Понятно, что военный отдел занимал добрую половину газетной площади. И работа требовала предельного напряжения сил и нервов. Об этом можно судить по дневниковой записи Бронтмана, в которой описан один самый обыкновенный будничный день зимы 1942 года.
"Проснулись ни свет ни заря… На столе - стопка телеграмм, несколько пакетов с надписью "секретно", с грифом "срочно" и всяких иных. Радирует, телеграфирует и пишет вся наша корреспондентская братия от моря Баренцева и до Черного (образ заимствован из очередной телеграммы). Сергей Бессуднов сообщает о танковом бое, Яков Макаренко повествует о зверствах немцев, Александр Исбах описывает славные дела пулеметчика из Энской части. Михаил Сиволобов передает о подвиге партизана Б. в пункте Н, бывший кочегар флагманского корабля Борис Федоров информирует о результатах воздушного боя, политрук Семен Полянов приводит допрос пленного…
Застегнув шинель на все пуговицы, в комнату вошел батальонный комиссар Л. Митницкий:
- Долго ли будет вылеживаться моя корреспонденция "Две Маруси"?
- Завтра постараемся дать.
Расстегнув шинель на все пуговицы, в комнату вошел интендант 2-го ранга О. Курганов.
- Долго ли будет вынашиваться очерк "Два Василия"?
- Завтра постараюсь сдать.
Раздается звонок. Командир одного формирования Герой Советского Союза Хрюкин обижается на то, что о его летчиках давно ничего не пишут. Резонно: летчики эти выполняют важные задания, и о них полезно написать.
Раздается звонок. Командир одного формирования Герой Советского Союза Шевелев обижается на то, что о его летчиках опять написали. Резонно: летчики эти выполняют важные задания, и о них полезно не писать.
Бессуднов и Макаренко уходят в набор. Исбах отправляется на машинку. Сиволобов откладывается до сводки (имеется в виду очередная сводка Совинформбюро. - Н. М.). Полянов становится в очередь. Михайловский дожидается полосы. Сверху приносят верстку четырех колонок, Шур опять не укладывается в прокрустово ложе - меж клише и подвальчиком, Цветов залезает в партийную жизнь, а Коробова надо резать наполовину. Когда ампутация была закончена, выяснилось, что пришел Ставский. Предстоит очередная переверстка.
Хлопают обе двери кабинета. Нестройной толпой входят Козырев, Коротков, Вавилов, Мисюлевич, Коршунов, Озерский, Коссов, Золин, Лидов, Толкунов, Шатунов, Метельский и Ланграж. Враз надрываются все три телефона. По внутреннему Штейнграц просит полосу, по вертушке Ильичев (ответственный секретарь редакции. - Н. М.) просит к себе. Возвращаясь, застаю в комнате еще Верховцева, Железнова, Павловского, Струнникова, Калашникова, Шишмарева, Козлова и повара Ксенофонтыча.
Наш трудовой день в разгаре. С Южного фронта прибыл кинооператор Трояновский, привез письмо от Макаренко. С Северного флота явился полярник Зингер, оставил два очерка. С Северо-Западного фронта появился фотограф Мельник: доставил снимки. С Калининского прилетел журналист Непомнящий: привез в подарок от Коробова несколько коробок спичек.
Полночь. Прибывают две короткие телеграммы. При воздушном налете немцев бомба попала в дом, где жил наш корреспондент Даниил Руднев. Дом разрушен. Руднев засыпан обломками. Откопали. Сильно ушиблен и помят. Вторая телеграмма сообщает о том, что за боевые заслуги награжден орденом Красной Звезды наш корреспондент Борис Полевой. Отлично!
Три часа утра. Все сверстано. Вычитано. Проверено.
Три часа пятнадцать минут. Звонок Лазарева сообщает, что пришел Указ на тридцати восковках. Все сверстанное, вычитанное, проверенное откладывается на завтра…"
Запись одного дня, сделанная Бронтманом с некоторой долей доброй иронии, показывает, что редакция "Правды" жила поистине фронтовыми темпами с той разницей, что здесь не знали оперативных пауз, вызванных перегруппировкой сил для нанесения ударов по врагу. "Правда" всегда была в наступлении, всегда в бою…
Л. К. Бронтман - единственный, с кем мне не удалось и двух слов сказать. Он буквально утопал в восковках, гранках, оттисках полос, беспрерывно трезвонили телефоны. Словом, у него всегда был шторм девять баллов…
Но эта комната была местом свиданий многих и многих. Так, однажды я встретил здесь Петра Лидова, с которым судьба меня свела впервые в Эстонии в 1940 году. Он приехал в Таллин, уже к тому времени достаточно известный журналист, часто печатавшийся на страницах "Правды". В отличие от многих своих коллег он был нетороплив, ничего не делал "с налета", много дней ходил по городу, смотрел - приглядывался прежде, чем в "Правде" появилась его первая корреспонденция.
Лидов глубоко вникал в суть происходивших явлений. В Прибалтике, тогда еще полной противоречий, от журналиста требовалась особая зоркость. Мы удивлялись тому, что Петр Александрович, никогда не видавший Эстонии, знал о ней больше, чем те, кто считался старожилами. Секрет прост: перед отъездом в Таллин немало дней провел он в Ленинской библиотеке; сперва по книгам знакомился с прошлым и настоящим Эстонии, затем увидел ее воочию…
- Иначе нельзя, - говорил он. - Ведь не ехать же в новое место с закрытыми глазами.
Он пробыл в Эстонии недолго и не так уж много написал о ней. Но каждая его корреспонденция с предельной точностью рисует процесс становления молодой Советской республики.
Его журналистский талант и высокое гражданское мужество особенно проявились в дни битвы за Москву. Он и Оскар Курганов - в наши дни известный кинодраматург, лауреат Ленинской премии, один из создателей киноэпопеи "Освобождение", работали тогда военными корреспондентами "Правды" на Западном фронте, освещали ход битвы под Москвой. Утром оба уезжали на фронт, а к ночи возвращались в редакцию, расходились по своим кабинетам и вскоре приносили Лазареву или Бронтману корреспонденции, которые тут же сдавались в набор, а наутро, читая "Правду", вся страна узнавала имена новых героев.
Петр Лидов первым рассказал о Зое Космодемьянской.
Я продолжал жить в редакции. Никто из начальства меня не вызывал, но, оказывается, обо мне не забыли. В один из дней рано утром меня срочно вызвал редактор. Я вошел в кабинет Петра Николаевича.
- Чем вы занимаетесь? - спросил он.
- Жду приказания полковника Лазарева отправиться в Севастополь.
- Есть интересное поручение, - слегка интригующим тоном произнес Петр Николаевич. - Вы хотели бы увидеть командующего Западным фронтом Жукова?
Что за вопрос?! Для любого из нас увидеть генерала Жукова было в ту пору мечтой, только, увы, недосягаемой…
Петр Николаевич сказал:
- Завтра генерал Жуков принимает делегацию Монгольской Народной Республики. Вы будете присутствовать на беседе и дадите отчет.
…Мы ехали по снежным дорогам Подмосковья, где совсем недавно прошла война. Нашим глазам открывалась одна картина горше другой. Выжженные деревни; точно кресты на погосте, стояли в глубокой печали закоптелые трубы печей, а в землянках, утопавших в снегу, ютились люди, потерявшие кров.
Отмахали много километров по шоссе и свернули направо, куда-то в лес. Это было Перхушково - штаб Западного фронта. Машины остановились у маленького двухэтажного кирпичного особняка, стоявшего в окружении густых сосен. Автоматчик провел нас в приемную.
Едва мы успели раздеться, как открылась дверь и появилась невысокая плотная фигура генерала Жукова. Он улыбнулся, узнав своих сподвижников по кампании на Халхин-Голе. Старые друзья долго обнимались. Гостей повели по крутой деревянной лестнице на второй этаж, в столовую. И здесь сначала им показали фильм о разгроме немцев под Москвой, а потом за ужином завязалась беседа.
Я не знал генерала Жукова, однако понаслышке он представлялся мне человеком необычайно суровым. Оказалось, он веселый собеседник, наделенный большим умом, чувством юмора и завидной памятью. Он называл десятки имен военных и государственных деятелей Монгольской Народной Республики и расспрашивал о каждом из них, вспоминал множество боевых эпизодов и различных случаев в пору боев на Халхин-Голе.
Незадолго до начала Отечественной войны он, будучи начальником Генерального штаба Красной Армии, принимал японскую военную миссию. Глава миссии долго с любопытством рассматривал Жукова и, наконец, осмелился спросил: "Вы, кажется, были на Халхин-Голе?" - "Кажется, был", - ответил Жуков. Тогда японец снова обратился с вопросом: "Скажите, пожалуйста, господин генерал, что на вас тогда произвело наибольшее впечатление?" Жуков со свойственной ему прямолинейностью, не задумываясь, сказал: "Как вы бежали от монгольских и советских войск…" - "Позвольте, - с недоумением заметил японец, - разве там были монгольские войска?" - "Так точно, были, - заметил Жуков. - Там было восемьдесят процентов монголов и двадцать процентов русских…" Японец поморщился.
Жуков забрасывал всех вопросами, шутил. Потом гости попросили его рассказать, как проходила операция по разгрому немцев под Москвой. Им хотелось услышать живые впечатления из "первоисточника", от полководца, руководившего этой гигантской операцией.
Генерал Жуков был в прекрасном расположении духа, сначала продолжал отшучиваться, а затем он стал серьезным и начал свой рассказ с того момента, как был вызван из Ленинграда в Москву.
- Я прилетел и направился в штаб Западного фронта. Мне докладывают, чем мы располагаем. Понимаю, что наличными силами не сдержать нам махину, которая неудержимо катится на Москву. Шутка ли сказать - семьдесят семь дивизий, из них четырнадцать танковых и восемь моторизованных! Почти половина всей немецко-фашистской армии, брошенной против нашей страны, и три четверти всех ее моторизованных соединений. Решали часы и минуты… Звоню Сталину и прошу немедленно дать резервы. Он отвечает: "Продержитесь часов пятнадцать-двадцать, пока подойдут эшелоны из Сибири".
И мы продержались, выстояли, а затем сами перешли в решительное наступление.
- Я знаю войну в больших и малых масштабах, - говорил Жуков. - Мы имеем дело с очень сильным врагом. Под Москвой мы побили его первые и впервые. Теперь война переходит в стадию резервов, и выиграть ее в наших возможностях. Трудно сказать, сколько она продлится. Ясно одно: мы никогда больше не допустим, чтобы прусский сапог еще раз маршировал под Москвой. Больше того, скоро мы погоним немцев со Смоленщины и Белоруссии. А там дальше устроим Большой Халхин-Гол, какой им еще и не снился…
Большой Халхин-Гол - эти слова накрепко врезались в память. Спустя много времени я вспомнил о них, видя на улицах покоренного Кенигсберга бесконечные колонны военнопленных, и о них же думал, стоя на площади перед почерневшей громадой рейхстага.
Мой отчет, переданный по телефону стенографистке, появился в "Правде" на следующее утро. Фразу генерала Жукова в редакции благоразумно вычеркнули, ибо Большой Халхин-Гол был еще впереди.
* * *
После моего короткого пребывания в Москве полковник Лазарев сказал:
- Съездите в Севастополь, затем на Северный фронт, а тем временем в Ленинграде лед тронется, и тогда мы снова пошлем вас на Балтику.
Он свое слово сдержал. После Севастополя и Северного флота в начале 1944 года меня снова вернули на Балтику.
СНОВА НА БАЛТИКЕ
Ранним утром поезд проходил под арками знакомых мостов и медленно приближался к перрону. Под высоким навесом Московского вокзала, как и в далекие мирные времена, мы увидели железнодорожников в своей обычной форме, носильщиков в белых передниках и массу встречающих.
Год назад было прорвано кольцо блокады, около трех месяцев прошло с тех пор, как вражеская группировка под Ленинградом окончательно разгромлена. А сколько разительных перемен! Окрепшие, заметно поправившиеся люди ходят по улицам, проспектам и площадям, не опасаясь, что их настигнет шальной вражеский снаряд. На улицах полный порядок, чистота. Бегут трамваи - те самые трамваи, что в первую блокадную зиму стояли на рельсах, словно ледяные домики.
У меня множество встреч со старыми друзьями, беседы в штабе флота, на крейсере "Киров" с артиллеристами и больше всего с А. Ф. Александровским. По свежим впечатлениям и рассказам я восстанавливаю картину того, как это произошло, что гитлеровцы были окончательно разгромлены у стен Ленинграда и откатились на запад.
Все началось с операции по переброске войск из Ленинграда на "ораниенбаумский пятачок". Обычно под словом "операция" подразумевается бой, выстрелы. На сей раз успех дела зависел от того, удастся ли переброску войск осуществить в ночное время через залив незаметно для противника и тем самым ошеломить его нашим внезапным наступлением.
Командующий флотом адмирал Владимир Филиппович Трибуц был немало озадачен: специальных кораблей для переброски войск в составе флота не было, а транспорты, имеющие большую осадку, не пустишь по мелководному фарватеру, того и гляди застрянут где-нибудь посреди залива и попадут под огонь немецких батарей…
Все, что было мало-мальски подходящее из плавсредств, стянули в Ленинград - буксиры, сетевые заградители, озерные и речные баржи… И начиная с осени 1943 года по ночам вся эта флотилия приходила в действие. Войска, технику, боеприпасы, продовольствие нагружали в Ленинграде, и по ночам суда шли курсом на Ораниенбаум. Туда-обратно, туда-обратно.
Постепенно темп перевозок возрастал. Грузились в двух местах: в Ленинграде и Лисьем Носу. Уже мало было этих судов. В работу включились быстроходные тральщики. Они буксировали суда, а позднее, когда залив стал покрываться льдом, они выполняли работу ледоколов, пробиваясь сквозь лед и прокладывая дорогу мелким судам. И чего только не случалось! Штормовые ветры вызывали подвижку льда. Не раз на командный пункт адмирала Трибуца, находившийся на фабрике "Канат", летели тревожные донесения: "Застрял во льдах. Прошу помощи". Немедленно на выручку посылались корабли…
С 5 ноября 1943 года по 21 января 1944 рода на Ораниенбаумский плацдарм моряки доставили более 53 тысяч воинов, около 2500 автомашин и тракторов, 658 орудий, много танков, большое количество боеприпасов, горюче-смазочных материалов и другого имущества. Причем все это доставлено было без потерь!..
Генерал Январь остался доволен. Так в шутку называли командующего Второй Ударной армией И. И. Федюнинского. За год до этого, в январе 1943 года, его войска участвовали в прорыве блокады. Теперь они сосредоточились на Ораниенбаумском плацдарме для решающего наступления…
Утром 14 января 1944 года город проснулся от ошеломляющей канонады. Первый раз за всю блокаду разносился такой потрясающий гул, такой неумолчный рев орудий. А в южной части города непрерывно сверкали красные всполохи. Что греха таить - закралось опасение: "Неужели обстреливают немцы?" Но уже слышались радостные крики: "Это наши. Наши наступают!" Люди словно сердцем почувствовали: началось то, чего они ждали почти три года, ради чего трудились из последних сил, голодали, холодали, теряли родных и друзей.
Да, это был гром наступления. Невиданной силы канонада, в которой ясно выделялись голоса дальнобойной артиллерии линкоров, крейсера "Максим Горький", миноносцев… И только "Киров" молчал. Он стоял на Неве между памятником Петру и мостом Лейтенанта Шмидта в полной готовности открыть огонь. Но не было команды. И матросы ходили понурые: "Что мы, хуже других?!" За прошлые боевые заслуги корабль получил высокую правительственную награду - орден Красного Знамени. И моряки снова рвались в бой… "Не спешите. Всему свое время, - убеждал новый командир крейсера капитан 1-го ранга Сергей Дмитриевич Солоухин. - Дойдет и до нас очередь". Хотя и самого разбирала досада: "Почему же о нас забыли?!"
19 января утром буксиры взломали и раскрошили невский лед. Крейсер вышел на середину реки и стал на якорь напротив Академии художеств.
Приехал флагманский артиллерист эскадры капитан 1-го ранга Сагоян.
- Привез вам хорошие известия, - объявил он, войдя в каюту командира.
- Нам нужны цели, дорогой Артаваз Арамович. Люди хотят стрелять. Все корабли принимают участие в наступлении, только мы молчим, - с затаенной обидой проговорил командир корабля Солоухин.
- И цель есть! Все есть…
- Вот это дело! - обрадовался командир. - Ну, ну, рассказывайте.
Сагоян снял шинель, присел к столу и по карте принялся объяснять, что сейчас наступающие войска подошли к немецким укреплениям - знаменитой Вороньей Горе, откуда всю блокаду обстреливался Ленинград. Там сильно укрепленный узел противника: вот его и будет "разрубать" артиллерия крейсера "Киров".
Солоухин вызвал старшего артиллериста капитана 3-го ранга Быстрова. Оба с интересом рассматривали карту и слушали объяснения Сагояна, мысленно представляя себе линии колючей проволоки, гранитные надолбы, минные поля, долговременные сооружения, что были возведены врагом на подступах к своим дальнобойным батареям. Теперь их надо сокрушить.
- И частная задача, - сказал Сагоян. - Вот в этом месте находится железобетонный дот, и в нем командный пункт крупного немецкого соединения, линии связи и прочее. С него будем начинать…
Очень скоро по кораблю пронесся сигнал тревоги. Опустела палуба. Захлопнулись люки, переборки, иллюминаторы, и "Киров" превратился в бронированную крепость, ощерившуюся зевом орудий. Сигнальщики на мостиках смотрели, не отрываясь, в бинокли, зенитчики бодрствовали у своих пушек и пулеметов. Быстров произвел все расчеты и теперь ждал приказа.
Радио донесло до боевых постов голос Солоухина:
- …Мы будем наносить удар по вражеским батареям на Вороньей Горе. Товарищи кировцы, эти батареи всю блокаду обстреливали Ленинград. Вспомните разрушенные дома, искалеченных детей. Наступает час расплаты за муки и страдания ленинградцев…
В башне все пришло в движение.
Наводчики - старшина 1-й статьи Евтюков и старший краснофлотец Ковальчук - вращали штурвал. Зашевелились стволы орудий, из погребов многопудовые снаряды поднялись в орудийные башни.
Командир башни старший лейтенант Гордымов, дублируя сигнал, чеканным голосом произнес:
- По фашистским батареям…
Все насторожились. Его давно ждали, этого грозного часа возмездия, расплаты за все горести и беды, принесенные войной.
Залпы сотрясли тело корабля, пламя вырвалось из орудий и осветило облачное небо. В морозном воздухе кольцами поплыл бурый дымок. Иней, висевший на антеннах, мелким серебристым дождем оседал на палубу.
В третьей башне зазвонил телефон. Телефонист матрос Татурин приложил к уху трубку и с удовольствием повторил вслух:
- Снаряды ложатся в районе цели!
А по шахте поднимались вверх к досылателям все новые и новые снаряды и на них мелом начертаны слова, звучавшие, как клятва:
За Таллин!
За родной Ленинград.
Новые залпы потрясли корабль. Тела орудий вздрагивали и откатывались назад.
За десятки километров от невских берегов, там, на поле боя, вместе с наступавшими пехотинцами, танкистами, саперами шли моряки, корректировщики огня, следившие за разрывами крейсерских снарядов.
- Вижу взрыв в районе цели, - передавали из гущи сражения. - Наши продвигаются вперед!
Успех подбадривал. Комендоры посылали снаряд за снарядом. Теперь уже навсегда замолкли тяжелые осадные орудия, варварски обстреливавшие Ленинград.
Три дня, пока корабль вел огонь, флагманский артиллерист эскадры Артаваз Арамович Сагоян никуда не отлучался, следил за действиями артиллеристов, получал донесения корректировщиков и, несмотря на большое расстояние, отделявшее корабль от наступавших войск, все время ощущал дыхание боя…