Ребята приезжали в гости и снова уезжали "домой", а у Чуприны потом рубанок валился из рук, и видел он себя таким же, как эти ребята - с походкой пограничной, с загаром пограничным.
…На докладные командир отвечал Чуприне: "Приветствую ваше желание, однако…"
Но капля и камень долбит. Все же направили Чуприну на заставу. И теперь он каждый день выходит в наряд. В плаще, перекрещенном ремнями, он ничем не отличается от старослужащих…
А дождь лил и лил. Отчаянный, предвесенний. Плащ не выдержал, и по телу, еще не остывшему после ходьбы, потекли холодные струйки. Вода проникала и в рукава. Чуприна ежился. Но беспокоил не только холод. К плеску дождя примешивался какой-то далекий гул. С каждой минутой он становился явственней. И Чуприне опять вспомнилось: "Сель". С тревогой он прислушивался к нарастающему рокоту.
Внизу клокотал невидимый поток. Он тащил каменные глыбы, злобно колотил ими по стенам щели.
Непрерывный рокот, от которого каменное ущелье словно начало вибрировать и медленно двигаться, заполнил все. Чуприна прикрыл глаза, и ему почудилось, что площадка плывет. Противный до тошноты страх охватил парня, прижал его к стене. Чуприна схватился за небольшой щербатый выступ - площадка перестала двигаться, и солдат понял: его укачивает шум. Он никогда не думал, что шум может укачивать.
А страх не проходил. Площадка в самом деле вздрагивала. Еще несколько ударов, и она не выдержит напора воды. Солдату представилось, как, оторванную от каменной стены, площадку захлестывает ревущий поток. И никто не услышит крика, никто не увидит, как он, Чуприна, барахтается в воде. А потом выбросит его на равнине возле заставы…
Площадка вибрирует и опять медленно уплывает, руки опять хватаются за выступ в стене. Темная исполинская глотка ущелья без умолку ревет. Кажется, в громадном зеве перекатываются и сталкиваются каменные слова: "Зачем пришел! Вернись назад. Уйдешь?" - "Уйду! Завтра же уйду от вас, проклятые горы!.."
Чуприна перестал думать о потоке. И в первый раз за ночь подумал не о том, что может случиться с ним сейчас, а о том, что будет завтра.
Завтра не обещало ничего хорошего. Командир вызовет на беседу. Что да как. Зачем же тогда было проситься на заставу, если умеешь только доски строгать. "Уходи! - смеялись горы. - Стыд забудется. Уходи". - "Уйду. Завтра же".
Ночь медленно таяла, вместе с ней таял и гул потока. Дождь прекратился, а когда - Чуприна и не заметил. Серое утро раздвинуло облака, между ними образовалась полоска синего беззвездного неба. Поток смирнел на глазах. Бурая грязевая жижа уже не ревела под площадкой.
Утро вытеснило ночной страх; Чуприна радовался тому, что с ним ничего не случилось. Но посмотрел на противоположную площадку и обмер: на ней никого! Поток оставил лишь грязные полосы на стене выше карниза, где находился Гришин. Эх, Чуприна, Чуприна! А ты думал, что ему легче.
Тем временем Гришин, разбрызгивая жижу, бежал к Чуприне. Такой же, как и вчера, только грязный весь, с ног до головы. Он вскарабкался на площадку, весело засмеялся.
- Жив? Жив! А я волновался за тебя…
У Чуприны захватило дух.
- Волновался? Гришин, ты думал обо мне? Серьезно?
Гришин промолчал. А Чуприне хотелось без конца говорить и слушать человеческий голос.
- Боялся? - спросил Гришин.
- Боялся.
- Я еле дождался конца всего этого… Площадку заливало, так я вцепился в камень. Кажется, и зубами держался, - добавил Гришин. - Ну и сель был! Теперь не отстираешься.
- Гришин, ты серьезно думал обо мне?
Гришин прямо посмотрел ему в глаза, усмехнулся.
- Думал. И потому не так страшно было. Надо же было о чем-то думать.
- И я думал. Сперва - только о том, как меня смоет. А начал думать о другом, и страх немного прошел. И еще думал, что тебе легко - ты ведь привычный, и с заставой говорить мог: у тебя же связь была. Гришин снова усмехнулся.
- Связь? Смотри…
Там, где вчера проходила линия связи, блестели ручьи. В глине, принесенной потоком, не было видно столбов с отметкой "1954 г.".
- Последний такой сель был в пятьдесят четвертом…
Гришин удивленно взглянул на Чуприну, потом догадался:
- Дату, что ли, на столбах вспомнил?
С трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи, Чуприна и Гришин брели на заставу. Третья балка осталась позади. Тихая, спокойная Третья балка, похожая на песчаные часы.
- Поработал сель, - сказал Гришин, оглядываясь.
На том месте, где тянулись ровные ряды проволочных заграждений, жирно поблескивала глина, такая же, как и в Третьей балке.
- Придется нам поработать, Иван.
- Поработаем! - живо откликнулся Чуприна.
Анатолий Марченко
ПЕРВЫЙ ЭКЗАМЕН
Стасик уходит в прошлое
Друзья звали его Стасиком. За обаятельную мальчишескую улыбку. За то, что умел по-настоящему дружить и мечтать. И, вероятно, за то, что ходил в строю на самом левом фланге.
Он очень любил свое училище. Но он ждал заветного дня, когда назовут его не Стасиком, а лейтенантом Лихаревым, когда можно будет подставить лицо сильному ветру, а плечи - тяжелой ноше.
Он завидовал тем, кто пришел в училище с границы. Эти парни вдоволь нашагались по дозорным тропам, вволю поели солдатской каши. Завидовал потому, что сам еще не мог похвастаться житейским опытом. В кармане пиджачка лежал аттестат зрелости - единственное богатство и надежда.
Станислав закончил школу в городке, каждая улочка которого, казалось, вела к границе. Не раз бывал на заставах. Знакомые офицеры из отряда, отправляясь на границу, неизменно приглашали: "Стасик, лезь в машину". И он ехал, ловил форель в голубых, как проснувшееся на рассвете небо, ручьях, лазил на кряжистые деревца диких урючин, вспугивал фазанов в сизых зарослях облепихи. Все здесь было таинственным, непознанным: и пограничные наряды, карабкавшиеся по скалам, и яркий огонек в окне заставы, и негромкие песни чабанов. А когда Станислав сделал выбор, кое-кто из школьных товарищей недоумевал:
- Всю жизнь быть военным? Служить где-то у черта на куличках? Да ты что?
- А что?
И Станислав Лихарев поехал в пограничное училище. Приняли. Он сам строго спрашивал себя: "Выдержишь?" Вместо ответа говорил: "Важно не кем будешь, а каким будешь". Он очень любил повторять эти слова. Особенно когда приходилось трудно.
И вот училище позади. Он ехал знакомой дорогой: чабанские кибитки, говорливые арыки, машины, груженные саксаулом, расплавленное солнце. Все это воспринималось теперь по-новому. Стасик был уже в прошлом. На заставу ехал лейтенант Лихарев.
Когда говорит дневник
Страничка первая. Молча смотрю на только что заполненную анкету. Обидно: чуть ли не наполовину пуста. А что, собственно говоря, ты сделал за двадцать прожитых лет? Окончил школу. Поступил в училище. Окончил, Всё? Нет! Ты вступаешь в члены партии. Это очень много. Очень! Вспомнилось, как в училище вручали кандидатскую карточку.
- Носи честно, - сказал секретарь парткома. Он говорил и еще хорошие, теплые слова, но эти врезались в память.
Страничка вторая. Почему в часы, свободные от занятий и службы, отсиживаюсь в канцелярии? Это вовсе не вызывается необходимостью. Как ни странно, меня тяготит непонятное чувство: боюсь идти к людям. Ведь им надо что-то сказать, дать разумный совет, ответить на трудный вопрос. А вдруг они увидят мою беспомощность, увидят, как от смущения и неловкости зарозовеют щеки? И вот меня выручает канцелярия заставы: тишина, изредка - звонки телефона и громкий голос дежурного в соседней комнате. Но совесть, совесть! Ведь она мучит. Выходит, ты сам по себе, а люди сами по себе, ты не знаешь, чем живут они, а им безразлично, какие мысли в твоей голове. Нельзя сказать, что я в канцелярии бездельничаю. Работы вдоволь. Книга пограничной службы. Тетради учета. Конспекты. Но что стоит вся эта работа, если ты отгородился от людей?
Идти к ним, жить с ними одной жизнью, понимать душу каждого и влиять на нее. Сколько раз ты слышал это в стенах училища, там все было простым, само собой разумеющимся; а здесь, на заставе, вдруг оказалось сложным, подчас недоступным.
Первые беседы с солдатами неутешительны. Настороженные взгляды, хитринка в глазах, скрытая усмешка. Люди разные, а отвечают одинаково коротко: "Так точно", "Никак нет", "Не знаю", "Есть". И, чувствую, с нетерпением ждут разрешения уйти. Как же завоевать доверие? Как установить душевный контакт? Что сделать? С мыслями об этом поднимаюсь, чтобы начать новый день.
Страничка третья. Первое политзанятие. Ну, начнем с того, как ты появился в Ленинской комнате. Входит розовощекий коротыш и сразу же, не поздоровавшись (первая ошибка), открывает конспект и начинает говорить. А слушают ли его? Неизвестно. Скорее всего - нет. Скорее всего - изучают. Так почему же он не видит этих глаз - карих, голубых, зеленоватых, черных? Настороженных, приветливых, недоверчивых, равнодушных, удивленных?
В конце - град вопросов. Большинство - совсем не по теме: "Что такое диктатура пролетариата?", "В чем сущность советской военной доктрины?", "Как действуют на космонавтов космические лучи?", "Что пишет Шолохов?". Потом поднимается рядовой Труфляк: "Товарищ лейтенант, а когда мне выдадут водительские права?" Ну, это уж слишком. А вообще, если бы в училище валял дурака, попал бы впросак на первом же занятии.
Страничка четвертая. "Ты очень неуравновешен, дорогой лейтенант. Можешь вспылить из-за пустяка, а потом ругать себя самыми последними словами. Начальник заставы потребовал на первых порах составлять личный план работы. Ты затеял с ним дискуссию: зачем эти бумажки? Бюрократизм. Формализм. И что я - мальчик? А теперь понял, что майор прав.
Страничка пятая. "Сегодня проходил мимо курилки. Случайно услышал разговор двух солдат:
- Ну как там наш мальчик?
- Лейтенант? Как всегда. Сидит в канцелярии. Думает.
Еле устоял на ногах. Значит, мальчик! Проклятый возраст! На заставе есть солдаты старше меня.
Ну, если так, вы увидите, какой я мальчик. Гайдар в шестнадцать лет командовал полком. А Олег Кошевой… Словом, долой затворничество. Держись, мальчик, смелее окунайся в жизнь!
Страничка шестая. Бьюсь с Труфляком. Побеседуешь - три дня золотой человек. На четвертый - всё по-старому. Недавно заявил в открытую:
- Служба к концу подходит. Чего меня воспитывать? Каким был, таким и уеду.
- Нет, таким не уедете, - твердо сказал я.
И решил: никто никогда не уедет с заставы таким, каким был. Уедет возмужавшим и сильным. Глаза каждого станут зорче, а сердце - горячее. И только так.
Труфляк хорошо поет. Попросил его помочь мне в организации художественной самодеятельности. Старается изо всех сил. Решили выступить в колхозном клубе. Накануне проверял службу нарядов. Труфляк громко разговаривал с напарником, нарушил правила маскировки. Сделал ему замечание. Не понравилось. Народ в клубе собрался, а Труфляк: "Не буду выступать. Настроение мне испортили, петь не могу". Сказал ему спокойно: "Ну, что ж, обойдемся". Труфляк пришел в клуб, выступил.
Страничка седьмая. Дневник прочитала Людмила. Весь, даже те строки, что писались еще в училище. Прочитала и говорит: "Здорово!" Спросил ее: "А что здорово?" - "Всё. В том числе и вот это. Открыла страничку, протянула мне. Вот что там было написано: "Усиленно занимаюсь боксом. Почему? Появился соперник, хороший боксер. Пристает к Людмиле. Сказал ему: "У меня теперь второй разряд по боксу. Ты должен об этом знать". Кажется, подействовало. Кстати, бокс пригодится и на границе". Говорю Людмиле: "Ну понятно, это тебе не может не понравиться. А всё же, честно?" В ответ услышал: "Хорошо, что критически относишься к себе. Люблю людей, которые занимаются самоанализом. И самовоспитанием. Не ждут, когда их покормят с ложечки". Мне стало весело от этих слов. Правда, не обошлось и без критики: "Всё-таки, Станислав, многовато о девушках". Люда, Людмилка, но ведь это же до тебя!
Страничка восьмая. Во дворе заставы растут тополя. Тополя как тополя. Но вот мне рассказали, что на заставу приезжал председатель знаменитого колхоза, бывший старшина-пограничник Головацкий. Подошел к одному, тополю, крепко, как старого друга, обнял его и сказал:
- Я сажал.
А было это в тридцатые годы. Значит, тополя - ровесники заставы.
Да, они не просто тополя…
Из рассказа майора Шубенко
Учились мы с Лихаревым в одном училище. Только в разные времена. Сейчас молодому офицеру рай, а не служба. Не успел приехать в отряд - к нему уже и начальник политотдела, и командир части. Чуть ли не с хлебом-солью. На заставу провожает штабной офицер. Рассказывает, показывает, как и куда ступить.
Приехал Лихарев вместе с капитаном Демидовым, секретарем парткомиссии отряда. Вы, наверное, напишите, что радовался я приезду молодого офицера. А как вы думаете, если бы прислали опытного политработника, а не паренька из училища, мне бы легче было или труднее?
Вижу: замполит такой же, как и я, невысокий, глаза зоркие. Посмотрит - всё поймет без слов. Это мне по душе. Познакомил его с участком. Левый фланг у нас - горы, скалы. Слабак какой-нибудь не выдержит. А мой замполит улыбается:
- Воздух здесь как на курорте.
Подожди, думаю, возглавишь поисковую группу ночью, узнаешь, какой здесь курорт. И точно, узнал. И не один раз. Но без нытья. Это тоже хорошо.
Устроили мы лейтенанта с его молодой женой - комнату отвели, мебелью, какая была, обставили. Ковер в военторге достали, радиоприемник. Посмотрел я - даже завидно стало. Ну, зависть, конечно, не злая. Но всё же. Вспомнилось, как сам начинал. И как меня встречали. А как? Очень просто. Приехали в горы. И там почти сотню километров - верхом. В горах очутились впервые. Посмотрю на вершину - голова кружится. Посмотрю вниз, в пропасть - темно, как ночью. Ну, думаю, пропал. Да и граница была для меня открытием: в те времена никаких стажировок не было.
Спрашиваю, где же застава. А вон там, говорят, на верхотуре. Вот так. Добрался, доложил начальнику, "Молодец, - говорит, - что прибыл. Комнаты нет, располагайся в казарме. Старшина покажет. И вникай оперативно: я на чемодане сижу. В отпуск, браток, пора".
И пошло. Со страшным скрипом. Пограничники были на заставе опытные. Стеснялся: теорию знал будь здоров, а практику…
В первый же день чуть не сорвался в пропасть. Солдат подпруги связал, конец вовремя кинул, а то бы моя должность стала вакантной. В другой раз увидел группу неизвестных, поднял заставу в ружье, докладываю коменданту участка: "Разрешите открыть огонь?" Тот проверил. "Ты что, спятил? Они же на своей территории!" Потом чуть шпионку не отпустил, поверил на слово. Всякое бывало.
Зимой приехала жена. Тоже добиралась верхом, в снег сколько раз падала, измучилась… Короче говоря, рассказывать очень долго. Да это я уже о себе завел. А начал с Лихарева.
Сейчас не жалею, что его ко мне прислали. Трудностей не боится, службу любит, а это основное. Голова на плечах есть. Сперва, как и я в свое время, стеснялся, организованности не хватало. Возьмется за дело, до конца не доведет - бросит. Всё один норовил делать. Приучаю. Ставлю в условия: меня здесь нет, решай сам любой вопрос. Вмешиваюсь в исключительных случаях. Посылаю его на границу чуть ли не каждую ночь. Школа что надо.
Парень он бодрый, энергичный. Кто условия заставы знает, тому не надо объяснять, трудно или легко наладить здесь, к примеру, художественную самодеятельность. А Лихарев наладил. Сам играет на баяне.
Политзанятия проводит с огоньком. Ну, хватит, а то перехвалю. Да и что это всё я рассказываю, вы сами посмотрите на него, со стороны виднее.
Взгляд со стороны
На противоположном берегу горной речушки мирно дремлет старый хребет. Кажется, он безучастен ко всему: и к людям, и к ветрам, и к солнцу. Но проложены через него невидимые тропки, по которым крадутся к границе незваные гости. И потому застава неусыпно и зорко смотрит на него с бугра. Внизу, в котловине, пограничное село. Проносясь над селом, ветры обрушиваются на заставу.
Пограничники первыми встречают рассвет. Вот и сегодня, задолго до того как потухли звезды, Шубенко и Лихарев отправились на левый фланг.
Они очень схожи, ветеран границы и этот совсем еще молодой офицер. Вот разве только улыбка… У Лихарева она почти не сходит с лица. А у Шубенко появляется редко, внезапно.
Как ни трудны скалистые тропы, чувствуется, что оба они любят горы. Не удивительно. Когда человек близок к этим гордым, неприступным вершинам, он забывает о мелочах жизни, чувствует себя смелым и счастливым.
Кони осторожно спускаются в каменистую щель. Внизу шумит река. Слышно, как в селе пытаются разбудить людей первые петухи. Бесшумно просыпаются горы.
- Помнишь? - тихо спрашивает Шубенко.
- Еще бы! - откликается Лихарев. - Ведь самый первый…
В ту памятную ночь Лихарев вел здесь поисковую группу. Два десятка километров. Километры бывают разные. По здешним тропам два десятка можно принять за сто. С камня на камень. Со скалы на скалу. С вершины в ущелье. В кромешной тьме. Когда неверный шаг стоит жизни.
Нарушителей задержали с помощью дружинников. Но Лихарев не считал это победой. Задержать можно было быстрее, если бы не проклятые ошибки: промахи в поиске по направлениям, прикованность к следам, которые исчезли на каменистом грунте. И, вероятно, растерянность, нехватка сноровки.
И все же именно с этой ночи солдаты начали по другому смотреть на молодого лейтенанта. А он отдохнул четыре часа - и снова в поиск. На другой фланг. С другой задачей. Но с прежним стремлением настичь нарушителя.
Рассвет неторопливо спускается с гор. В первых лучах солнца рубиновыми огоньками загораются кусты боярышника. Шубенко и Лихарев спешиваются у кибитки. Их приветливо встречает чабан. Лицо у него словно прокопченное, с реденькой седой бородкой.
Шубенко заводит разговор. Как здоровье семьи? Сколько настригли шерсти с овец? Когда отару погонят на высокогорные пастбища? А уж потом - что сделать, чтобы еще лучше помогать заставе охранять границу. Лихарев слушает, на ус мотает.
Чабан приглашает в кибитку. Хозяйка стелет на кошму коврик для желанных гостей. Разговор продолжается. В кибитке радиоприемник "Родина". Чабан просит прислать связиста - отремонтировать, подключить новые батареи. Без радио жить нельзя: как узнаешь, что делается на белом свете? Потом Шубенко проверяет связь: отсюда в любое время можно связаться с заставой. Все в порядке.
На следующий день Шубенко едет проверять наряды. Лихарев остается один. Теперь на его плечах множество неотложных дел.
Шубенко возвращается к обеду, спрашивает Лихарева:
- Физзарядку провели?
- Нет.
- Почему?
- Приводили в порядок казарму.