Чаще всего такие отступления бывали тогда, когда в поясках причины болезни я интересовалась характером его работы. Кто знает, может быть, именно в его работе и скрывался ключ к разгадке болезни? Возможно, неблагополучие в служебной жизни нарушило душевное равновесие и послужило толчком к острому психическому расстройству? Во всяком случае это необходимо было проверить, и я расспросила сослуживцев. Выяснилось, что никаких недоразумений на работе не произошло. Работал он хорошо, с увлечением, его отношения с товарищами были всегда наилучшими.
Однако и эти сведения ничего не объясняли. Логика Малова была необычной для больных шизофренией, у которых прежде всего она и страдает. Может быть, у него начиналась другая болезнь, например, прогрессивный паралич? Но тщательные расспросы, анализы и исследование не подтвердили этого.
Несколько дней подряд я была строга с больным И старалась показать ему, что для меня все ясно. Он тоже оставался равнодушен ко всему. Я не понимала его болезни, и для меня он оставался загадкой. В моем опыте еще, видимо, не хватало того, что привело бы к правильному решению.
Однажды больной вошел ко мне в кабинет, когда я читала газету. Я поделилась с ним событиями на фронте. И вдруг Малов, уставившись взглядом куда-то в сторону, густо покраснел, у него задрожала нижняя челюсть. Прерывающимся сдавленным голосом он сказал:
- Вот, люди воюют, а меня хотят сделать сумасшедшим. Я бы теперь тоже воевал…
Волнение, живая человеческая реакция в ответ на мои слова поразили меня. Это было совсем неожиданно. То, что он, равнодушный и безучастный ко всему, так реагировал на военную сводку, в корне противоречило шизофрении. Я сознательно продолжала разговор на эту тему.
- Не огорчайтесь, Борис Николаевич, вам осталось лечиться очень мало. Уверена, что вы скоро поправитесь. Очень скоро, и тогда вашему желанию можно даже посодействовать.
Теплого, благодарного ответа не последовало. Вместо этого, повалившись на диван, Малов разрыдался. Санитары увели его в палату.
То, что произошло с больным, не имело ничего общего с шизофренией. Это была осмысленная, живая человеческая реакция на неприятную ситуацию. Какое-нибудь потрясение, сильное чувство, сложная жизненная обстановка часто вызывают у неустойчивых людей такого рода нервную реакцию. Иногда такая реакция похожа на признаки психического заболевания, похожа до такой степени, что ее трудно различить.
Бывает и наоборот - за ширмой этих живых реакций может таиться настоящая психическая болезнь.
И все-таки Малов оставался для меня загадкой. Одно было ясно: нужно внимательно понаблюдать и выяснить, что именно нарушило его душевное равновесие.
На следующий день во время обхода я как бы невзначай задала больному несколько вопросов. Многие ли из его сослуживцев пошли на фронт? Призывался ли в армию он сам? Очевидно, почувствовав мою настойчивость, он отошел в глубину комнаты, стал спиной к свету и, злобно взглянув на меня, вдруг закричал истошным голосом:
- И вы с ними заодно? И вы хотите сделать меня сумасшедшим? Нет! Я не позволю!
- Вы слишком разумный человек, Борис Николаевич, чтобы на простые вопросы отвечать так неспокойно, - сказала я и вышла из палаты.
* * *
Великий физиолог Иван Петрович Павлов говорит:
"Сколько есть разнообразных случаев болезненного нервного состояния людей, когда у них нормальная деятельность поддерживается более или менее только до тех пор, пока их не коснутся компоненты, хотя бы и очень незначительные, даже в виде словесных намеков, тех сильных и сложных раздражителей, которые первоначально обусловили нервное заболевание".
Значит, можно допустить, что нервная болезнь Малова вызвана какой-то психической травмой, может быть, близкой к военной? Но как это установить?
Жена Малова неоднократно обращалась ко мне с вопросом, выздоравливает ли ее муж? Я отвечала, что он будет здоров, а сама вновь и вновь вдумывалась в слова Павлова, который говорил о перенапряжении нервных процессов, о сшибках и нервных срывах, которые могут повести к неврозу, к психогенной реакции. И больные в конце концов выздоравливают, хотя в мозговой коре еще надолго остается "больной пункт".
После моего ухода рыдания больного не прекращались. В каком-то ожесточении он щипал себя, царапал лицо, рвал волосы. Неприятная сцена доставила мне, признаюсь, большое удовлетворение. Реакции больного казались еще более "живыми" и отдаляли вопрос о шизофрении. Значит, выходит, прав районный психиатр?
Однако радовалась я недолго. Малов словно нарочно повел себя совсем не так, как я полагала. Он лег в постель, с головой зарылся под одеяло и в течение четырех дней не только не отвечал на вопросы, но и ничего не ел. Полная безучастность ко всему, безразличие, никаких "живых" реакций. Типичное поведение больного шизофренией. Несколько дней я не знала, что думать. Еще через день больной при обращении к нему стал отвечать стонами и дрожал так, что под ним двигалась кровать. Поведение больного было, несомненно, снова "живым", с обычными реакциями. Он выслушивал вопросы и, хотя своеобразно, но все-таки на них отвечал.
У меня сложилось впечатление, что я нащупала психическую травму, которая вызвала нервную реакцию. Видимо, это был страх. Бомба, упавшая в соседний дом и причинившая Малову легкую контузию, оставила глубокий след в его психике.
Пока я переходила от уверенности к новым сомнениям, решая трудную задачу, жена Малова не давала мне покоя. Она донимала меня расспросами, советами, требовала ежедневных свиданий с больным, немедленного диагноза, особенного лечения, в котором, по ее мнению, нуждался муж. Отрицание у мужа психической болезни мной, лечащим врачом, ее не удовлетворило. Она рассуждала по-обывательски, плач, стоны были для нее бесспорными признаками сумасшествия. И сама она проявляла крайнюю неуравновешенность. Я пояснила ей, что окончательный диагноз теперь ясен. У Бориса Николаевича шизофрении нет, но есть нервная психогенная реакция на какую-то неблагоприятную ситуацию.
Жена больного возмутилась и стала серьезно мне мешать. Особенно наседала она на меня в период голодовки Малова. Врываясь ко мне в кабинет, она кричала угрожающе:
- Вы должны знать, что мой муж ценнейший человек. Его жизнь дорога государству. Я сообщу о том, что он умирает с голоду.
- Но Борис Николаевич пьет куриный бульон из ваших рук, - заметила я.
- Какое бездушие! - крикнула она и выбежала из кабинета. - Я требую консультации лучших профессоров!
Жена Малова, наконец, добилась консилиума профессоров Москвы.
В психиатрии, как и в других областях медицины встречаются болезни стойкие, хронические и болезни кратковременные, острые. Стойкие болезни, как правило, сопровождаются глубокими анатомическими изменениями. Роль врача в таких случаях сводится к облегчению страданий, к улучшению деятельности организма, к возможному продлению жизни.
Но значительный контингент больных относится к страдающим так называемыми психогенными реакциями. Что же такое "психогенные реакции"? Это целая группа болезней различного происхождения, течения, имеющих между собой одно сходство: они возникают или внезапно в результате какого-либо жизненного потрясения, психической травмы, шока, или медленно вследствие постепенного наслоения невзгод.
У подавляющего большинства людей даже в этих случаях никаких психозов не бывает. Допустим, что ночью в доме случился пожар. Женщина, поддавшись внезапному страху, вскакивает с постели, выбегает на улицу и вдруг вспоминает, что в доме остался ее ребенок. Но бежать обратно уже поздно, дом охвачен пламенем. Ребенок погибает. Это большое горе, и каждая мать будет потрясена им.
Но люди переживают свои страдания по-разному. Попадаются и такие, которых подобные события выводят из равновесия. Сознание несчастья, особенно своей вины, так нестерпимо, что в психической жизни остается тяжелый, иногда длительный след.
Выявить конкретную причину такого заболевания и найти способ восстановить душевный покой больного, заставить его выздороветь - вот главная задача врача-психиатра. Конечно, человека упрекать в трусости трудно.
Смелость и отвага не родятся вместе с человеком. Эти качества вырабатывает жизненный опыт, и основным стимулом к преодолению страха является чувство долга, патриотизм.
Уверившись, что причиной болезни Малова был страх, я разработала план лечения. Мне казалось, что для успешного исхода его следует обратиться к чувству патриотизма больного.
Каждый день я осторожно беседовала с Маловым то о новых успехах нашей армии, то о тяжелом положении на отдельных фронтах. Как бы случайно включалось радио, сообщающее о ходе войны. Малов, конечно, не понимал цели таких разговоров, но постепенно поведение его стало меняться к лучшему.
В то время я эти результаты объясняла только методом своего лечения. Но после я поняла, что слишком много приписывала себе, не учитывая в характере Малова одной черты - его повышенной внушаемости. Оттого ежедневные разговоры и действовали так целебно на больного. Хорошо подействовал и метод лечения сном, который я применила по совету профессоров. Нервный "срыв" под влиянием длительного сна сгладился.
Малов стал выздоравливать.
Находясь уже на правильном пути, я упустила еще одно существенное соображение, а именно, подробно расспросить жену больного о его отношении к военной службе. Теперь ("лучше поздно, чем никогда") я начала выяснять. И неожиданно выяснила самое главное: что отправлявшиеся на фронт близкие друзья и сослуживцы Малова усиленно звали его с собой и даже записали в народное ополчение, но… он заболел.
- Но почему вас так интересует этот вопрос, и какое отношение это имеет к его болезни? - недоумевала жена больного.
- Так, просто. Большое спасибо! - пожалуй, слишком горячо сказала я.
Она, кажется, ушла удивленной. Теперь все было ясно. С еще большей энергией я стала продолжать целительные беседы с Маловым на военные темы. Мы говорили также о зверствах гитлеровцев, об их гнусных теориях… Мы вспоминали великие социалистические достижения нашей Родины и пришли к выводу, что советские люди обязательно завоюют победу.
Вскоре Малов выздоровел и выписался из больницы.
Спустя год я оказалась на фронте. В госпитале, куда я прибыла после мобилизации, мне была поручена палата.
Однажды в госпиталь доставили группу раненых, которых в тот же день эвакуировали дальше в тыловой госпиталь. В числе отъезжающих я не сразу узнала Малова, так он изменился за год. Он был все так же статен и крепок, только исхудал и казался моложе своих лет. Правая нога его была в гипсе. Он получил тяжелое ранение.
Малов узнал меня не сразу, видимо, военная одежда сильно изменила мою внешность. Он приветствовал меня как свою хорошую знакомую, рассказал, что вскоре после выхода из больницы был мобилизован и прошел фронт в качестве солдата и корреспондента.
Прощаясь, он горячо пожал руку и, вытащив из шинели бумажный сверток, протянул его мне.
- Читайте на свободе, а после войны отдадите… - и слегка смущенный, тоном заговорщика сказал: - Прошу только об одном - не говорите здесь никому, что я был "психом". А то еще не пустят обратно на фронт. Я скрыл на комиссии, что лежал в вашем учреждении.
Теплое чувство, словно к родному брату, шевельнулось во мне. Я прочитала тетрадь, переданную мне Маловым, в тот же вечер. Теперь, когда Малова уже нет на свете, пусть познакомится с ней и читатель.
"ЗАПИСКИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА"
"…Да, каждый человек склонен думать о себе лучше, чем он есть на самом деле. Это присуще и мне.
Свои ошибки, проступки, пороки человек часто готов объяснить не закономерным проявлением отрицательных свойств своего собственного характера, а якобы проявлением злых намерений со стороны других людей. Многие из нас в какой-то мере лгут, завидуют, интригуют, мстят, трусят, но для себя, в глубине души, объясняют и свою трусость, и прочие "достоинства" тем, что это вызвано окружающей обстановкой.
С моей точки зрения (а она мне представляется, конечно, более правильной, чем у других) все эти качества отвратительны и недостойны человека, но, к сожалению и к великому моему огорчению, они присущи и мне. Единственное, что я пытаюсь делать, - и не всегда удачно, - это скрывать их под какой-нибудь более или менее надежной личиной…
Особенно мне мешает в жизни тревожность, мнительность, которые с раннего детства привили мне, единственному ребенку, мои родители. Чрезмерная забота о моем, всегда отличном, здоровье, бесконечные путешествия по докторам сделали свое дело.
Я хочу записать самые необыкновенные и в то же время самые обыкновенные мысли. Мне могут поверить и не поверить… Я хотел бы только напомнить, что мысли мои всегда правдивы и куда искреннее слов.
Значит, не успел я еще сесть на землю, как моментально уснул. Я отказался бы от жирных щей со свининой, от любимой гречневой каши и даже от стопки водки, но спать мне не дают. В данный момент спать не положено. Ем такие щи, каких не едал никогда. Я поглощаю целый котелок рассыпчатой гречневой каши с маслом и сейчас же засыпаю…
…Бой начался совсем иначе, чем я себе представлял. Туча черных бомбардировщиков закрыла над нами небо и стремительно понеслась вперед. Человеческая лава текла по земле в ту же сторону. Что-то забухало, застрекотало. Не было слышно никакой команды, я шел среди моря напряженных, красных, потных лиц. Знакомое чувство тревоги так отчаянно охватило меня, что я, никогда прежде не ощущавший сердца, остро почувствовал, что оно у меня есть и что каждую минуту оно может вырваться - так неистово оно билось в грудной клетке. Я сказал бы неправду, если бы приписал себе в эту минуту какие-то другие чувства, которые, мне казалось, выражались на лицах товарищей, шагавших рядом со мной.
…По тому, как меня качнуло воздухом и обдала комьями земля, я понял, что где-то, наверное, далеко, разорвался снаряд. Я весь сжался и сам себе показался очень маленьким и растерянным… Небо вдруг потемнело. Может быть, это новые тучи самолетов обгоняли нас… Наверху, в разных концах все чаще вспыхивали слепящие пятна, похожие на искры электросварки. Затем все неожиданно всколыхнулось и побежало вперед… Очевидно, была команда, но я ее опять не слышал. Уверен, что и мой товарищ ее не слышал, так как у него в этот момент лицо было очень напряженное. Затем я пошел медленнее, как и все… Тревога и страх почему-то незаметно улетучивались, заменяясь новыми для меня ощущениями. Тяжести в ногах больше не чувствовалось. Даже винтовка, которую я крепко стиснул руками, показалась легкой и привычной - словно воевал я всю жизнь.
- Борис! Если меня убьют, напиши Марусе… Все найдешь в кармане куртки… И отправь… А партбилет отдай командиру… - сказал Иванов, товарищ из подразделения.
Помню, очень меня поразило, что в такой страшный, опасный момент этот невзрачный, слабый телом человек думает не о себе, не о целости своей головы, а, весь побледнев, держит в своем сердце образ любимой… Помнит о красной книжечке партбилета, потерявшей после его смерти теплоту сердца, рядом с которым она всегда; хранилась. Лицо другого товарища, справа, тоже представилось мне необыкновенным. С порозовевшими от напряжения белками, застывший в выражении сурового устремления вперед, он казался грозным пророком… Затем я мельком запечатлевал в сознании лица других, и те казались мне такими же необычными… Почему же ко мне снова подполз подленький страх?..