И вот однажды после очередного залета в Кащенко, Олег принимал у себя дома новых знакомых из дурдома: был такой художник Устюгов, у которого после взятия пункции тоже что-то было не в порядке. А Григорьев очень трепетно относился к людям подобной жизненной судьбы, особенно если они не могли за себя постоять. И тут открывается незапертая дверь и вошедший участковый начал у всех документы проверять. Конечно же, Григорьев кинулся защищать друзей, снял у ввалившегося без звонка мента фуражку, оторвал погоны, и за это его участковый пообещал посадить. Тогда же еще не была отменена статья за тунеядство, а Союз Писателей в лице Михалкова отказал в признании деятельности Олега как трудовой. Хотя уже беспокоились и пытались как-то его под себя подладить. И пришлось ему какое-то время скрываться; я и многие товарищи тогда тоже ходили дискутировать в Союз Писателей. Потом Григорьева пленили, он отсидел полгода до суда, и был полностью оправдан в зале судилища. Была поднята шумиха, делались всевозможные выставки Митьков; Сорокин издавал какую-то газету в поддержку поэта. Слова Гласность и Перестройка сработали в положительную сторону и общественное мнение победило. Участковый же был опущен в рамках своего ведомства за то, что не отстоял честь мундира. Тем более, что тогда мусорами было быть впадлу, а теперь вроде как даже модно…
Все тогда пребывали в эйфории, и только по прошествии многих лет я считаю, что отсидка в тюряге даже как-то пошла на пользу Олегу, в плане стабилизации здоровья и с точки зрения известности… Причем у него это была вторая командировка; первая была, когда он, невысокого в общем-то роста человек, отбуцкал пятерых. Хулиган подошел и пристал к пятерым людям, так что шанс намотать ему по совокупности, определенно был. Но на этот раз не удалось. Что в свою очередь дало иллюзию некой гармонии с исполнительной власти, бредущей на поводу общественного мнения; люди стали как бы человечнее.
Собственно, Олег мало того, что был искренним и интересным собеседником, он к тому же был проводником между поколениями и не чурался общаться со всеми подряд. В разговорах с ним как-то проскакивало, что он не понимает писателей, которые целыми днями сидят и пишут, но, тем не менее, не выпускал тетради из руки. Писал он всегда карандашом, чтоб не размочило портвейном. Но все было весело, и смеховая культура сыграла свою определяющую роль в развитии примитивистского искусства, которое в кратчайшие сроки стало модным еще в 85-м году, а может, и ранее.
Художники же восьмидесятых искали то же самое, что и до них делал Филонов, изучая иконы, и иные представители авангардных кружков начала двадцатого века. Произошла не столько смена вех, а, скорее, подспудно возрождалась тяга к чему-то сокровенному. При этом были чрезмерные загибы в область православия и самодержавия – то есть всего того, что страна недобирала в советский кровавый период. И вот в преддверии перестройки, еще за порогом, концентрировалось и признавалось то самое искусство, представители которого могли рассказать что-то новое – и становились героями дня. При этом нельзя не отметить наиболее агрессивную культурку, музыкальную. Которая оказалась на переднем крае этих событий. В советский период страна находилась в димедрольном состоянии от этих ВИА, и все попытки музыкантов расшатать и вывести за рамки этого состояния безжалостно пресекались. Все джазовые и твистовые коллективы были под запретом, а на площадях играли тексты типа "что ты милая смотришь искоса, низко голову наклоня". Трактовать сей речитатив можно было однозначно как "раком". "Раком" была поставлена молодежь в славном советском обществе…
Это делает честь сочинителям данных куплетов, но не делает чести обществу, где подобное может происходить. И, конечно же, музыкальная часть движения восьмидесятых шумела за всех остальных. Неадекватные поклонники такой музыки, от которых шарахались добропорядочные граждане, собирались сначала тайно, а затем и явно на улице Рубинштейна и по всяческим институтам. Конечно же, поклонники в чем-то копировали поведение зарубежных рок-идолов или что они себе по этому поводу напридумывали, но внутренние позывы были самобытными. Становление на "крыло рок-н-ролла" происходило постепенно; сначала происходили бурные дискуссии, как вообще такая музычка могла быть реализована. Поначалу даже считалось, что исполнять рок-н-роллы можно исключительно на английском "пидже инглише", а на русском можно петь только частушки, что впоследствии было забыто. Хотя даже сегодня можно нет-нет да и услышать исполнение на английском языке. Такое болезненное желание быть ближе к международной арене, к духу времени.
Поэтому большинство моих знакомых разрывались между занятиями живописью, литературой и музыкальной деятельностью, а кто-то умудрялся заниматься всем сразу. Конечно, не надо забывать и о моде, которая захлестнула молодежные круги. Мода всегда шла рядом: тайно, в виде фенечек и заграничных штанов, волос. Татуировка возникла гораздо позже, и все эксперименты шли с прическами и одеждой. Ко времени возникновения Новых Художников, все эти явления уже были в соединении, и участники движения стали проявлять себя во всех направлениях. Снимались фильмы, делались театральные постановки, модные показы. Конечно, все являлось в неком роде калькой движения начала двадцатого века, но информации было мало и все искалось на ощупь. Какая-то информация просачивалась из наглухо законспирированной группы Стерлиговых, которых в советское время напугали так, что группа была настолько зашифрована, что если бы спецслужбы даже захотели бы их раскрыть, то ничего бы у них не вышло. Настолько жестко соблюдалась конспирация. Ну а тем, кому нечего было терять, растопырив все, что можно растопырить, шли навстречу будущему, в чем я усматриваю преимущество молодости и неопытности.
Молодые люди могут все, поскольку они могут стартовать в любую сторону бурно и продуктивно. Поэтому то, что я пытаюсь здесь набубнить о молодых годах, которые и являются катализатором всего, – молодежь восьмидесятых умудрилась сделать то, что только мечталось в кудреватых и бородатых головенках семидесятников. В этом и состоит разница между поколениями. Шестидесятники тоже пытались что-то делать, но 68-й год их окончательно примирил, на мой взгляд. В 64-м произошел крах режима, а в 68-м все социалистические иллюзии были раздавлены гусеницами советских танков. Вот поэтому бабочка из кокона родилась железной… и до сих пор любимой мною скульптурой в Русском музее является фигура Сары Лебедевой "Девочка с железной бабочкой на ладони". Тупее произведения трудно себе даже представить…
М.Б. Сара Лебедева была очень непростая штучка…
О.К. Надо бы припомнить, что еще в конце семидесятых мы с Тимуром экспериментировали со звуком, была создана группа "Монстрз", которая всячески пыталась найти что-то свое оригинальное, несмотря на поток просачивающейся информации из "магнитокультуры" и звучащей из окружавших нас магнитофонов, типа "Нота". К счастью, все записанные альбомы были утеряны… А записи делались приблизительно так. Утром мы узнавали из радиоисточников новости о смерти Мао Дзе Дуна, а к вечеру альбом был уже готов. По скорости и яркости примеров можно сделать выводы о силе и тяге к творчеству в тот период. Все эти тенденции дали свои проявления позже, когда был создан "Ноль объект". Это уже позже мы выяснили, что подобное движение было в Дюссельдорфе в шестидесятые, но мы тогда были за железным занавесом и ничего об этом не знали.
М.Б. А в чем концепт?
О.К. Ну, ноль – это некий абсолют, через который, как через квадрат Малевича, можно стартануть в иное измерение. Соответственно, ноль, "начать с нуля" и подобный лингвистический абсурдистский бред, который подогревался и муссировался в небольшом обществе. Были также небольшие летучие отряды "пижама пипл спешл", по одноименному произведению Френка Заппы, которые собирались на своих "летучках" на чердаках и тайных квартирах для произведения различных практик. Конечно же, в последствии были развиты "ноль-фестивали", один из которых состоялся на седьмое ноября, уж не помню, в котором году. Но в начале восьмидесятых. На фестивале, который шел несколько дней, выступали Малин, Тимур, я и другие приглашенные артисты, причем, все это записывалось на пленку, и мне самому любопытно было бы заново с этими материалами ознакомиться. Это был замечательный ход, когда записывался определенный музыкальный кусок, некий грохот, от которого все время убегал и спасался в соседней комнате Миша Малин, но когда он послушал действие в записи, то сам расхохотался и тут же начал принимать в этом действии участие.
Любые идеи в тот период доказывались делом, а не убеждениями. Как говорил Борис Николаевич Кошелохов, все люди – художники, правда не каждый об этом знает. Это выражение было взято за девиз у "нолевиков" и на этом тезисе строилась вся концепция "ноль музыки". Звук может извлечь любой, но надо – вовремя. Для этого нужно сосредоточится, войти в определенное состояние, чтобы понимать, что происходит вокруг и какие звуки в этот же момент извлекают твои товарищи и друзья. То есть войти в состояние понимания общности и, не выставляя себя как солиста непонятно чего, создавать общее произведение. При этом, если кого-нибудь припирало солировать, то все ему подыгрывали, понимая, что и он тебе подыграет, приключись с тобой такая же беда. Инструменты выбирались абсолютно хаотично и постоянно менялись. Таким образом и создавался приемлемый симфонический джазец.
Тенденция компилирования всяческого и коллажирования мусора, а также симулирование документов, не были изобретением этого периода. Все это было и у футуристов, и у дадаистов, потом проявилось и у "Мухоморов". Мне так думается, что корни этого феномена изначально уходили в недостаток средств: попросту тетрадей лишних не было. А раньше, еще в средневековье, бытовала традиция переиначивания, будь то нанесение новых надписей на каменные плиты или соскребание старых текстов с пергамента. Все это можно увязывать в единую традицию… или не увязывать. Ну, и желание прикладывать лишние усилия и забавы несомненно отразилось на школьных росписях тетрадей и учебников в уже описываемый период…
На самом деле это традиционное для человечества – переписывание истории. Это часто происходит при определенных изменениях в жизни людей. Этим много кто занимался. В Москве, например, Юля Кисина. У нас – Дима Карасик. И даже выставка была подобной рукописной книги. Можно это все назвать хулиганством. Шла такая коллективная симуляция бюрократических процессов, потому, во-первых, сами документы порой были настолько абсурдные, что как нельзя лучше соответствовали художественному контексту. Ну и, опять же, традиция изготовления липовых документов и печатей начиналась со школьной скамьи.
М.Б. О, да! Выписывание липовых справок из поликлиник, переводы печатей посредством яйца..
О.К. Естественно, и если "Мухоморы" занимались симуляцией каких-то внешнеполитических тенденций, то у нас это развивалось в несколько ином ключе. В таком внутриполитическом. Вадим Овчинников и Влад Гуцевич довели процесс симуляции до апогея: сначала выписывая бредовые документы, а потом и вовсе организовали "мейл-арт", рассылая их по почте, снабдив всяческими марками собственного изготовления. Вплоть до того, что лепились пробки вместо марок. Или просто, что придет в голову. И основа концепта была в том, что надо выяснить, что не пройдет на почте. Реакцию по поводу вложенного в конверт никто даже не прогнозировал. Апогеем это процесса стал прошедший инстанции кусок сыра с надписанным адресом и приклеенной маркой…
И самое парадоксальное – мало того, что проходило, так еще и заинтересовало Музей Связи, для которого это явление было новым и интересным. Что потом и увековечилось выставкой мейл-арта именно в этом месте…
Хулиганство в искусстве, которое я бы назвал новаторством, проявляется обычно, когда старые формы откровенно поднадоели. Не более чем следующее деление в колесе истории. Футуристический флер при этом присутствовал, потому как сквозил через группы предшественников и через советских искусствоведов. Как перелетные птички на лапках переносили иную почву, так и тут присутствовал поцитатный перенос. Вот, к примеру, Вадим Овчинников или Черкасов. Они были всегда рядом, как более старшие товарищи, которые не входили в какие-то группы, но являлись единым элементом в этом брожении. Никакого особого сектанства в группе не присутствовало; автоматически могли выставляться все, кто захотел или смог. А контекст у производства книжек и документов шел, конечно же, в рамках культуры городского сумасшествия – некий показательный срез времени.
Компостный слой, загнивающий на социалистическом благоденствии, который естественным образом смело ветрами перестройки – но именно благодаря ему сформировалось то, что мы сегодня называем современным русским искусством со всеми плюсами и минусами. Благодаря этому археологическому мусору деятельные низы пробились наверх, а художник попросту вернул этот мусор в музей, где ему самое место и есть. Не задумываясь о том, что он не пролежал положенные ему две тыщи лет. Музеи в этом плане отличаются только тем, что выставляют какой-то породистый мусор или беспородный, но очень редкий и древний. Благодаря которому возможно восстановить примерную картинку прошлого. И сам процесс прорастания этого компоста дал человечеству двадцатого века не только оружие массового поражения, но и возможность взглянуть на окружающую действительность через эти крайние формы проявления в искусстве. Да и не только в нем. Поэтому маргинальные формы, которые присутствовали всегда (этого поствоенного поколения городских сумасшедших), делали ставки на вскармливании грядущего поколения приемников через накопление этого культурного пласта. К этим формам стремились все неординарные личности, вплоть до Рязанова и Гайдая.
А субкультуры создавали из этого компоста свой новый язык и сленг, который согласно тому же Кузьмину, есть "путь с нуля и в параллельном направлении". Поэтому возникло движение "нолевиков", обрастающего такими артефактами, до того как сформировалось "Новые". Все то, о чем сейчас пишут трактаты ученые, про всякие черные дыры и антивещества – все это было тогда опробовано на творческом уровне. Тем более, что интуитивно ощущалось, что страна как раз пребывает на этой нулевой отметке. И вскоре старое должно уступить новому безвозвратно. Черкасовщина тоже возникла на отрицании быта, не соответствующего развитию мозга. Примерно так же, когда устаревшее начинает мешать новому – так и здесь. Быт, как условие существования художника, был возведен в гиперстепень. Как явление, собирательство – вовсе общечеловеческая черта, и начиная с малого, с кухни, шло заполнение пространства, в результате чего в квартире потом могли находится всего два человека. Один из которых распластался в коридоре. И второй, чуть ли не на одной ноге, как цапля, возле письменного стола. Все остальное пространство вверх до потолка было заставлено отборнейшим мусором, концептуальным и не очень. При этом, если художники-концептуалисты что-то из мусора мастерили, то здесь был другой подход. А именно – коллекционирование.
К примеру, Черкасов, ничего не зная о концептуальных движениях в Москве, единолично ринувшись в бой с сознанием, набрал в итоге материала столько, что стал, по сути, первым владельцем частного музея имени Плюшкина. Кстати, как мне кажется, такое название может быть гораздо уместнее чем музей имени Пушкина… Тем более, что последний был музеем слепков. Построенный отцом Марины Цветаевой для московского общества любителей изящного – для того, чтобы те могли ходить туда и срисовывать ту самую гипсовую классику. Потом на этой базе развивался музей европейского искусства, но при большевиках все это было упразднено и объединено в музей имени Пушкина. А так само помещение предполагало свои уровни связанные с ученичеством и этажами. Черкасов же, связанный с рисованием и музыкой, собирал весь культурный слой самостоятельно, не платя за это ничего кроме квартплаты. Активно при этом музицировал и, собственно, он под гитару спел или конституцию или уголовный кодекс, но назвать это каким-то рок-н-роллом язык не повернется. Рок-н-ролл уже был вполне представлен питерским рок-клубом.
В последствии подобное пытался делать Сумароков-старший, будучи пастором церкви рок-н-ролльных приходов, пытался положить псалмы на рифы.
М.Б. Да. Но речь была о мусоре и Владимире Черкасове, который, как я помню, практиковал и суицидальные опыты.
О.К. Исследования в суицидальной области в художественной среде известны – но мне так кажется, что эта программа была заложена еще американской комикс-культуркой с некроанимацией, когда путем привития инородных форм, по идее, достигался более устойчивый к формам и видам смерти взгляд на реалии. Эдакая форма евгеники.
М.Б. Точно. Евгеники, юфитовки. Подходит как пример…
О.К. Да, но об этом отдельно. Черкасов при этом являлся крупнейшим художником-минималистом. Рисовал он килограммами на блокнотных листочках фломастерами и красками. И, приходя к своему товарищу Борису Михайловичу Кошелохову, интересовался, сколько тот работ уже сделал. На полученный ответ – мол, работ пятьсот – отвечал, что у меня тут в коробочке портсигарного типа примерно пара тысяч; потом они садились играть в шахматы…
Тогда это все рассматривалось как некое хобби, а теперь – неотъемлемая часть культурного слоя того периода. При этом, конечно же, Валерий был человеком не замкнутым и слыл меломаном, да и познакомился я с ним впервые на "толчке". А потом уже с ним с меломанских тем мы стали общаться на предмет живописи, и мне, как человеку младше его лет на десять, это общение шло на пользу. У музыкантов, которых многие заслуженно считают туповатыми, общение вне рамок профсреды действительно затруднено, вплоть до того, что и поговорить-то не о чем. А здесь наблюдалась поразительная легкость переключения с одного предмета занятий на другое. Притом, что он не особо-то общался с художниками и умер владельцем музея. И при этом экспериментировал с суицидальными состояниями, с веревочкой, газовой плитой, а потом – и вовсе радикально, закрепив скальпели на кончики глаз, на них обрушился. По его же словам: очнулся, кругом все в крови, делали лоботомию, но кончик одного обломавшегося скальпеля так и остался в голове. А помер вполне обычно скромно, но тело обнаружили не сразу. Понятное дело, что коллекционирование под конец достигло маниакальных форм, но в здравых рамках этот процесс дает человеку самое главное – удовлетворение.
Все то, к чему сознательно или бессознательно тянется человечество. Неудовлетворенный человек в большей степени разрушитель, и это то, что отказываются до сих пор понимать те, кому понимать это незамысловатое положено по долгу службы. По-другому и не бывает, но мир бытовухи и чистогана использует эту неудовлетворенность в своих целях.