Не мог этого Дезик не знать, но, как водится, корпоративно-племенные отношения оказались сильнее принципов, и то, что еврейские интеллектуалы не прощали Грибачеву, Софронову или Кочетову, то всегда сходило с рук Симонову, Антокольскому или какому-нибудь Арону Вергелису. Одному только человеку своей крови Дезик не мог простить прегрешения. Я-то думал, что Самойлов не любит эту известную поэтессу М., как тип местечковой экстремистки. Однако дело было в другом. Она увела его друга Леона Тоома от Кипсы Антокольской. Ну увела и увела – дело обычное. Но Тоом вскоре погиб, и о его гибели Дезик вспоминает так:
"Тоом откровенно рассказал мне о себе…
– Я никогда не был так несчастен… – несколько раз повторял он.
Похороны его были немноголюдны… Никто не произносил речей. Не было и поминок. Погиб он, упав из окна своей квартиры, при неясных обстоятельствах. Слуцкий собирался опросить свидетелей его смерти. Но Наталья Павловна (первая жена Тоома. – Ст. К.) просила этого не делать". Самойлов не написал в дневниках ничего больше о смерти Леона, но однажды в минуту хмельной откровенности рассказал мне, что Тоом незадолго до смерти был совершенно измучен тем, что был должен то и дело доставать для своей новой жены очередную дозу наркотиков, а это в советской Москве было делом и безумно дорогим и просто преступным. Не всегда это удавалось Леону, но тогда молодая жена не давала ему пощады. Многие думали, что из-за этого он и покончил с собой. Вот так попрощался Дезик с одним из редких своих друзей неевреев и возненавидел свою одноплеменницу.
Увидев в ресторане ЦДЛ ее сутулую фигуру с горбоносым профилем, обрамленным гривой прямых черных волос, Дезик всегда отворачивался от нее и с ужасом, чуть не плача шептал:
– Ты, Стах, держись от этой ведьмы подальше! Она и поэтесса плохая. И стихов ее не читай!
И все-таки для него друзья-литераторы из своей кровной компашки были ближе, дороже, роднее, нежели "не свои" – талантливые русские люди, в которых он всегда отмечал какую-нибудь червоточинку.
Вот характеристики из его дневниковых записей и писем: "Приятный умный Эйдельман"; "Клейнер читает хорошо. Он вообще один из самых лучших чтецов у нас, если не самый лучший"; "приезжал Кома. Славный разговор с взаимопониманием", "Копелев переводит гениально"; "Лева Адлер… умный, хороший, думающий человек"; "Марк Бершадский был талантливый, обещающий юноша, добрый, обаятельный, храбрый"; "Гердт печален и умен"; "умер Наум Гребнев. Большое огорчение. Это был умный одаренный человек. Он жил закрытой ненавистью и, кажется, никогда не мог подняться над антисемитизмом"; О Л. Я. Гинзбург: "Она очень умная"; о Ю. Дикове: "Он очень мил и любит, кого надо, и не любит, кого надо"; о Михаиле Козакове: "умен, незлобив, интеллигентен"; О. Л. Чуковской: "Какая она хорошая, точная, умная и наивная"; о Науме Коржавине: "Говорили тепло. Он Милый"; об Иосифе Бродском: "Скрупулезен в мелочах, иногда в них пронзителен и гениален"; "славный мальчик Леонид Фельдман"; "А. Володин очень талантливый драматург"… Подобные выписки "о своих" можно продолжать без конца.
А вот что писал Самойлов в дневниках о нас, русских: О Кожинове: "Он энергичный, честолюбивый ненавистник… Всегда ощущение от его высказываний, что за ними таится еще что-то грубое, корыстное, тревожное и непрошибаемое".
Вадим Кожинов, находившийся с Дезиком в нормальных человеческих и литературных отношениях, незадолго до смерти обнаружил, что со стороны последнего отношение к нему было фальшивым. Кожинов написал послесловие к сборнику "Свет двуединый", составленному поэтами М. Грозовским и Е. Витковским из стихотворений еврейских поэтов о России, в котором была такая запись:
"Дезик, в свое время, преподнес мне свою лучшую, на мой взгляд, книгу "Дни" с порадовавшей меня надписью: "Вадиму – человеку страстей, что для меня важней, чем человек идей, – с пониманием (взаимным). Где бы мы ни оказались – друг друга не предадим. 1.03.71. Д. Самойлов".
Но прошли годы, и мне показали публикацию "поденных записей" Дезика, где именно 1.03.71 начертано: "Странный темный человек Кожинов"… И еще одна – не датированная запись: "фашист – это националист, презирающий культуру… Кожинов, написавший подлую статью об ОПОЯЗе – фашист (Д. Самойлов. Памятные записи. – М., 1995 г., стр. 431)".
Кстати, благожелательная дарственная запись Кожинову, которую Самойлов оставил на книге "Дни", была сделана при мне в квартире Вадима, где мы, по приглашению хозяина, выпивали, закусывали и дружески рассуждали о литературе… А ночью после этого Дезик пишет о Кожинове, как о фашисте. Тут поневоле поверишь заповедям "Шулхана Аруха" о том, что гоям можно говорить неправду, обманывать их и что это для еврея не грех…
Приведу еще несколько записей Дезика о русских писателях: "Чалмаевщина" – ну это абсолютная терминология ренегата Александра Яковлева; "балалаечники (Тряпкин, Фокина)"; "Печенеги (Глушкова, Куняев)", об Александре Блоке: "Человек он был страшноватый"; "Перечитываю "Дневник писателя за 1876 год", никак не могу полюбить эту книгу, хотя мыслей там уйма. "Мальчик на елке", "Марей" и "Столетняя", уж очень натужны, как вообще наиграна у Достоевского вера в бога и любовь к народу"; "Карантин" В. Максимова. Книга пестрая и невежественная"; "Палиевский, Куняев и Кожинов выкинули фортель на обсуждении темы "Классика и современность. Честолюбцы предлагают товар лицом. Люди они мелкие. Хотят куска власти. Интеллигенты негодуют и ждут конца света. Стасик прислал мне книгу с трогательной надписью".
Я помню, что сделал это сознательно, не без оснований надеясь, что Самойлов внимательно отнесется к дискуссии "Классика и мы" и поймет ее сущность. Однако, судя по дневниковой записи, сделанной по горячим следам, рассчитывать на понимание у него мне не приходилось. Правда, в письме от него, полученном мной после дискуссии, он обо всем высказался гораздо дипломатичнее, мягче, нежели в дневниковой записи тех времен:
"Дорогой Стасик!
Спасибо тебе за книгу, за добрую надпись и за письмо.
Я думаю, что между нами ничего дурного не происходит и ничего дурного не произойдет. Просто по российской привычке все путать, мы путаем мировоззрение и нравственность. Французы уже это превзошли во времена Гюго.
Может быть, нравственный обскурант и безнравственный либерал. Я это хорошо понимаю, и в своих отношениях с людьми исхожу из нравственного, а не из мировоззренческого.
А нравственное, по-моему, состоит в неприятии крови. Слишком много ее пролилось за последние десятилетия. И ради чего угодно нельзя допустить новых кровопролитий.
Кровь ничего не искупает. Она противна культуре. Только тот, кто участвовал в кровопролитии, может это понять.
Свою единственную задачу я вижу именно в этом: утверждать терпимость, пускай я это делаю без должного таланта и понимания искусства. Бог с ним, с искусством.
Призываю и тебя быть терпимее и не возбуждать себя до крайностей.
Будь здоров. Привет Гале.
Твой Д. Самойлов".
Я-то думал, что он, гуманист и философ, поймет мой бунт против Багрицкого, осудит вместе со мной страшные идеи местечковых чекистов: "Но если век скажет "солги" – солги, но если век скажет "убей!" – убей". Нет, Дезик ничего не сказал о кровопролитии, которое воспевал и прославлял Багрицкий-Дзюбин: "Их нежные кости сосали грязь. За ними захлопывались рвы. И подпись под приговором вилась, струей из простреленной головы".
Дезик промолчал о той крови, как будто ее и не было. Но осудил меня за то, что якобы мое выступление на дискуссии призывает к кровопролитию.
А в дневнике он сделал совсем уж непотребную запись: "Апокалиптические слухи. Письмо Куняева, письмо Рязанова. Возбуждение и растерянность, экстремисты требуют крови, и она будет. Провинция прет на Москву, а там некому сопротивляться, кроме узкого круга "столичной интеллигенции" (Запись от 11.02.1981 г.). Он тогда же написал стихотворение, строки из которого процитировал Давид Шраер-Петров в своей книге: "А все ж дружили и служили, и жить мечтали заново. И все мечтали. А дожили до Стасика Куняева".
Постепенно Дезик терял способность к поиску истины, к мужественной мысли, к настоящему спору. Его дневник стал фиксировать всякую мелочь, касающуюся его или его единомышленников:
"Поносная статья Куняева в "Нашем современнике" против Чупринина", "выпады против меня и Левитанского", "М. Алексеев в "Москве" отказался печатать поносную статью Глушковой против меня". (А между прочим, эта статья – одна из самых умных и глубоких, написанных о творчестве Д. Самойлова.)
"Приходил Мезенцев, рабочий из Северодвинска, одержимый поклонник Высоцкого. Ненавидит Куняева, презирает "Наш современник" (1987 г. 17.05).
"Статья Глушковой против меня. Глупо. Бездарно. Грязное воображение. Против жидомасонства – шизомасонство".
Года за два до смерти от страха что ли, когда наши СМИ и TВ запугивали еврейских обывателей скорыми погромами, у Дезика совершенно явно ожили все еврейские комплексы и в истерической форме выплеснулись на страницы дневника:
"Если меня, русского поэта и русского человека погонят в газовую камеру, я буду повторять: "Шма исроэл! Адонай элэхейну, Адонай эхад!". Единственное, что я запомнил из своего еврейства" (4.08.1988 г.). В переводе – начало еврейской молитвы: "Слушай Израиль! Господь – наш Бог, Господь один!" Существуют воспоминания, что начальник сталинской охраны Паукер, рассказывал Сталину, будто бы когда Зиновьева повели на расстрел, то он читал на древнееврейском слова этой молитвы… Бедный Дезик…
Все последние годы жизни он был тесно окружен идейными диссидентами. Многие из них позже уехали из Советского Союза – Копелев с Орловой в Германию, Григорий Померанц – кажется, во Францию, Дина Каминская и Константин Симис – его старейшие друзья – в Америку, Анатолий Якобсон, которого Дезик почему-то считал чуть ли не первой фигурой нашей литературной критики – в Израиль.
Но выше всех друзей своей второй, "теневой жизни", Дезик ценил Юлия Даниэля.
"31.01.1989 г. (дневниковая запись в Пярну):
"По радио услышал о смерти и похоронах Даниэля. Большое горе. Юлика привел ко мне Андрей Синявский в самом начале 60-х – послушать стихи. Даниэль сразу мне понравился. Юлик был наделен умом, дарованием и обладал приятным нравом. Но главное его свойство – умение точно и безошибочно поступать, как будто без размышлений и колебаний, не вдаваясь в подробности, не мучась сомнениями. Это было нечто вроде абсолютного слуха на нравственный поступок. Я всегда прибегал к его советам по сомнительным вопросам. Он отвечал кратко и сразу: "Я бы так не сделал" или "Я бы сделал так". Это всегда было просто, убедительно и исполнимо. […] Стихи его не казались мне талантливыми, но всегда были нравственно точны, как и его поступки и все поведение.
Во время процесса Синявского и Даниэля я подписал письмо в их защиту […] После лагеря он переводил стихи под псевдонимом Петров. Делал и негритянскую работу. Под моим именем напечатана переведенная им поэма Кайсына Кулиева и "Уманские истории" Бажана…"
Нинель Воронель, которую я хорошо помню по 60-м годам, обретшая известность в литературных кругах после перевода "Баллады Редингской тюрьмы" Оскара Уайльда, была близко знакома и с Дезиком, и с Юликом. В своей книге "Без прикрас", вышедшей в Москве в 2003 г. (изд. "Захаров"), она опубликовала целую главу с названием "Дезик и Юлик". И вообще книга любопытна для понимания нравов всей нашей "диссидентуры", внутри которой вращалась Нинель Воронель. К Дезику в Опалиху, где он жил с новой семьей, она приехала по делу.
"Неожиданно – уже не помню по чьей инициативе, – он предложил мне стать его "негром": то есть писать под его именем халтурные сценарии для радиопьес […] Для переговоров об этом мы с Сашей и поехали в Опалиху, где у Дезика тогда был собственный дом".
Оказывается, у переводческой мафии в те времена было обычным делом набирать в издательствах огромное количество заказов, распределять их "своим неграм", подписывать переводы своим именем, получать гонорары, видимо, какой-то процент гонорара оставлять себе и т. д. Этим занимался не только Дезик, но и Тарковский, и Аркадий Штейнберг, да и, наверное, многие популярные переводчики.
После таких признаний и даже судебных разбирательств, случившихся, как мне помнится, между Арсением Тарковским и Аркадием Штейнбергом, трудно быть уверенным, что переводы Самойлова или Межирова, Гребнева или Козловского принадлежат именно им, а не их "литературным неграм". Но речь о другом. В своих дневниках Самойлов восхищается "абсолютным слухом" Юлия Даниэля "на нравственный поступок". Однако Нинель Воронель, нынешняя гражданка Израиля, с упоением рассказывает в своей книге о нравах, бытовавших в доме Даниэля и его жены Ларисы Богораз. Впрочем, это, видимо, вообще были нравы всей тогдашней диссидентуры, в том числе и героев похода на Красную площадь, совершенного в знак протеста против вторжения советских войск в Чехословакию.
Из книги Н. Воронель "Без прикрас":
"Дом его заполнили толпы какого-то проходящего мимо народа, – собеседников, собутыльников, сексотов, соглядатаев и переменных подружек. Временами начинка его запущенных комнат, обклеенных этикетками выпитых бутылок спиртного, которых становилось все больше, напоминало мне видения из картин Иеронима Босха. Нетрезвые существа обоего пола кучно валялись на полу, свисали со столов и диванов и сплетались в гирлянды. Стайка харьковских поэтов и поэтесс игриво проплывали из дверей в окна, совокуплялись по пути то друг с другом, то с хозяином, то с кем-нибудь из гостей. И всем им, без разбора Юлик читал свои крамольные повести, опубликованные заграницей" (с. 222).
Вот такой "нравственной" жизнью жил похотливо тщеславный герой дневников Давида Самойлова.
Не случайно, конечно в годы либерально-еврейского реванша, именуемого перестройкой, были предприняты отчаянные усилия, чтобы реанимировать, и героизировать ИФЛИ и его питомцев, "вживить" эту касту в общественное сознание, изобразить ифлийцев предшественниками не только либералов-шестидесятников, но и демократов. Не где-нибудь, но именно в "Еврейской газете" (№ 47 – 48 за 2006 год) на полосе под названием "Еврейская улица" была опубликована статья Ларисы Белой "Жил Александр Григорьевич" о литературном критике, ифлийце Александре Когане, посвятившем чуть ли не половину своей жизни созданию сборника об истории "Красного лицея". "Тридцать пять лет из-за издательской осторожности застойной поры прошло от замысла до выхода в свет книги "В том далеком ИФЛИ", "Александр Коган, – пишет автор статьи, – говорил, как заклинание: не умру, пока не выпустим ИФЛИ. Книга в 1999-м вышла в свет".
Состоит она, как сообщает "Еврейская газета", из "собрания замечательных документов эпохи – воспоминаний, писем, фотографий, стихов и прозы ифлийцев". К сожалению, я не знал об этом издании, но другую книгу, возможно не менее интересную, изучил внимательно. Называется она "Поэтический пантеон победной войны" (изд. 2005 г.). Стихи в этот пантеон собрал и переложил своими статьями и размышлениями Петр Алексеевич Николаев. На страницах сборника сказано, что он "фронтовик", "литературовед", "заслуженный профессор МГУ", "член-корреспондент РАН", "вице-президент Российской Академии Словесности", "вице-президент Международной ассоциации профессоров", "секретарь Союза писателей СССР" и т. д. Я же помню его скучнейшие лекции по истории литературы, с которых в 1952 – 53 годах, мы, студенты 1 и 2-го курса филфака МГУ сбегали из Коммунистической Аудитории целыми группами и оставалось нас от всего курса слушать лекции "Петруши" – как мы его звали – не больше, чем остается депутатов в нынешней Госдуме, во время самых никчемных и пустых ее заседаний.
Однако карьеру при полном отсутствии способностей, выходец из мордовской провинции Николаев сделал удивительную. Цитирую из предисловия к книге: "По многим своим качествам: соединению интереса к прошлому и настоящему, широкой эрудиции, блестящей памяти, он близок академику Д.С. Лихачеву, которого называли совестью нации. Именно Д.С. Лихачев рекомендовал в свое время П.А. Николаева в состав Российской Академии наук. Сегодня Петр Алексеевич продолжает многие научные и просветительские проекты выдающегося ученого, лидера русской культуры в 80 – 90-е годы ХХ века: руководит изданием многотомной антологии "Шедевры русской литературы", является главным редактором многотомного энциклопедического словаря "Русские писатели, 1800 – 1917 г. г.). П.А. Николаев автор 620 печатных работ, в том числе 18 книг; читал лекции в 48 университетах мира. […] сближает двух великих русских ученых (Д. Лихачева и П. Николаева – Ст. К.) и острое чувство причастности ко всему происходящему". Читал я этот панегирик и глазам своим не верил: вот в кого вырос наш скучнейший аспирант Петруша – в нового Ломоносова, в советского Белинского, в фигуру под стать гигантам эпохи Возрождения! Как же это произошло? – Но, перелистав книгу до конца, я понял, что помогло Петру Алексеевичу. Конечно, он мог бы сделать вполне приличную карьеру после того, как в начале 80-х выступил в газете "Правда" и показал "идейную порочность" взглядов Юрия Селезнева, а потом проделал ту же операцию с Михаилом Лобановым, опираясь на принципы соцреализма и требования "Коммунистической партии… в активном формировании нового человека" (статья "Освобождение" от чего? "ЛГ", 5.1.1983). Но такого рода шельмование честных русских писателей было делом рутинным, больших дивидендов не давало, и Петр Николаев нашел для карьеры более крупные козыри: выгодную женитьбу и любовь к ИФЛИ. О первом факторе Николаев пишет с редким, мягко говоря, простодушием, а вернее с той простотой, которая по русской пословице "хуже воровства":
"Известно, что в 1920 – 30-е годы люди, желавшие идти во власть, стремились жениться на еврейках и даже пытались изменить имена своих жен с русских на еврейские. С такой женщиной (женой министра путей сообщения Ковалева) мне пришлось однажды откровенно разговаривать о том, почему она свое девичье имя Дарья сменила на Дору. Муж сказал, что он не сделает карьеру, если она оставит свое русское имя" ("Политический пантеон" стр. )