "А как же. Это наше главное дело". - "В таком случае разрешите надеяться, что вы будете корреспондентом "Кировца". Он замахал руками: "Что вы, увольте, я никогда в газету не писал". - "Ну хорошо, для начала мы напишем вместе. Согласны?" Он, правда, без особого энтузиазма ответил: "Давайте попробуем". После ужина я спустился в машинное отделение. Увидел, что за механизмы ремонтируются, как это все происходит, познакомился с матросами. И родилась коллективная корреспонденция. Наутро вышла газета, и первым ко мне пришел старший лейтенант Федяшин: "Вы не представляете, как обрадовались мои ребята, прочитав сегодняшний "Кировец", как газета подняла настроение. Теперь мы вам будем писать регулярно". И действительно, из пятой боевой части регулярно приносили статьи, заметки, а потом по предложению этих же самых ребят мы ввели новую рубрику "Передовики судоремонта".
Увеличивался приток материалов. Тесно стало на двух маленьких полосах. И тогда пришла мысль выпускать радиогазету.
В полдень по кубрикам и каютам разносился голос Ауэрбаха:
- Внимание, говорит радиоузел крейсера "Киров". Слушайте очередной номер радиогазеты "Кировец"…
И затем передавались сообщения о ремонте, корабельные новости и в заключение маленький фельетон, или, как его называли, "колючие строки".
Однажды Лев Карлович принес комиссару очередной номер радиогазеты и сообщил:
- Я нашел пластинки с ариями из оперы "Евгений Онегин". Может быть, сделаем музыкальную передачу?
Воспитанный обрадовался.
- Как вы это думаете сделать?
- Очень просто. Маленькое вступление. Потом арии с небольшими комментариями.
- А кто будет в роли комментатора?
- Если разрешите, я попробую.
- Ну что ж, действуйте!
Через несколько дней в очередную субботу начался цикл музыкальных передач. Люди, истощенные недоеданием и тяжелым трудом, слушали музыку Чайковского, лучших певцов Большого театра.
Наутро в каюту Ауэрбаха явился вестовой:
- Вас вызывает командующий эскадрой.
Лев Карлович торопливо поднимался по трапу, думал-гадал, зачем он понадобился. Вице-адмирал Дрозд встретил его приветливо.
- Хочу благодарить вас за вчерашнюю радиопередачу. Это здорово придумано. Откровенно говоря, даже я представил себе, будто нахожусь в театре. И ваши пояснения мне понравились. Прошу почаще устраивать такие передачи.
Отныне каждую субботу на корабле был маленький праздник. По трансляции звучала музыка, вселявшая новые силы и веру в завтрашний день.
Еще рассказ о военвраче, с которым мне довелось встречаться в блокадную пору и до сих пор наша дружба жива.
…Был обычный день - один из непрерывной череды однообразных зимних дней, когда небо затянуто серой пеленой облаков, а сводки Совинформбюро сообщают: "На фронтах ничего существенного не произошло…" И только где-то грохочут разрывы немецких снарядов: то ближе к центру Ленинграда, то на его окраинах.
Старший корабельный врач крейсера "Киров" Константин Сазонтович Артеменко не брал в расчет ни погоду, ни артобстрелы, когда есть дело. А он почти каждый день сходил с корабельного трапа и отправлялся по одному и тому же маршруту: от Невы через площадь Труда, мимо Балтийского флотского экипажа, по Садовой улице и дальше, дальше…
Если для многих защитников Ленинграда передний край проходил теперь на Пулковских высотах или за Кировским заводом, то для военврача Артеменко передний край был в операционной старейшего военно-морского госпиталя. И он шел туда совершенствоваться в области хирургии.
…Худой, сутулый, нахохлившийся человек идет больше часа. Усталость берет свое. Ноги деревенеют. Присесть бы, передохнуть, как это делают многие пешеходы. Но нет. И он шагает дальше, почти через весь город, в госпиталь, расположенный на проспекте Газа. К обеду тем же путем он будет возвращаться на корабль, ибо в госпитале без аттестата не кормят.
Конечно, он мог не ходить в такую даль. Не проявлять энтузиазма, спокойно сидеть в корабельном лазарете, выполняя обычные обязанности: кому перевязку сделать, кому горло смазать. Но он упорно шел в госпиталь и часами стоял, выполняя обязанности ассистента.
Путь до госпиталя долгий, есть время подумать. Вспоминается пережитое, чаще всего Таллин. Приехал он туда в начале войны, сразу после окончания Военно-морской медицинской академии, и уже мысленно представлял себя на корабле, в привычной морской среде. Но все сложилось иначе. Это были тревожные дни, сотни моряков-добровольцев списывались на берег защищать Советскую Эстонию.
- Придется и вам в морскую пехоту, - сообщили ему в отделе кадров. Артеменко это известие оглушило, но что поделаешь? Раз надо - пошел.
На попутном грузовике добрался он до фронта. Батальон, куда прибыл Артеменко, второй месяц не выходил из боя. Только короткой летней ночью все затихало, а с рассветом, едва заголубеет небо, опять грохочет артиллерия, противно завывают мины, немецкие атаки следуют одна за другой, обычные и "психические", когда пьяные гитлеровцы с дикими криками бросаются вперед, строча из автоматов. Их подпускают совсем близко и расстреливают в упор. За ними идет новая цепь. И все повторяется сначала…
Едва Артеменко прибыл и расположился в санчасти, как послышался взволнованный голос: "Немцы!" Все санитары, врачи, медсестры и даже легкораненые бойцы выбежали из палаток, залегли. Больше трех часов длилась ожесточенная схватка. Медики держались, пока не подошла помощь. Командир роты долго удивлялся:
- Да как же это вы сумели отбиться?! Ведь военному делу специально не обучались, к тому же немцев было по крайней мере в два раза больше…
- Если хочешь жить - будешь сражаться, - ответил Артеменко, чувствуя удовлетворение оттого, что не струсил, не оробел, а действовал, как самый заправский воин.
Едва закончился бой, он снова принялся за свою работу - оказание первой помощи, обработка ран, эвакуация раненых…
Линия фронта перемещалась все ближе к Таллину. Санчасть находилась уже в Пирите. Под густыми кронами деревьев рядом с палаткой, обозначенной красным крестом, круглые сутки работал движок, а внутри палатки стоял под ярким светом военврач Артеменко. Сколько раненых прошло через его руки?!
И только когда был получен приказ об оставлении Таллина, Константин Сазонтович вместе с ранеными прибыл в Угольную гавань на транспорт "Люцерна". И тут горячка: предстояло разместить и накормить раненых, расставить медицинский персонал. В хлопотах, в беготне по трюмам он даже не заметил, как буксиры вытянули транспорт из гавани и он занял место в строю уходивших кораблей. Когда появились немецкие самолеты и донеслись гулкие взрывы бомб, Артеменко понял, что наступает самое большое испытание. Неповоротливый пароход вряд ли сможет уклониться от прямого попадания. Но раненых он призывал к спокойствию, внушал им, что теперь уже недалеко до Кронштадта и Ленинграда. "Люцерна", которую бомбили десятки раз, благополучно дошла до самого Гогланда. И только у Гогланда фашистские бомбы настигли транспорт. "Люцерна" выбросилась на берег, и Артеменко вместе с другими врачами и медсестрами переправлял раненых на берег, укрывал их в скалах. Десять дней находился он на острове, пока все раненые не ушли в Кронштадт. Он отправился последним…
А потом после боев на сухопутье он пришел на крейсер "Киров".
…На этот раз он ассистировал при операции, длившейся четыре часа. Раненому пришлось вскрыть брюшную полость, чтобы извлечь осколки. После операции, сняв халат и перчатки, Константин Сазонтович сел на диван и долго не мог подняться; тело просило покоя. Переборов себя, он стал собираться, надел шинель, фуражку и вышел на проспект Газа. Глянул на часы: на корабле время обеда, а впереди дальняя дорога. Он прибавил шаг и в этот миг услышал разрывы снарядов, упавших где-то поблизости. Это было не в диковинку, и он продолжал идти, пока перед ним не выросла фигура дворника, который напомнил, что при артобстреле хождение запрещается. Артеменко поднялся на ступеньки здания, мимо которого проходил. И в ту самую минуту его ослепила вспышка, раздался грохот, земля задрожала. Снаряд взорвался на мостовой, осколки веером полетели в стороны.
Словно горячим пламенем, обожгло ногу Артеменко, даже стопу повернуло внутрь. Он понял: осколок. Помимо своей воли присел и начал ползком спускаться по лестнице, боль отдавала в ногу, а он сползал все ниже и ниже с одной мыслью: добраться до убежища. В какой-то миг сознание оставило его - и он покатился вниз.
Очнулся в убежище. Над ним склонились незнакомые женские лица.
- Откуда вы? - спросили его. - Кому сообщить, что с вами беда?
Он молчал. Женщины посоветовались и решили доставить раненого моряка в военно-морской госпиталь. Прямо из приемного покоя его привезли в операционную и положили на стол. Дежурный хирург, пожилой мужчина в очках, с кем Артеменко не раз стоял за этим столом, подошел и несказанно удивился:
- Да ведь это же Константин Сазонтович!
Хирург внимательно осмотрел рану и установил сложный перелом кости…
Первую неделю Артеменко лежал с температурой сорок… Мнение всех врачей сводилось к тому, что нужна ампутация. Чем скорее, тем лучше. И только Константин Сазонтович упорно твердил:
- Не надо! Я хочу сохранить ногу.
Для окончательного решения пригласили известного хирурга профессора Зинаиду Васильевну Оглоблину. Она согласилась с Артеменко.
Лечение продолжалось. Неизвестно, что больше помогло Артеменко - гипсовая ли повязка, уколы, лекарства или радость по поводу того, что ампутации решили не делать.
Артеменко поправился. Встал и, опираясь на костыли, восемь месяцев учился ходить. А потом вернулся на "Киров".
Едва он поднялся на палубу, как попал в объятия друзей. Сколько он видел теплых улыбок, сколько было сказано добрых слов! И Константин Сазонтович снова заступил на вахту. Только не на корабле. Узнав, что формируется оперативная группа хирургов для работы на далеких островах Финского залива, он пришел к начальству и заявил, что готов туда отправиться.
Артеменко служил потом на острове Лавенсаари. Не раз за это время открывалась рана и он снова оказывался в госпитале.
Судьба это или случайность, но он стал начальником того самого госпиталя, где проходил его передний край в суровые дни войны.
С полным правом можно сказать, что заслуженный врач РСФСР Константин Сазонтович Артеменко теперь многоопытный хирург. Много людей обязаны ему своей жизнью. И много ценного содержится в его научных статьях, основанных на опыте Отечественной войны.
В МОСКВУ
"Срочно прибыть в Москву для получения новых заданий" - телеграфировали мне из редакции "Правды".
По календарю близилась весна. Но зима не сдавала своих позиций. Свирепые морозы накрепко сковали землю. Как призраки стояли дома, изрешеченные бомбами и снарядами. Словно состарились и поседели решетки Летнего сада, разрисованные снежными узорами.
Правда, уже ощущался перелом: ежедневно на короткое время подавался ток. Вспыхивали лампочки в домах, и казалось, они оживали, начинали дышать. Увеличили нормы выдачи продовольствия, а это был самый верный признак того, что трудное время осталось позади и недалек день, когда Ленинград вырвется из тисков блокады.
Ранним морозным утром на попутном "Дугласе" я отправлялся в Москву. Мы пролетали над Ладогой - нашей кормилицей, по праву получившей в народе название "дорога жизни". Летели низко, над самой трассой. Под крылом самолета мчался поток машин с продовольствием и боеприпасами, мелькали ледяные домики, стволы зениток смотрели в небо. И даже люди в маскировочных халатах отчетливо виднелись с небольшой высоты. Потом пошли леса, шапки снега на деревьях, завьюженные поселки. И наконец, штурман объявил: "Пролетели Клин!" Я глянул вниз: там стояли скелеты зданий, обожженных пожарами. Думал: сколько же потребуется лет и человеческого труда, чтобы все это отстроить заново…
Москва меня поразила спокойствием и деловым ритмом.
После голодного Ленинграда я попал в райскую обитель. Едва переступив порог редакции, я очутился в объятиях нашего хозяйственника Метельского, который первым делом повел меня в буфет, вручил талоны на питание и строго наказал официанткам: "Этого товарища кормите досыта. Он из Ленинграда".
Скоро я убедился, что слово "Ленинград" имело магическую силу не только для девушек из редакционного буфета. Кого я только ни встречал - все с сочувствием и восхищением произносили имя нашего города.
Ленинград был для всех мерилом стойкости и мужества. Это я еще раз понял при первой встрече с редактором "Правды" Петром Николаевичем Поспеловым. Он отложил на время все свои дела, а их было всегда великое множество, велел помощнику никого в кабинет не пускать и, сев рядом со мной, подперев голову руками, с напряженным вниманием слушал мой рассказ о Ленинграде и Балтике. Затем подробно выспрашивал о работе Вишневского, Ганичева, Воронова и всех правдистов. В его словах тоже чувствовалось восхищение Ленинградом и нашими товарищами, которые несут там свою трудную вахту. Заключая нашу беседу, Петр Николаевич сказал:
- Поскольку в Ленинграде положение стабилизировалось, мы вызвали вас и хотим послать в Севастополь. Как вы к этому относитесь?
Я ответил, что черноморский театр меня очень интересует. Тем более что там член Военного совета Николай Михайлович Кулаков - старый знакомый из числа нашего актива.
- И это мы учитывали, - заметил Петр Николаевич. - Скоро исполняется полгода обороны Севастополя. Мы хотим посвятить этому событию целую полосу. Желательно, чтобы товарищ Кулаков выступил со своей статьей. Об остальном вы поговорите с полковником Лазаревым, он полностью в курсе дела…
На этом мы расстались. Теперь я отправился знакомиться с новым начальником военного отдела полковником И. Г. Лазаревым, которого в лицо не знал, только получал телеграммы за его подписью.
Войдя в кабинет, я представился. Из-за стола поднялся невысокий, кряжистый полковник. Он сразу перешел к делу.
- Главная идея полосы о Севастополе - показать те качества советских людей, которые позволили отбить атаки превосходящего по силам врага и почти полгода удерживать крепость, отрезанную от наших тылов. Мы наметили дать статью Кулакова. Все остальное по обстановке. Сидя в Москве, трудно составить точный план. Думаю, вам станет ясно это на месте…
- Когда вылететь и как туда добраться? - спросил я.
- Пока отдыхайте. Придет время, я вам скажу.
В суровой внешности и твердых чеканных фразах Лазарева ощущалось то, что принято называть военной косточкой. Участник гражданской войны, полковник Генерального штаба, на время войны прикомандированный к "Правде", он никогда не был журналистом, но досконально знал военное дело.
До войны мне часто приходилось приезжать в Москву по вызову редакции. Мы привыкли к кипению жизни; телефонным звонкам, беготне курьеров, шуму голосов, доносившихся из комнат сотрудников. Теперь в длинном холодном коридоре царила тишина. Проворно и торопливо двигались фигуры в валенках, ватниках, жилетах. Единственным теплым, уютным уголком оставался буфет, куда все стремились, чтобы за скромной трапезой и стаканом горячего чая встретиться с друзьями и погреться.
Странно и непривычно выглядели рабочие кабинеты. В них стояли железные койки. На столах рядом с гранками и полосами, пахнущими свежей краской, соседствовали мыло, зубные щетки, бритвенные приборы…
Небольшая горстка людей вместо огромного штата мирного времени жила в редакции на казарменном положении, к каждый сотрудник выполнял множество обязанностей.
Эпицентром была комната под номером 340 Лазаря Константиновича Бронтмана, старого правдиста, участника многих арктических экспедиций, высадившегося с первой группой советских полярников на Северном полюсе. В мирное время он заведовал отделом информации, теперь был заместителем начальника военного отдела, правой рукой полковника Лазарева.