- Сам ты зараза, - не удержалась Солонинкина. - Зачем пришел?
- А вот сейчас узнаешь, зачем…
…Пятеро полупьяных гитлеровцев, приведенных Вишиным, сорвали с Солонинкиной платье, связали ей руки и повалили на пол. Громко, истошно закричала женщина, отбиваясь от солдат. Они избили ее, а потом, вытащив на улицу, голую, истерзанную, тут же расстреляли. Санька, наблюдавший за этой "операцией", плотоядно потирал руки, а когда труп Солонинкиной повис на дереве, щелкнул фотоаппаратом и как ни в чем не бывало зашагал в следующий дом.
В селе Ивашковичи Гноек появился неожиданно, в середине дня. Он сразу же направился в дом учителя Игоря Толпинского и, развалясь на стуле, предложил "обменяться информацией".
- Какой информацией? - вежливо спросил учитель, мучительно пытаясь угадать, знает ли что-нибудь Вишин о его встрече с Курбатовым и обещании помогать партизанам. Конечно, ничего этого Вишин не знал, но со свойственной ему наглостью решил, что при помощи учителя сможет найти следы тех, кто не желал подчиняться приказам и постановлениям новой власти и отказывался работать на "великую Германию".
- Мы с вами люди интеллигентные, - сказал Вишин, закуривая немецкую сигарету. - Поэтому, надеюсь, сразу найдем общий язык. Так сказать, русско-немецкий язык.
- Мне не ясно, что вы имеете в виду, - сдержанно ответил Толпинский. - Немецкого я не знаю, по-русски говорю хорошо. От разговора я, конечно, не отказываюсь. Но о чем пойдет речь?
- Речь пойдет о политике, о коммунистах…
- Вы ведь знаете, что я - человек беспартийный, к политике отношения не имею.
- Еще бы, - иронически воскликнул Вишин. - Беспартийный!.. А со всем райкомным начальством всегда за ручку здоровался, в президиумах заседал да грамоты получал…
- Я учил детей… - Толпинский положил обе руки на колени и опустил голову. - Я учил детей, - повторил он. - Если вас интересуют вопросы педагогики…
- Плевать мне на педагогику!.. - Вишин придвинулся вплотную к Толпинскому и бесцеремонно ткнул его плеткой в живот. - Вы здесь всех знаете, кто чем дышит, кто о чем думает. Вот и выкладывайте, если вам жизнь дорога. Партизаны здесь появляются?
- Вы пришли не по тому адресу. О партизанах я ничего не знаю. Еще раз напоминаю: я - только учитель.
- Ты советский холуй и враг великой Германий, - взвизгнул потерявший самообладание Вишин. - Значит, не хочешь?.. Не хочешь?..
"Интеллигентный" разговор Вишина с Толпинским закончился арестом учителя. Позже стало известно, что гестаповцы после пыток расстреляли его вместе с несколькими попавшими в их руки военнопленными.
Так "работал" на своих новых хозяев проклинаемый всеми угодчанами Санька Гноек. Не пощадил он и комсомолку Трифонову, заведующую молочнотоварной фермой, хотя в прошлом пытался ухаживать и даже, через соседей, набивался в женихи и предлагал ей "руку и сердце истосковавшегося по любви и семейному уюту человека".
Невысокая, миловидная, с задорной улыбкой на овальном-загорелом лице, с тонкими, сходившимися на переносье бровями, с острыми, по-мальчишески вздернутыми плечами, Маруся Трифонова всегда называла Саньку Гнойка "нераздавленной гнидой", а к его попыткам ухаживать за ней относилась откровенно насмешливо. Узнав, что он собирается свататься к ней (это было за несколько месяцев, до начала войны), Маруся в присутствии подруг расхохоталась и громко, со злостью заявила!
- Старый кобель!.. Да пропади он пропадом со своей любовью. Это же не человек, а тля трухлявая…
Эти слова, конечно, дошли до ушей Вишина, и с тех пор он старался не сталкиваться с Трифоновой. Но теперь, когда он стал важной персоной - немецким офицером, когда в его руках оказалась власть, когда появление его в каждом доме наводило страх и ужас на всех жителей, Вишин решил, что может снова встретиться с Трифоновой и покорить ее сердце если не внешностью и напыщенными речами, то, во всяком случае, новеньким мундиром и материальными благами. Ведь жилось сейчас людям голодно, холодно, а "господин офицер" мог обеспечить свою избранницу и продуктами, и деньгами, и даже, возможно, заграничными тряпками. Во всяком случае, теперь он, как думалось этому грязному человечку с мелкой, мстительной душонкой, представлял собой завидную партию для любой местной красавицы.
В избу Трифоновой Вишин пришел под вечер, когда в доме никого, кроме Маруси, не было. Изменив на сей раз своим обычным привычкам, Вишин не ударил ногой в калитку, не хлестнул выбежавшую навстречу собачонку плеткой, а вежливо постучался в дверь и, услыхав знакомый приятный голос: "Кто там, не заперто", - медленно, со слащавой улыбкой на лице вошел в комнату.
Маруся сидела у стола и зашивала дыры на старом, износившемся платье. Она удивленно вскинула брови и презрительно сощурилась. Огонек злости и гнева блеснул в ее сузившихся глазах, когда она, вместо приветствия, грубо бросила:
- Вот кого черт принес… То-то, слышу, собака разлаялась, чужой дух учуяла.
Вишин сделал вид, что его такое "приветствие" не задело, и с деланной вежливостью спросил:
- Можно мне с тобой поговорить?
- А о чем говорить? - Девушка отложила платье в сторону, воткнула в стол иголку и покачала головой. - Говорить нам не о чем. Иди, занимайся своими паскудными делами, а меня оставь в покое. Дверь недалеко, за твоей спиной.
- Ну к чему такая грубость, - попытался смягчить ее Вишин. - Я пришел к тебе с самыми лучшими намерениями. Ты ведь знаешь, что я… что ты… давно мне нравишься…
- Опять в женихи набиваешься?
- А почему бы и нет?.. Знаешь, еще Пушкин писал, что любви все возрасты покорны. Разреши присесть? Ведь я все-таки гость.
- Никакой ты мне не гость, - отрезала Маруся. - И про Пушкина зря языком болтаешь. Или, может быть, ты у того же Пушкина вычитал, что жених в фашистской форме из волка превращается в ягненка?
- То есть как в ягненка? - не понял Вишин. - Ты это про что?
- А вот про то… Про ягнят, коз, коров… Это ведь ты для немцев стараешься и у русских людей последнюю скотину отбираешь.
Вишин, не дождавшись приглашения, присел на стул и заложил ногу на ногу. Фуражку с лакированным козырьком он так и не снял.
- Ах, ты насчет скота, - проговорил он безразличным тоном. - Ничего не поделаешь - служба. Германской армии, которая принесла нам освобождение от большевистской каторги, нужен скот.
- Сам ты скот и еще хуже, - повысила голос Маруся. Она готова была вцепиться ногтями в это противное одутловатое лицо, плюнуть в эти бесцветные мутные глаза. - Продался, паскуда, фашистом стал, из русского в немца превратился и над людьми измываешься… Да я бы тебя собственными руками удушила, подлюгу атакую.
Вишин побагровел, тяжело задышал, но все-таки сдержался: он все еще надеялся на успех.
- Я тебе прощаю твои грубости и оскорбления, - с важностью проговорил Вишин. - Прощаю, потому что знаю: в тебе еще сидит комсомольский дух. Только ты это зря. Про комсомол теперь забудь, дорогая моя… Новые времена, новые песни.
- А вот и врешь. - Маруся резко встала со стула. - Твои новые времена скоро кончатся, а наши песни как рыли, так и останутся. Только ты их уже не услышишь. Наши расстреляют или повесят тебя как предателя и изменника.
Вишин тоже встал со стула и пристально уставился на девушку. Злоба клокотала в нем, и он, взмахнув плеткой, со свистом разрезал воздух.
- Хочешь, спою дорогому гостю… - предложила Маруся и вызывающе уперлась руками в бока. - Спою, самую новую…
И, притопнув ногой, с ненавистью глядя на стоявшего перед ней Вишина, она неожиданно запела чистым, звенящим голосом:
Ты скажи мне, гадина,
Сколько тебе дадено?..
- Замолчи, сволочь! - закричал Вишин и с размаху ударил плеткой по столу, с которого свалилось на пол Марусино шитье.
- А-а, не нравится, - закричала в свою очередь Маруся. - И что ты такой деликатный стал - хлещешь плеткой неповинный стол, а не меня. Бей, гадина, или вались ко всем чертям собачьим!
На минуту в комнате воцарилась тишина, только слышно было хриплое сопенье Вишина и прерывистое дыхание Маруси Трифоновой. Они стояли друг против друга - два человека из разных миров, два врага - и ждали, что же произойдет дальше…
Первом нарушил молчание Вишин.
- А ты знаешь, - медленно процедил он, - что стоит мне сказать одно слово в гестапо - и тебя повесят. Комсомолка!.. И, наверное, с партизанами снюхалась.
Вспышка гнева, которая потрясла все существо Трифоновой, уже прошла, и теперь девушка почувствовала смертельную усталость и слабость. Она опустилась на стул и, глядя куда-то вдаль, мимо Вишина, горестно вздохнула. За окном качалось на ветру оголенное, безлистное дерево, и тень от него то набегала на стекла окна, то исчезала. Над крышей шумел ветер. Где-то прогрохотал грузовик, залаяли собаки. В комнате стало почти совсем темно.
- Ты поняла, что я сказал? - спросил Вишин, стараясь разглядеть выражение лица девушки.
- Поняла, - устало ответила Маруся. - Как же не понять… На то ты и Санька Гноек!..
- Значит, сознаешься, что помогаешь партизанам?
Санька уже забыл, что пришел сюда "по делам сердечным", и снова вошел в свою роль немецкого лейтенанта, лягавой ищейки коменданта Ризера.
- Дурак ты, Санька, - негромко откликнулась Маруся. - Партизаны управятся и без меня и тебя найдут без меня.
- Это мы еще посмотрим! - угрожающе прошипел Вишин, застегивая пухлыми руками пуговицы на шинели. - Сначала тебе придется поговорить с Ризером.
- Ну что ж, иди, выдавай… отрабатывай свои погоны и рейхсмарки…
Маруся теперь ни минуты не сомневалась в том, что Санька донесет на нее. Жалела ли она, что так враждебно, с откровенной ненавистью встретила Вишина? Не лучше ли было сделать вид, что заигрывает с ним и готова принять его ухаживания? Может быть, в этом случае была бы хоть какая-нибудь польза и для себя, и для партизан. Уже не раз Маруся ходила "гулять" в лес на встречи с посланцами Тани Бандулевич и получала от них листовки. Дважды садилась она на доживавшего свой век полуслепого коня - гитлеровцы не отобрали эту "альте шиндмере" - старую клячу - и уезжала подальше от Угодского Завода. Однажды ее чуть было не пристрелил немецкий патруль: не партизанка ли носится здесь на коне? Ей удалось отпроситься: искала, мол, заблудившегося мальчика да и сама заблудилась. А живу вон там, в Угодском, проверьте, пожалуйста…
- Иди, иди, - еще раз тихо и медленно повторила Маруся, не совладав с собой. - Не я первая, не я последняя… Только знай, что от советской пули тебе не уйти.
- Ты меня еще вспомнишь! - бросил Вишин.
- Конечно, вспомню. - Злость снова прорвалась в ней с огромной силой, и она почти закричала Вишину в лицо: - Вспомню, когда будут бить и пытать меня… Вспомню, когда будут расстреливать… До последнего вздоха буду помнить проклятого богом и людьми предателя Саньку Гнойка… И другие будут помнить!.. Так и знай!..
Она была близка к истерике.
Санька поднял плетку, но не ударил девушку. Он круто повернулся и, распахнув ногой дверь, вышел из избы. Лязгнула железная щеколда. Заскрипела калитка палисадника. Ветер ударился в потемневшие стекла окон.
…Через два дня комсомолка Маруся Трифонова была схвачена эсэсовцами. Больше ее никто не видел.
ПАРТИЗАНСКАЯ МЕСТЬ
Ноябрьские ветры продували лес. Водили хороводы желтые листья. Земля, запорошенная снегом и скованная легким морозцем, к середине дня подтаивала и гляделась в облачное небо небольшими темными лужами.
Ранним ноябрьским утром вернулся из Москвы, перейдя линию фронта, Николай Лебедев.
Лебедев вернулся один. Шепилов получил новое назначение, а Кирюхин заболел и лег в больницу.
Николай был переполнен впечатлениями от своей поездки в Москву. Хотя времени у него было совсем немного, он исходил всю столицу, беседовал со знакомыми и незнакомыми рабочими, служащими, ополченцами. И все говорили одно и то же:
- Не видать Гитлеру Москвы, как ушей своих. Не видать!
А этот фашистский белобрысый майор, которого они отвезли в Москву, оказался настоящим кладом. Командование просило передать партизанам большую благодарность за "языка" и поздравило с первыми успехами. Лиха беда начало!..
Но главное, что радовало и самого Лебедева, и всех партизан, - это указание Москвы готовиться к налету на немецкий гарнизон в Угодском Заводе и во всей боевой деятельности тесно взаимодействовать с передовыми частями Красной Армии. По сообщению Лебедева, в деревню Муковнино, находящуюся совсем недалеко от партизанской базы, скоро прибудут группы московских чекистов и "истребителей" и соединятся с партизанами для совместных действий.
- Вот это да! - радостно воскликнул Гурьянов и повернулся к Карасеву. - Не зря я тебе предлагал покумекать.
Действительно, Михаил Алексеевич не раз уже говорил Карасеву и Курбатову о том, что если для нападения на Тарутино нет достаточных сил и возможностей, то совершить налет на гарнизон в Угодском Заводе - дело вполне реальное. Уж очень Гурьянову хотелось побывать в родном ему райцентре, и не просто побывать, а и потрепать, а если удастся, то и уничтожить всю фашистскую сволочь, заполнившую ныне Угодский Завод.
- Ну что ж, - согласился Карасев. - Вот-вот подойдет подмога, совместно разработаем план… У тебя, Коля, все?
- Все… все…
Закончив деловую, так сказать, официальную часть своего доклада, Лебедев торжественным тоном заявил, обращаясь к Карасеву:
- А для тебя, Виктор, я имею особую новость, личную.
- Какую?
Карасев смущенно кашлянул и взглянул на улыбающегося Лебедева.
- А вот какую. Тебе присвоено очередное звание: старший лейтенант государственной безопасности. Поздравляю!
Партизаны тепло поздравили Карасева, а Илья Терехов, улучив удобный момент, шепнул командиру:
- Даст бог, и до генерала дослужимся.
Карасев рассмеялся и отмахнулся: "Да ну тебя, не об этом забота!"
Действительно, теперь росли настоящие заботы, увеличивалась ответственность. Инструкции и указания, переданные Лебедевым, были очень важными, можно сказать, первостепенными. Взаимодействие с частями, дравшимися на подступах к столице, подготовка к разгрому немецкого гарнизона, приход москвичей… Все это не только поднимало Карасева и его друзей по отряду в собственных глазах, они по-новому, с новой меркой и новой оценкой стали подходить ко всему, что делали и что им еще предстояло сделать. Теперь каждый из партизан чувствовал свой отряд не отдельной, изолированной маленькой кучкой народных мстителей, а составной частицей огромной армии советского народа, отстаивавшей от врага каждую пядь родной земли и готовившей завтрашний - неминуемый! - день победы.
Эти мысли и волновали, и радовали, и вдохновляли, И хотя партизаны Угодско-Заводского отряда, конечно, не знали всех планов и замыслов Ставки Верховного Главнокомандования, но они всем сердцем чувствовали, что час решительной битвы под Москвой приближается, и хотели в этой битве занять свое, пусть маленькое, но достойное место.
- Знаешь, Виктор, - сказал однажды Гурьянов, когда вместе с Курбатовым и Карасевым внимательно, в который раз, изучал карту Подмосковья. - Подмосковный фронт мне представляется стальной пружиной, огромной, тяжелой. Вот сжимается она, сжимается, а потом неожиданно развернется да как ударит!
В словах Гурьянова нашли отражение мысли, желания, мечты многих. Кто знает, может, все это сбудется и станет явью!.. Ведь вот она - Москва, Родина!..
Москва! Родина! Эти два слова звучали в сознании как призыв, как боевой пароль… В них ощущался высокий накал чувств, и главными из этих чувств, определявшими сейчас, в эти дни и часы, весь смысл жизни, были любовь и ненависть. Любовь к Родине и ненависть к врагу, к сотням, тысячам биберов, вторгшимся на родную советскую землю, чтобы опустошать ее, жечь, убивать и устанавливать проклятый "новый порядок".
Однако большие дела не должны были заслонять кропотливой, будничной, каждодневной работы партизанского отряда. И одним из первоочередных дел, намеченных партизанскими командирами, являлась расправа с Вишиным и Крусовым, с людьми, потерявшими честь и совесть, ставшими предателями своего народа.
Таня Бандулевич, Маруся Трифонова, Игорь Толпинский и, может быть, еще многие честные советские люди уже стали или могут стать жертвами предательства.
В коротком сообщении, только что полученном через партизанский маяк от Лаврова, назывались пока эти три фамилии: Бандулевич, Трифонова и Толпинский.
"Гноек ходит в форме гестаповца, рыскает по домам. Раньше, когда его искали после кражи фотографий, он тайно укрывался, а сейчас открыто посещает дом Крусова, такого же, как и он, гада и предателя".
Этими словами заканчивалось донесение Лаврова.
Гноек у Крусова. Это было ново, неожиданно и на многое проливало свет.
В партизанский отряд и раньше поступали сведения, что Крусов выслуживается перед немцами и выполняет разные поручения комендатуры. Бывший кулак, он уже не раз похвалялся, что теперь рассчитается "со всеми Гурьяновыми и его дружками". Пока до этого предателя просто "руки не доходили", но теперь, когда стало известно, что он скрывал у себя Саньку Гнойка, время пришло, медлить нельзя.
В глубоком молчании выслушали партизаны сообщение о гибели Бандулевич, Трифоновой и Толпинского. Марусю Трифонову и Толпинского знали немногие, но Таня…
Всем была знакома, дорога и близка эта приветливая светловолосая девушка, которая выросла-то почти на глазах. Однако тяжелее всех гибель девушек переживал Курбатов. Известие об их смерти словно придавило его. И без того худой, он еще больше сдал, будто почернел весь.
Александр Михайлович казнил себя за то, что согласился оставить Бандулевич в партийном подполье. К тому же сейчас, вместе с огромным горем и душевной болью, пришла и не давала ему покоя тревога о других оставленных в подполье людях.
Сколько труда и почти нечеловеческих усилий стоило создать конспиративную сеть, наладить явки, обеспечить заброску листовок, сводок Совинформбюро. С риском для жизни пробирались связные Курбатова к подпольщице Марии Жигачевой, еще недавно бывшей инструктором райкома. Эта пожилая женщина, похожая на усталую учительницу, кочевала по селам Трясского сельсовета, распространяла листовки с помощью брата, ставшего с согласия партизан старостой деревни Ступино, собирала ценные разведывательные данные.
Добирались связные и до Игоря Толпинского. Беспартийный учитель, он самоотверженно выполнял все задания райкома в деревнях Трубинского сельсовета, укрывал партизанских разведчиков и выходивших из окружения советских бойцов и офицеров и неоднократно помогал собирать для отряда продукты и теплые вещи. А теперь его уже нет. Погиб по доносу предателя.