- Вот и пошла я на поклон к директору совхоза. Показала ему в цифрах, сколько у нас малярийных больных. Убедила не сразу… Пришлось убеждать через райком партии. Потом дал не только нефти, но и комсомольцев на подмогу… Весь наш персонал нефтевал болота…
- А сетки для окон вам прислали?
- Нет… Мы их нашли в одном соседнем хозяйстве, куда их завезли для оранжереи, да так они и валялись без дела… Долго уламывали председателя колхоза. Да так и не уломали, пока он в обмен не получил от нашего сельсовета горбылей для постройки… только тогда и дал нам сетки, а в придачу овощные лейки, которые мы приспособили для нефтевания. Открыли пункт. Вначале не управлялись, было много больных. - Анна Петровна прямо взглянула мне в глаза и сказала. - Но больных становилось все меньше, пока малярию не свели на нет. Нашему опыту приехали поучиться даже научные работники Тропического сталинабадского института. Изучали и проверяли наш метод лечения…
- А что было с тем больным мальчиком?
Анна Петровна вскинула на меня свои серые спокойные глаза.
- Мальчик Али выздоровел… В ту зиму его отца убили на фронте, а единственная родственница-бабка умерла. Ну вот мы с Ольгой Ивановной и определили его в Суворовскую школу. Теперь учится, постоянно нам пишет… А вот и Ольга Ивановна проснулась, - произнесла рассказчица и ласково взглянула на старушку.
Ольга Ивановна на секунду зажмурила свои темные живые глаза и вдруг улыбнулась. Лицо ее выглядело добрым и немного лукавым. Она поправила выбившиеся пряди седых волос из-под косынки.
- Вишь, сплю без конца, старая, - ворчливо заметила она и бодро, не по летам, поднялась. - Сейчас будем есть дыню! - Ольга Ивановна выкатила из-под сиденья желтую большую дыню.
- Какая огромная! - мой громкий голос привлек попутчиков соседнего купе.
- Это нам в дорогу колхозники наши принесли… - заметила Ольга Ивановна. - Они нынче выращивают такие дыни, что миру на удивление… Нигде таких нет, даже у вас в Москве, - говорила она и, разрезав дыню, первый сочный ломоть подала мне.
- Кушайте! Жаль, Али полакомиться нельзя… - с сожалением сказала она и смахнула рукой неожиданную слезу.
- Опять за свое?! - словно сердясь, произнесла Анна Петровна.
- Да, уж ладно, не буду… Только маловато, родной, У нас погостил и дынь не отведал… Все-таки в Суворовской школе уж очень большие военные строгости… Ну, ладно, не буду… - смолкла Ольга Ивановна и, захватив несколько ломтей, пошла угощать соседнее купе.
Я поняла, что таджикский мальчик Али, видимо, стал для Анны Петровны вторым сыном.
Поезд прибыл в Москву. Только теперь мои скромные попутчики, врач и фельдшерица, сообщили, что их вызвали в Кремль для получения награды. Я с сожалением рассталась с попутчиками.
Через несколько дней в комиссии по распределению врачей меня спросили. - Где бы вы хотели работать врачом?
- Хочу в Таджикистан! - ответила я совершенно неожиданно не только для комиссии, но и для себя самой.
Председатель, старый профессор, улыбаясь моей поспешности, сказал:
- В Таджикистане молодому врачу, пожалуй, будет трудновато… Ну, а если бы мы предложили вам поехать на Кавказ, скажем, в места, где в свое время побывали и Пушкин, и Лермонтов? Там сейчас тоже нужны врачи…
Видимо, мой голос и поза были унылы. Председатель комиссии лукаво улыбнулся, тепло пожал мне руку и вручил путевку… в Таджикистан. Я почувствовала облегчение и радость. И теперь спустя много лет я иногда вспоминаю о милых попутчиках моей юности.
ПЕРВЫЙ УРОК
13 июля было первым днем моей работы в качестве психиатра.
Я приступила к самостоятельному приему больных в психиатрическом диспансере очень смело. Мне предстояло принять несколько человек. По вполне понятным причинам ни этих, ни других больных не буду называть их настоящими именами.
Двух больных я умудрилась принять очень быстро. И сразу решила, что умею легко и быстро разбираться в людях и болезнях.
Первый больной совсем не считал себя больным, а пришел к врачу, чтобы "излить душу". Он все время благодушно улыбался и заплетающимся языком рассказывал о своих тридцатилетней давности успехах в вольтижировке. Предыдущим врачом на обложке истории болезни был проставлен диагноз: "Органическое слабоумие". Много лет назад, работая жокеем на скачках, больной упал с лошади и получил тяжелую травму лобной части. Теперь это был слабый хвастливый старичок, нелепо утверждающий свою силу и ловкость. Я долго смотрела на его детски-счастливую улыбку…
Другая больная была старой неряшливой женщиной. Всклокоченные седые космы волос спадали на худые, острые, не в меру открытые плечи. Она подмигивала сильно подведенными веками. Смотря на меня черными горящими глазами, больная рассказывала, что "бездельники мужчины" всюду ее преследуют, потому что она красавица, а глаза ее обладают гипнотическим свойством. Больная несла чепуху, а я смотрела на нее и думала: "Разорванная логика… Корригированию не поддается… Все совершенно просто и ясно…".
Ее рассказы потешали меня дикостью и нелепостью измышлений. Я усмехалась… и хорошо, что больная была занята только собой и не замечала этого…
Следующий больной произвел на меня сначала очень хорошее впечатление. На нем была чистая рубашка, тщательно выутюженный костюм, начищенные ботинки. Даже причесан он был как-то особенно гладко - каждый волос на своем месте. Лицо у него было приятное, правильное, взгляд карих глаз мягкий.
Он вынул чистый носовой платок, не торопясь, разостлал его на стуле и только тогда сел. Никакой суетливости, нервности в его движениях не замечалось. Наоборот, он казался, пожалуй, излишне степенным и медлительным. Достав из кармана объемистую тетрадь, обернутую чистой бумагой, больной положил ее перед собой.
- Вы, наверное, аккуратный человек? - спросила я больного.
- Да, я люблю, чтобы у каждой вещи было свое место. У меня папаша и мамаша тоже были хозяйственные.
В истории болезни стоял диагноз: "Эпилептическое слабоумие", т. е. ослабление функций мозга, в связи с эпилепсией.
"Что за нелепость, - подумала я, - наверное, ошибка". Больной вовсе не производил впечатления слабоумного. Более того, он казался человеком разумным, сдержанным и деликатным.
В истории болезни я прочитала, что отец больного, плотник, был горьким пьяницей и "припадочным". Сам больной с детства был приучен к плотничанью. Затем окончил курсы счетоводов. После десяти лет работы его обвинили в умышленном недописывании цифр в денежных документах и привлекли к судебной ответственности. Счетовод заявил, что страдает припадками. Следователь направил его на экспертизу в Институт судебной психиатрии. Наличие припадков подтвердилось. После непродолжительного лечения больной снова стал работать. Сослуживцы и начальство относились к нему недоверчиво; когда ошибки повторились, ему предложили уволиться. Счетовод раскричался и бросил в начальника счеты. Его хотели судить за хулиганство, но психиатрическая экспертиза снова признала его больным. Счетовод уволился и поступил на новое место. Здесь тоже в подсчетах продолжал делать ошибки. Стал несколько рассеян, забывчив. С работы его уволили по сокращению штатов. Он долго судился и доказывал свою правоту. От постоянных волнений у него участились припадки и ухудшилась память. Умственная работа стала не под силу. Взялся за свою старую профессию плотника. Нелегко и не сразу далась ему эта специальность…
- Когда у вас был последний припадок? - спросила я.
- Разрешите, драгоценный доктор, рассказать следующее, - начал больной с приятнейшей улыбкой на лице и заглянул в объемистую тетрадь.
- Что это вы читаете?
- Забываю, доктор. Память никуда, - словно оправдываясь, пояснил он.
- Ну, рассказывайте, - предложила я и приготовилась слушать.
Больной заговорил монотонно, как бы читая наизусть:
- Вчера я направился в гости. По дороге зашел в магазин купить что-нибудь к ужину… Я, видите ли, человек холостой и, естественно, должен о себе заботится, потому что женской заботы не имею…
- И никогда не были женаты?
- Нет. Болезнь мешала. За мной мамаша присматривает.
Он заглянул в тетрадь и продолжал прерванную мысль.
- Да, зашел я в магазин и все купил. Мне хотелось пройтись пешком, но стал накрапывать дождь и я поехал трамваем…
- И здесь с вами случился припадок?
- Сию минуточку, - улыбнулся моей поспешности больной, и я увидела его мелкие редковатые зубы.
- Да… Так вот, когда я ехал в трамвае, у меня схватило живот. С предупредительной целью я сошел у Арбата. Там, знаете ли, есть общественное место…
- Так здесь и случился припадок? - снова перебила я.
- Сию минуточку, дорогой доктор, - произнес он, входя во вкус рассказа, и, действительно, красочно описал посещение "общественного места".
"Да ведь он притворяется! - мелькнула у меня мысль, - он просто симулянт, который сумел обмануть не только суд, но и врачей. Да, он в самом деле симулянт!"
- Потом я направился по Гоголевскому бульвару… - больной заглянул в тетрадь. - Нет, простите, драгоценный доктор, я пошел по Арбатской.
- Это же не имеет никакого значения.
- Как не имеет значения? - удивленно взглянул на меня блестящими карими глазами "симулянт".
Взгляд его был так невинен, а вопрос так искренен, что мысль о симуляции мгновенно рассеялась.
Вспомнилось, что в специальной литературе отмечается особый блеск глаз у эпилептиков. Только теперь стало понятно, что если даже я разъясню больному его недоумение, то он все равно не поймет. Когда я его перебивала, он внимательно и вежливо смотрел мне в лицо, словно вдумываясь в каждое слово. Однако на вопрос не отвечал, а, подумав, продолжал рассказывать свое. Каждая его фраза казалась до того взвешенной и томительной, что появлялось чувство облегчения, когда он ее кончал.
Стараясь припомнить мельчайшие детали своего путешествия по Арбату, он уже не обращал внимания на мои вопросы, на попытки остановить его.
- Затем у Серебряного переулка я зашел в аптеку купить мыло. У самых дверей какая-то гражданка меня толкнула и не извинилась. Меня это взорвало и я, естественно, стал требовать извинения. Гражданка посмела назвать меня дураком…
И он продолжал рассказывать о том, как гражданку повели в милицию, где был составлен протокол, как он остался недоволен протоколом и решил жаловаться.
- Я вас прошу рассказать о последнем припадке. Все эти подробности не нужны, - решительно произнесла я.
Больной внимательно выслушал меня и снова продолжал свой бесконечный рассказ…
- Мы выпили чаю, а Ирина Семеновна заявила, что чай ненастоящий, пахнет грушами. Я стал доказывать… Неправды не люблю… У меня и мамаша с папашей…
Опять мучительный вопрос встал передо мной: симулянт он все-таки или больной? и главное… как его остановить?
Я пасовала перед его упорной настойчивостью. И вдруг неожиданно для себя сказала:
- Довольно о чае с грушами. Расскажите о припадке.
Тяжелым взглядом больной посмотрел на меня и с достоинством произнес:
- Во-первых, чай был не с грушами, а настоящий. Ирина Семеновна напрасно меня обидела. Я, конечно, всегда буду помнить об этом. А что касается припадка, то вы, доктор, так бы и сказали, а обижаться нечего.
"Такой нелепый ответ может дать только больной", - решила я и облегченно вздохнула. Однако он снова раскрыл свою толстую тетрадь и объяснил, что в ней записаны все его припадки за шестнадцать лет…
Наконец, я встала и твердо заявила, что прием окончен. Если он хочет подробно ознакомить меня со своими припадками, пусть оставит тетрадь.
Тетради своей он не дал, а сказал, что в следующий раз придет и расскажет все до конца. Невыносимо медленно складывая носовой платок, он укоризненно заметил:
- Напрасно, доктор, вы так спешите. Больного узнать надо. Я этого так не могу оставить. Поставлю в известность вашу администрацию…
Больной представлял собой живую иллюстрацию того, что в психиатрии именуется генуинной, врожденной эпилепсией. Важный признак этой психической болезни - судорожный припадок. Но есть формы эпилепсии, когда припадков не бывает, а вместо них - выключение сознания на секунды, упадок настроения, тоска, беспричинная озлобленность, стремление бить, крушить все, что попадется под руку. Постепенно все резче изменяется характер. У больного нарастает эгоизм, педантичность, себялюбие, мелочность, слабеет память и другие функции мозга. Но, конечно, это бывает не всегда и не у всех и зависит от многих условий. Оставалось совсем мало времени для приема остальных больных.
От первоначального моего задора и смелости не осталось и следа. Было тупое равнодушие. Даже сообщение медицинской сестры о том, что пациент пишет жалобу (это в первый день работы!) меня не тронуло. Я еще не полностью отрешилась от мысли, что он симулянт.
Вошел санитар и сообщил, что с каким-то больным плохо. Выбежав из кабинета, я увидела, как рухнул на пол тот, кого я считала "симулянтом"…
Из книг мне было хорошо знаком весь механизм припадка. Однако то, что я увидела, меня потрясло. Больной лежал с красным перекошенным лицом и остекляневшим взглядом. Мелькнули белки закатившихся глаз. Тело больного вытянулось, окаменело, а лицо посинело. Запрокинутую голову потянуло в сторону, и тело стало ритмично, с невероятной силой, биться об пол. В горле больного заклокотало, захрипело и сквозь стиснутые зубы показалась кровавая пена.
- Ложку! - закричала я и дрожащими руками пыталась вставить поданную мне ложку между судорожно сжатыми зубами. Ложка, наконец, была вставлена, но поздно: язык больного был прикушен и кровоточил.
Я открыла веки больного и заглянула в зрачки. Они были расширены и не реагировали на свет.
Мне показалось, что он умирает, и, растерявшись, я крикнула:
- Санитар! Сестра! Немедленно перенесите больного в кабинет!
- Сейчас, доктор, перенесем… Пусть здесь полежит немного, - вежливо ответила старшая медицинская сестра и подложила под голову больного подушку.
Ее спокойный голос сразу отрезвил меня, и я поняла, что так и надо. А сестра неторопливо стала делать то, о чем я и не подумала: она ловко развязала галстук, расстегнула ворот рубахи и пояс брюк. Больной сразу задышал ровнее, лицо его порозовело. Наверное, в тот момент я в первый раз в жизни поняла, что такое счастье.
Затем больного уложили на кушетку в моем кабинете. Он долго спал, а я сидела рядом, внимательно прислушиваясь к его ровному дыханию.
Пожалуй никакой учебник не дал мне столько, сколько один день самостоятельного приема больных.
Прежде всего "не вреди" - учила еще древняя медицина. Теперь, мне казалось, я поняла значение этих слов. Больному можно повредить не только неправильным советом, лекарством, но и личным отношением к нему.
Мне было стыдно, что я, врач, проявила беспомощность, нетерпение. В глубине души я была благодарна медицинской сестре за хороший урок.
СУД
Спустя несколько месяцев я освоилась со своими обязанностями и вошла в круг интересов диспансера и своих больных.
Неожиданно произошло новое событие. Анна Ивановна Миронова, мой первый наставник, добросовестный и опытный врач, о которой все отзывались тепло и сердечно, была обвинена в преступной халатности, едва не повлекшей за собой смерть пациента.
Я была поражена. В чем дело? Какую ошибку допустил столь опытный врач? Предстать в качестве обвиняемой перед медицинской общественностью казалось мне куда страшнее, чем очутиться на настоящей скамье подсудимых. Каким образом после многих лет примерной работы могла Анна Ивановна проявить "преступно халатное" отношение к больному?
Я освободилась от всех дел и приехала на собрание.
- Суд уже идет, - шепотом сказала мне санитарка, указывая на дверь.
Я прошла в зал, переполненный людьми. Председатель собрания, старый заслуженный профессор И., читал:
"10 июня 1936 года гражданка Е. Ф. обратилась в Управление городского психиатра с просьбой привлечь к ответственности врача Миронову, которая почти довела до гибели больную К., сестру гражданки Е. Ф. Несмотря на высказанные этой родственницей опасения, врач Миронова продолжало опасное для жизни больной лечение, едва не окончившееся смертью больной, в чем гражданка Е. Ф. усматривает преступную халатность.
Для рассмотрения заявления гражданки Е. Ф. созвано наше сегодняшнее собрание, на которое мы решили пригласить и людей, близко стоящих к больной.
Специально выделенная комиссия поручила мне сообщить собранию следующие установленные ею данные:
1. Больная К., инвалид первой группы, в течение последних пяти лет больна психическим расстройством в форме шизофрении.
2. Больная К., систематически отказывавшаяся от пищи в связи с бредом отравления, была значительно истощена.
3. Несмотря на сомнение консультанта-терапевта в возможности проведения сонной терапии, врач Миронова продолжала лечение.
4. Не принимая во внимание предупреждения родственников о том, что больная К. слаба и может не вынести лечения, врач Миронова, однако, это лечение продолжала.
На вопросы членов комиссии врач Н-ской больницы Миронова сообщила, что больная действительно была истощена, но что ей давались такие же минимальные дозировки снотворного препарата, как и остальным, в такой же мере истощенным больным. Ухудшение состояния больной, выразившееся в шоке, - это неожиданность, случай, который она, Миронова, предусмотреть не могла. Во всяком случае она приняла все необходимые меры к спасению больной во время наступившего ухудшения.
Ввиду всего вышеизложенного, - продолжал председатель, - врач Н-ской больницы Анна Ивановна Миронова должна ответить, почему она, несмотря на явные признаки физического истощения больной и невзирая на предостережения, продолжала сонную терапию, в результате чего и последовало ухудшение, то есть шок, от которого больная едва не погибла". Профессор сдвинул очки на лоб и спросил:
- Угодно ли вам будет ответить?
Бледная Анна Ивановна, исхудавшая с тех пор, как я видела ее в последний раз, поднялась с места.
- Я уже объясняла комиссии там…
- А сейчас вы должны объяснить это здесь! - сухо перебил председатель.
"Он заранее уверен в виновности Анны Ивановны и ее судьба глубоко ему безразлична" - думала я.
Запинаясь от волнения, Анна Ивановна повторила все, что рассказывала прежде.
- Какие меры были приняты вами для спасения больной? - спросил председатель. Говорил он тихим голосом, и лицо его было сурово и хмуро.
Анна Ивановна, как бы недоумевая, рассказала об искусственном дыхании, о впрыскивании сердечных средств, обо всем том, что она должна была сделать, и не только должна была, но и сделала. А теперь вдруг об этих само собой разумеющихся вещах ее спрашивают и это ее удивляет.
- Почему вы не приняли во внимание заключение терапевта об опасности применения сонной терапии? - строго и придирчиво спросил председатель.
- Я - врач и, полагаясь на свой опыт, имела право и должна была в данном случае решить, продолжать ли лечение.