Первоначально Зинка на пропажу не обратила внимания, но, когда товару пропало много, она сообщила о грабеже. Прибыл участковый капитан милиции с собаководом. Следы привели к дому Веселовой, которая пьяная валялась на полу, крепко держа в руках не доеденную палку колбасы.
Сына дома не было. Солнце жарило нещадно. Следователи решили освежиться на озере. Подойдя к берегу, они увидели несколько пьяно лежащих жителей поселка, а среди них находился и Олег. После допроса каждого, виновник определился, Веселова увезли в отдел. Домой из колонии, с кликухой – "Кафтан", он вернулся не скоро.
В скором времени в дом Евдокии Лобковой, вновь заявился "кафтан". По небритому лицу было легко вычислить его проблему.
– О-о! Никак сосед снова пришел за спицами? – предположил Фока.
– Не угадал, – признался гость, тупо глядя на догорающий огонь в печи, – я в окно увидел, ваш климаторий дымит, подумал, брагу перегоняете, пришел попробовать.
– Какой еще тебе – климаторий?… Пробошник ты хренов! В нашем – то "криматории" картошка варится, а то, что ты хотел опробовать, ещё не созрело во фляге, – хихикала Дуня.
– А когда созреет? – оживился гость.
– Когда созреет, тогда и дозреет, что ты какой надоедливый?! – горячился Фока.
– Ладно – ладно, дай, хоть, самосаду покурить, я домой пойду.
Нежданному гостю дали махорки. Закрывая за собой дверь, он, обернувшись, жадно глянул в закуток, где на печи во фляге соблазнительно дозревала бражка.
Однажды, вернувшись домой, Фока Букин, сняв рукавицы и телогрейку, первым делом полез на печь проверить зелье, от которого исходит пряный, пьянящий дух.
Открыв крышку фляги, в нос ударили пары спирта, выжав из глаз слезы. К удивлению хозяина, во фляге обнаружилось некоторое несоответствие прежнего уровня. Букин в догадках ломал голову: "Течи нет, а куда девалась часть бражки? Верно, Дунька отхлебнула".
Скоро из пекарни пришла хозяйка, пожелав поставить на печь валенки, она обнаружила там мужа.
– Ты, чево там ищешь? – любопытствует она.
– Вот сижу тут и думаю, куда бражка исчезла.
– А много пропало?
– Примерно, объем трехлитровой банки! – предположил Фока.
– Нет-нет, я столько не брала!
– А скока ты брала? – с негодованием спросил Фока.
– Всего-то полковша и взяла-то, а потом долго искала таблетки от диареи.
– Нашла!
– Не успела!..
Перед праздником Букин вновь заглянул во флягу и вновь обнаружил понижение уровня. И, чтобы впредь жену не ругать, остатки браги перегнал через самодельный аппарат.
Как-то утром Фока возле дома убирал снег. Глянь – к нему, походкой пингвина, идет "кафтан". Подошёл, устало вздохнув, поприветствовал:
– Здорово, Фока!
– Здорово, сосед! Чего это ты вздыхаешь тяжко?
– Организму не хватает толчка – потому и дышать тяжело, – пожаловался пришелец.
– Не вижу проблемы, подходи поближе и организм его получит! – предложил Букин, – еще лопату дам, глядишь, быстрее снег уберем.
Олег лопату взял, работа пошла веселее. Фока, пользуясь моментом, что его слушают, философствует.
– Вот ты жалуешься на свой организм? – да, организм – сложный механизм, ни терапевты, ни хирурги еще не познали его секретов. Наша планета Земля – тоже организм, но в глобальном масштабе, и что только в нем не происходит, сам ведь, по телевизору видишь. Но в сравнении с ним твой организм – что микроба в прямой кишке!
– Ну, и что делать мне? – остановившись, спросил "кафтан". Букин тоже отстранил лопату и, подумав, посоветовал:
– Работай, живи, как все люди, дружи с головой и все будет в норме!
– Норма-то у всех разная, – кашлянул помощник.
– У тебя, конечно, больше других! – поучал Букин.
К полудню подход к дому и дорожки во дворе были расчищены. Евдокия позвала к столу, где в большой сковороде дымилась жареная картошка, а в тарелке, попахивая чесночком, стояла горка квашеной капусты с дольками маринованных огурцов.
Фока наливал по стаканам перегон, Олег любовно смотрел на стаканы, как обворожительно и не предсказуемо булькает перегон. Дуня, не причесанная и потная, наконец, приземлилась за стол, сияя радостью больших сине-зеленых глаз.
Захмелев, мужики повели житейский разговор, больше говорил поселковый "кулибин" Фока:
– Вот ты, Олег, школу игнорировал, знания получить не захотел. Сознательная твоя жизнь прошла в учреждении за решёткой, а во всем кто виноват? – пьяно глядя "кафтану" в глаза, спрашивал Букин.
Вместо ответа собеседник, пожимая плечами, глядел на недопитый стакан.
– Всему виной – соблазн, это, когда желание гораздо больше возможного. Понял суть сказанного? – спрашивал Фока.
– Понял! – соглашался пьяный Олег, – хороший напиток придумал для народа дедушка Менделеев.
– Конечно, – качнул головой Фока, – без спирта мы бы фашистов не победили.
– Да, не победили бы! – трёс нечесаной головой Кафтан, – а перегон гораздо лучше и без приключений ведет себя в организме, чем твоя брага!
Фоку осенило:
– Дак, это ты бражку воровал? – в отсутствие хозяев, значит, ты совершил незаконное проникновение в мой дом с целью совершения кражи?.. ну и сосед у меня объявился… да тебя за это расстрелять, малова-то будет.
– Ну, чего ты, – из-за какой-то браги свирепеешь? Налей-ко, чё покрепче!
– Я, вот тебе, налью! – вмешалась Дуня, – я, вот тебя ухватом угощу!
– Ну, что вам жалко стакана? – возмущался гость. Разгневанный Букин потащил гостя к дверям, но тот упирался – "кафтан" не из слабых мужиков. Фока протянул руку за печку и вытащил перевязанную изолентой одностволку.
Кафтан, увидев ружье, пулей вылетел во двор и, спрятавшись за калиткой, кричал:
– Фашисты, стакан пожалели, я сожгу ваш дом!
– А ну, повтори, что ты сказал?! – в гневе кричал Фока. Вместо ответа Олег, приспустив штаны и повернувшись к Букину задом, хлопая себя по ягодицам, кричал:
– А это видишь?..
– Вижу! – теряя рассудок, крикнул Фока, и выстрелил по указанному месту бекасиной дробью. За калиткой раздался вой, похожий на волчий, а стрелец сообразил: цель достигнута – вор наказан.
Утром в дом к Олегу Веселову без стука вошли Букин и Дуня, поставив на стол литр перегона, пинцет, вату и бинт.
– Больно? – спрашивал у пациента Букин.
Раненый, охая в постели, недовольно бурчал:
– Щекотно. тебе бы так из ружья!
– Ладно, не обижайся – сам виноват. Вставай, мириться будем, вчера зря повздорили. Знаю, жаловаться к ментам не пойдешь, ведь ты совершил противозаконное проникновение в чужой дом: "Мой дом – моя крепость".
Кафтан дрожащими руками выпил стакан.
– Теперь снимай штаны и ложись на живот, – приказал Букин.
– Издеваться пришли? – заскулил сосед.
– Лечить пришли. Не бойся, у нас специального наркоза нет, так что, пей, сколько хочешь перегону, да не буянь… Дуня, у тебя рука легче, начинай.
Олег лежал на постели, послушно приспустив штаны. Фока его похвалил:
– Хорошо, что догадался штаны снять, а то бы пришлось штопать.
Евдокия подошла к подранку и, округлив глаза, воскликнула:
– Фока, глянь-ко, у него вся жопа синяя в крапинку, будто осы накусали?!
Глава четырнадцатая
Каждый год 23 февраля страна отмечает дату дня рождения легендарной и непобедимой Советской Армии. В поселках района, располагающих радиоточками, с утра звучат радиодинамики. После боя курантов и государственного гимна Советского Союза, диктор поздравляет трудящихся большой державы с праздником. А далее, весь день, по улицам и переулкам, в воздухе звенят военные марши и песни военных лет. Песни на деревенских улицах раздаются и умельцами кнопочной музыки, порой, музицирующих в овчинных полушубках нараспашку, забыв одеть малахай.
Семен Журавлев подогнал машину к дому Воробейчика, где его ожидали. Анна Васильевна, несмотря на некоторые физические трудности, пожелала быть в Волгино на концерте. Сын помог матери сесть в кабину рядом с лесником Иваном Григорьевичем, державшим какой-то чемоданчик треугольной формы. Напросились ехать в столицу района и Фока Букин с Дуней Лобковой: на людей посмотреть, да себя показать. Пассажиры расселись по местам, Уазик тронул с места.
Анна Васильевна, вероятно, всю ночь готовилась к поездке; еще с вечера накрутила на седую голову бигуди, уширяла и гладила старые наряды, не помня, когда одевала их в последний раз.
У мужчин наряды поскромнее, главное убранство на лице – усы. Иван Григорьевич одел старый костюмчик с военными наградами.
День заладился солнечным, располагая к радости встреч со знакомыми. Водитель через зеркало заднего вида обозревает собравшуюся компанию. Толкнув Воробейчика в бок, говорит:
– Нас тут как селедки в бочке, а на тесноту никто не обижается.
– Еще бы – в столицу едем, там культуры просвещения дух царит в усладу, духами пахнет, до упаду! – блеснул рифмой Анатолий.
А мать в тон сыну:
– Там старики, закрывши очи, с утра не бродят до полночи!
В машине гром смеха. Семен смотрит в довольные лица пассажиров и в каждом видит отражение солнечного дня. На коленях у лесника Журавлев видит нечто похожее на чемоданчик, любопытствует:
– Иван Григорич, давай, колись, что везешь в чемодане?
– А угадай?
– Уж не ядерный ли пульт?
В кабине хохот.
– Не угадал! – мотает головой лесник.
– Ладно, уж, я скажу, – решилась Анна Васильевна, – в чемодане старинный народный инструмент – балалайка.
– Бабалайка? – воскликнул Букин, но его одернула Дуня.
– Не баба и не лайка, а балалайка. Мой отец, тоже когда-то игрывал на такой.
– Ой, как вспомнишь молодость – смеяться хочется, – продолжала Анна Васильевна. Этой балалайкой Иван Григорич девкам еще до войны головы кружил. Бывало вечером идет широкой улицей в рубашке-косоворотке, на голове картуз с цветком, а в руках эта штука, идет и наяривает, то частушки, а то страдания. А девки-то табунком сзади идут, семечки лузгают.
Иван, польщенный словами Анны, прячет в ладонях беззубую улыбку.
Машина нагнала человека, идущего по дороге с чемоданом в руке. Скрипнули тормоза, человек оглянулся. Воробейчик и Журавлев узнали в пешеходе Данилу из деревни Моршавино. Его спросили:
– Данила, ты, куда путь держишь?
– Да, вот, из деревни в Волгино шагаю.
– Не тяжело ли, с чемоданом?
– Не чё – гармошка в нем, а своя-то ноша – не в тягость. Хочу на концерте поиграть.
Мужики в удивлении округлили глаза.
– Ну, что, музыкант, не оставлять же тебя на дороге? – и, обернувшись, Журавлев попросил Фоку потесниться: "В тесноте, да не в обиде"!
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь?! – Я легкий, на своем чемоданчике посижу – успокаивал попутчик.
Глядя перед собой, Воробейчик думал о загадочной и непредсказуемой русской душе, о простом мужике Даниле, пробирающемся пешком из своей деревни к людям со своей музыкой…
В фойе Дома культуры оживленно. Зрители прибывают и толпятся возле раздевалки, нарядно одетые, аккуратно причесанные, бродят по вестибюлю, знакомясь с внутренним убранством общественно-культурного заведения. Участники войны и ветераны социалистического труда, поблескивая орденами, позванивая медалями, не проходят мимо буфета, наркомовской нормой помянуть однополчан.
Здесь Журавлев и Воробейчик встретились со знакомыми охотниками: начальником ГАИ Туркиным Аркадием Ивановичем; бывшим начштаба Глушкиным; завнефтебазой Геннадием Богдановым и улыбчивым Саней Наседкиным. Капитан, здороваясь с Туркиным, заметил возле него мальчика школьного возраста.
– Аркадий Иванович, не ваш ли это сын? – спросил он.
– Да, – с гордостью отвечал отец, – это мой Валерьян, будет со сцены читать стихи.
Пока Анатолий помогал матери снять шубу и отправить на вешалку, к ним подошла Наталья Анатольевна, улыбаясь, поздоровалась. Её представил Анатолий:
– Мама, знакомься, это моя Наташа.
Анна Васильевна посмотрела на молодую женщину, и ее старческая сеть морщинок вокруг глаз вдруг исчезла, разгладилась улыбкой. Лицо вспыхнуло долгожданной радостью. Она прижала Наталью к себе и тихо, чтобы слышала только она, произнесла: "Здравствуй, доченька". Наташа взяла Анну Васильевну под руку, и они направились к большому зеркалу поправить прически, а сын смотрел им вслед, не веря своему счастью.
Богданов и Наседкин "взбодрились" в буфете объемными рюмочками, Глушкин ограничился кружкой жигулевского пива. Люди постепенно заполняли зрительный зал. Анатолий с Наташей, усадив мать и Ивана Григорича в креслах на переднем ряду, удалились за кулисы сцены. Фока с Евдокией, заглянув в буфет, тоже что-то "сообразили".
Прозвенел последний предупреждающий звонок, приглашающий на представление. Медленно погас свет, из звуковых колонок, словно, из глубины пещеры с нарастающей силой послышалась песня.
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой.
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
Достигнув мощности и накала, слова постепенно затихли, уплыли холодным туманом за окопы. Но вместо песни где-то близко послышался голос, будто это заговорила сама Родина – мать.
Человек склонился над водой
И увидел вдруг, что он седой.
Человеку было двадцать лет.
Над лесным ручьем он дал обет:
Беспощадно, яростно казнить
Тех убийц, что рвутся на восток.
Кто его посмеет обвинить,
Если будет он в бою жесток?
Вот занавес сцены медленно раздвинулся в стороны. Перед зрителями возникла картина ночи: на черном небе блестят холодные звезды, за горизонтом вспыхивают зарницы неумолкающего боя. Где-то в окопе, вспоминая родных и близких, грустит одинокая гармонь, ее голосистые кнопочки с грустью и нежностью выводят мелодию песни.
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Лесную поляну, окруженную березами, осветил луч прожектора, высветив фигуру сидящего на пенечке возле костра бойца, одетого в полушубок, шапку, валенки, в руках автомат МИШ. Он вдохновенно, как молитву, произносит слова:
Жди меня, и вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Тем временем боец встал во весь рост, повернулся к зрителям, словно к родной сторонушке, и… зал ахнул – перед ними в роли солдата с автоматом в руках стоял военком Бородин Василий Иванович. Зрители восторженно захлопали в ладоши, а военком, находясь в образе, продолжал изливать сердечную любовь и надежду.
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать.
Дуня, слушая бойца, и при этом, пуская слезу, заметила, что из костра возле солдата, подымается дымок, она толкает Фоку.
– Смотри, сейчас пожар будет, на сцене костёр разгорается!
– С какого хрена баня-то сгорела? – шепчет Фока на ухо жене.
– Вон, видишь, уже дымок пошел?
– Не дым это, вовсе!
– Что, я слепая, дым не вижу? – возмущается Евдокия и, ища поддержки, посмотрела по сторонам, но в сторонних лицах паники не обнаружила, а чтец продолжал:
Жди меня и я вернусь.
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: "Повезло".
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, -
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.
Василий Иванович, закончив чтение, поклонился публике. Зрители, проникнутые сердечной глубиной стихов, бурно аплодируя, выкрикивали: Браво! Люди старшего поколения, знакомые с войной и ее последствиями, вытирали слезы умиления.
На сцену вышел конферансье в черном костюме и белой бабочкой на воротнике рубашки. Объявил:
– Уважаемые зрители, для вас исполнит песню военных лет Бородина Нина Сергеевна. Синенький скромный платочек! Встречайте!
Заиграл аккордеон, Нина Сергеевна запела.
Синенький скромный платочек, падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч.
Порой ночной мы расстались с тобой…
Нет больше ночек, где ты платочек,
Милый, желанный, родной?
Дуня, не мигая, разглядывала наряды на певице, она одета по моде прошлых лет. На ногах белые носочки, туфли на низком каблуке. Особенно Дуне понравилось платье певицы из синего крепдешина, легкое, шелковое с плечиками. Евдокия, прижавшись к Фоке, шепчет ему на ухо:
– Гляди-ко, милый мой, какое на Нине Сергеевне платье?
– Ну, и что?
– Купи мне такое! – просит Дуня.
– Такие сейчас не носят.
– Ничего, я поношу, – настаивает жена.
– Такие сейчас, не продают! – горячился Фока. Евдокия обиженно отвернулась: "Не любишь, значит, меня"?..
А песня звенела по залу.
…Помню, как в памятный вечер, падал платочек твой с плеч,
Как провожала, как обещала синий платочек сберечь.
И пусть со мной нет сегодня любимой, родной,
Знаю, с любовью ты к изголовью, прячешь платок голубой.
После песни и аплодисментов, конферансье объявил:
– Уважаемые зрители, сейчас для вас прочитает стихи о солдате на войне ученик шестого класса Валерьян Туркин. Стихи поэта Георгия Граубина – "Мастеровой".
Аркадий Иванович, интеллигентно беседовавший с Глушкиным, услышав свою фамилию, насторожился и обратил взор на сцену, сказав приятелю: – Сейчас мой сын выйдет.
На сцену скромно вышел коротко постриженный мальчик в школьной форме и красным галстуком и, глянув в зал поверх голов, начал громко читать:
Воевал портной иголкой: он в походах боевых
Штопал дырки от осколков на шинелях фронтовых.
Ставил латки и заплатки, а еще из-под иглы
Выходили плащ – палатки, маскхалаты и чехлы.
Но с такою же сноровкой и с таким же мастерством
Он орудовал винтовкой и гранатой, и штыком.
Воевал сапожник шилом, и неплохо воевал:
Сапоги солдатам шил он и ботинки подбивал.
Аркадий Иванович подмигнул Глушкину:
– Смотри, как сын без запинки шпарит Василия Теркина!
– Сдается мне, это не про Теркина, тут другой, кажется, поэт, – засомневался Глушкин.
– Не может быть, я слог и рифму Твардовского сразу узнаю, – стоял на своем Туркин.
– Давай, поспорим, под "интерес", – предложил Герасим.
– Кто спорит, тот ничего не стоит, – отшутился начальник и продолжал слушать сына.
У котла сражался повар, кухню спрятав за леском:
Пищу воинам готовил по-походному, с дымком.
Спать нередко хлебопеку приходилось у печи.
Но всегда бывали к сроку булки, сушки, калачи.
И под Ровно, и под Нарвой, и в сраженье под Москвой
Вместе с армией ударной был солдат-мастеровой.
Потому что без иголок и густых солдатских щей
Был бы путь куда как долог до Берлинских площадей!