Я стал жить у деда – атмосфера диссидентства или вернее независимости и свободолюбия. Прослушка на телефоне, иностранцы, запрещенная литература. Олимпийский год. Ночами по "Голосу Америки" передавали "Москву-Петушки". Позже я сам стал ловить волны и через шипы и хрипы, затаив дыхание, слушать передачи Севы Новгородцева с едва пробивающимися через глушители звуками тлетворной рок-музыки. Дед читал запрещенные книги даже в метро, обернув книгу в газету. Тогда же я познакомился с литературой Войновича и Венечки Ерофеева. У деда был друг Игорь Шевцов (сценарист фильма "Зеленый фургон") близкий друг Высоцкого, который привозил из Франции вышедшие там его диски и всякую другую музыку и, пока их кто-то не забирал, они хранились у нас в квартире. И в этот промежуток у меня была возможность послушать что-то "оттуда". В это же время я заболел мультипликацией. Я собирал специальные альбомы, куда вклеивал все возможные вырезки статей и картинок, связанных с анимацией, настольными моими книгами были книги Иванова-Вано и Хитрука, а однажды дед мне принес и подарил эскизы Котеночкина к "Ну Погоди". В этот же олимпийский год в Доме Кино я увидел ранние мультфильмы Мак Нормана сороковых годов, в которых меня, конечно, впечатлило соответствие визуального и музыки. Если разобраться, то после детских желаний стать пожарником и немецким солдатом (в три года), стать аниматором стало следующим желанием и уже навсегда. То есть я бы и сейчас этим занимался, при другом, возможно более благоприятном стечении обстоятельств…
М.Б. Стоп, не космонавтом, не врачом? Откуда такое экзотическое желание про солдата?
А.Н. Мне их было жалко просто. Их все время побеждали в фильмах про войну, и я видимо как-то хотел за них заступиться.
Лет в тринадцать я стал замечать других людей. Вернее, отмечать непохожих на всех. Для начала внешне. Появились роликовые доски, скейты. Сборы таких компаний были и в Лужниках, и на юго-западе Москвы. У нас на местности тоже была такая компания негодяев на Мосфильмовской, и я закономерно к ним примкнул прогуливать школу. Там же на повороте на Ленинских горах подростки обменивались новой музыкой. Они необычно одевались. В целом, в начале восьмидесятых это все было таким новым веянием, которое в середине восьмидесятых совпало с ощущением "новой волны". (Имеется в виду нью вейв, не как какое-то направление в искусстве, а именно как исторический пласт, в котором все смешалось. Он совпадает с тем, что делалось в "Апт-Арте" в 82-м году, и по ощущениям тогда все и началось. (прим. ред))
М.Б. Насчет внешнего вида?
А.Н. Одежду в детстве мне всегда шила мама, поскольку была рукодельницей, работала в Доме моделей и шила кукол для спектаклей. Она обшивала всю семью. Потом она уже стала работать в кино художником по костюмам, дебютировав в начале восьмидесятых на съемках первого фильма Сергея Бодрова-старшего. Лет в тринадцать я тоже начал пытаться экспериментировать. Я отрезал штанины и пришивал их к рукавам куртки, а рукава соответственно вместо штанин… А потом даже сшил курточку из своего детского надкроватного плюшевого коврика с котятами. Первая моя "экспозиция" была связана с именно с одеждой и произошла в 76-м отделении милиции. Я ходил в футболках, которые сам разрисовывал нитроэмалью, и вот одну из них с меня сняли милиционеры и выставили в микро-музее отделения. У них там был трогательный такой стенд с изъятыми запрещенными предметами: кортиками, кастетами, а также объектами вожделения "неформалов": напульсниками, ремнями в заклепках. И над этим всем величественно парила моя футболка с надписью "Я?".
Надо сказать, что в какой-то момент у меня полностью исчез социальный страх. Все вдруг стало по барабану, и я все чаще стал игнорировать обязательную школьную форму. Надевал солдатские кальсоны, раскрашенные анилиновыми красителями, иногда сетку-авоську вместо майки или действовал методом Поллака, набрызгивая на белую медицинскую униформу цветные кляксы… Вместо портфеля прихватывал в школу лукошко… Я был уверен, что из школы меня не выгонят, поскольку я был необходим, я занимался всем наглядным агитпропом. В рамках УПК я числился макетчиком-декоратором. И там у меня была своя каморка с чаем и музыкой где я, медитируя, клеил вечную мозаику с Лениным. Это было умиротворяющее занятие – мне предоставили огромное панно, на котором надо было склеить Ленина в кепке с классическим галстуком в горошек. Мозаику, не из смальты, а из кусков цветной бумаги. И вот я неторопливо создавал образ Ильича, но специально его не заканчивал, то есть делал его немного не похожим, поэтому комиссия окончательный вариант все время отвергала. Таким образом я тянул время. И постепенно я наклеил столько бумаги, что лицо Ленина превратилось в барельеф.
И конечно, я запечатлел множество героев космоса и атомной энергии (наша школа носила имя Курчатова). Помню был скандал, когда на двадцать третье февраля на стенде, восхваляющем мощь советской армии, я завязал узлом дуло танка… Сразу сорвали стенд, конечно, и родителей вызвали на педсовет, но мама с папой такие вещи всегда игнорировали, поэтому учителя сами приходили к нам домой. Так вот, приходит классная руководительница и вдруг видит, что у меня в комнате нет письменного стола, а стол накануне мы с папой сбросили с балкона, очищая комнату от лишних вещей, просто место было мало. И вот ей родители отвечают на вопрос, где занимается ваш сын: "Да, знаете, он все больше как-то на диване, на коленках…" Зав идеологической работы, Наталия Иосифовна Зильбертруд, гонялась за мной на переменах, пытаясь все время сдернуть с меня крашенные анилином кальсоны. А ее сын, Дмитрий (известный ныне писатель Дмитрий Быков), читал нараспев школьные политинформации, клеймил собаку Рейгана и воспевал Советскую отчизну… Однажды, когда задали писать сочинение на тему "Один день из жизни Родины" – я написал фантастический рассказ о том, как инопланетяне прилетают в СССР и сталкиваются с царящим там абсурдом, в итоге, естественно, педсовет, вопрос об отчислении из рядов пионеров… Чуть позже один товарищ из старших классов, поработав летом на БАМе, на заработанные деньги купил мощные колонки "АС-90" и усилитель "Бриг", и мы начали делать школьные вечеринки. Чтобы залитовать список проигрываемых произведений, надо было ехать в райком комсомола. Зная о списке запрещенных групп, приходилось писать липовые списки с Пугачевой, "Песнярами" и "Аббой", а ставить уже то, что хотели. Иногда приходили комсомольские работники с проверкой на эти мероприятия, которые происходили на фоне гигантского портрета Ленина. Нередко эти вечеринки заканчивались в местном отделении милиции за "пропаганду иностранного образа жизни".
Я подслушал в программах "Би-Би-Си" у Новгородцева про то, что "Пинк Флойд" во время концертов показывает слайд-шоу из "объемных слайдов" с неперемешивающимися маслами в глицерине, и решил сделать что-то подобное. Колдовал, но так и не справился с химией. В связи с этим вспоминается одна забавная история из более позднего времени. Один мой однокурсник работал художником по свету в Минском Оперном театре и для спектакля "Садко" он создал объемный слайд с аквариумом, в котором плавали рыбки и водоросли, но он не рассчитал температуры – все это нагревалось в свете мощного прожектора, и в итоге рыбки сварились, и опера превратилась в гимн о победе человека над окружающей средой.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, мой одноклассник предложил мне сходить вместе с ним в изостудию, которая находилась в здании современной академии Глазунова. Кстати, уже тогда, на верхнем этаже была его мастерская. Дети постарше из этой самой изостудии подрабатывали у Глазунова подмастерьями. Садилась, к примеру, натурщица, а мэтр отходил за ширму, где была установлена фотокамера на штативе. Там он делал несколько снимков, затем возвращался к мольберту, где немного изображал муки творчества, потом отдавал готовое фото подмастерьям и они с него писали портрет. Мэтр же наводил блики и тень на плетень. И еще, раз уж всплыл в разговоре такой монстр, хочется рассказать о нем одну семейную историю. Однажды, году в 74-м, деду неожиданно позвонил Глазунов, представился и настойчиво попросил встречи у себя в мастерской. Дед согласился, но с условием, что придет не один. Позвонил Окуджаве, они посмеялись и решили пойти вместе. В процессе разговора с художником выясняется, что Глазунов прознал о том, что дед запускается с фильмом о декабристах и предложил ему сотрудничество. Необходимо отметить, что во время их беседы с кухни доносились щекочущие нос запахи жарящейся курицы. Илья Глазунов периодически криком спрашивал жену, хлопочущую на кухне, скоро ли будет готова курочка. Дед категорично ответил, что у него есть свой художник, с которым они и будут работать. На что Глазунов хлопнув в ладоши, истерично крикнул: "Сонечка, курицу не надо!" – и быстро выпроводил гостей за порог мастерской. Такая вот история.
Возвращаюсь в изостудию. В изящном кресле как на троне восседает грузная и властная дама, вырванная из Серебряного века, седая, с Ахматовским профилем и огромной брошью. Она посмотрела мои работы, это были подростковые увлечения всякими "измами" (период примерки на себя всей истории искусств 20-го века, насколько хватало умения, не мне судить – потом уже в институте меня гоняли за "мазки" в период моего увлечения Лентуловым), и вот эта дама, на вид пережившая символистов и имажинистов, томно произнесла "Ужас-с-с-ающе…" и дала мне задание рисовать композицию на тему "БАМ в нашей жизни". Ходил я в эту студию понятно, не долго…
Единственным известным для меня очагом неофициального творчества был Горком Графиков на Малой Грузинской. У родителей были общие друзья с кем-то из "двадцати московских художников". Сейчас, оглядываясь назад, понимаешь, что там, конечно, процветал в основном махровый религиозный китч и доморощенный сюрреализм, но для того времени, для меня, подростка, когда очереди на выставку достигали нескольких километров и вокруг дежурила конная милиция, – это было круто. Там, кстати, выставлялись и Файбисович и Беленок. Родители же общались с Димой Гордеевым. Он был единственным, тяготеющим к реализму, изображал в основном странных пляжных Рубенсовских персонажей. Только под таким соусом можно было выставлять обнаженную натуру. И вот я стал ходить к нему в мастерскую, забитую пыльными альбомами по классическому рисунку. Я сидел там, копировал рисунки Рубенса и Дюрера, впервые попробовал темперу и масло, попивал чаек и слушал разговоры учеников постарше… Там я впервые услышал песни "Аквариума", "Кино" и "Зоопарка". Это был 82-83-й год.
В те годы на какую-то квартиру, где я сидел и читал книжку, которую не давали на вынос, нагрянули люди из органов, а туда как раз привезли безобидную русскую классику – напечатанных на западе Набокова, Пастернака, Бродского… И вот, после этого меня взяли на заметку, и ко мне был приставлен дяденька-майор. Он приходил ко мне в школу после уроков, рассматривал учебники, красноречиво останавливаясь взглядом на портретах писателей с подрисованными усиками и рожками, интересовался кругом знакомых и открыто вербовал, предлагая рассказывать, где собираются группы знакомых, о чем говорят… Тогда было странное ощущение, что происходит какой то нелепый фарс – взрослые серьезные люди зачем-то вербуют безобидного подростка четырнадцати лет, с целью раскрыть какой-то заговор.
М.Б. Это он тебя насквозь увидел, твое детское желание стать немецким солдатом. И стал ловить крупную рыбу на мелкого отпрыска Мотыля.
А.Н. Середина восьмидесятых. Появился термин "ускорение", мой сосед по парте подает заявление в партию, а я уже много месяцев отдаю для простановки штампика свой комсомольский билет, который получил последним в классе, и в который была вклеена фотография собачки таксы… Это билет я позже выкинул на КПП в городе Кстово. В моей выпускной школьной характеристике была такая фраза: "Морально неустойчив, смотрит лицом (!!!) на Запад, сочувствует неформальным группировкам панков, хиппи и рокенроллеров".
М.Б. Вместе с Перестройкой перестраивались юные организмы – дурачились, экспериментировали, исследовали себя и окружающее. Предыдущее поколение было более серьезным, а что касается художественной среды, то оттепель олимпийского времени, когда расцвел самиздат и конная милиция охраняла огромные очереди в залы на Грузинку, богему поприщучили и все надувшиеся пузыри перспектив надулись и лопнули, участники куда-то резко скрылись в недра андеграунда и кухонь. К тому же застойное поколение было больше ориентировано на Запад чем наше. Местная саморефлексия их интересовала только в плане китча, который мог быть интересен за границей.
А.Н. Для меня впервые встреча с чем-то близким произошла только на открытии клуба авангардистов КЛАВА, в 1986-м, где были выставлены объекты и картины, с одной стороны близкие и ясные, а с другой стороны, ставящие в какой-то запредельный ступор. Особенно, этим качеством запомнились работы "Медгерменевтики". Они источали настолько загадочную ауру, что авторы этих работ мне почему-то представились очень пожилыми людьми. Я представил себе седобородых хитрых старичков, типа старого сочинителя ребусов и шарад Синицкого из романа Ильфа и Петрова "Золотой теленок": "Мой первый слог на дне морском, на дне морском второй мой слог". В халатах в туфлях с загнутыми носами, такие звездочеты, не в себе. К этому времени "Медгерменевтика" превратилась в своеобразную закрытую секту, в которой были старшие инспектора: Ануфриев, Пепперштейн и Лейдерман (позже Федоров), т. н. "неподкупные чиновники эпохи выцветающих флажков", (а в реальности советских транспарантов), и младшие инспектора: Соболев, Семенов, Носик, Вика Самойлова, Зеленин. Методология группы состояла в рассмотрении объекта искусства, как нечто несущего в себе какой-то диагноз. И интерпретация эта являлась и диагностикой и одновременно патологическим вторжением. МГ создали пустотный канон "Ортодоксальная избушка", заполненный пустотными смыслами, дискурсивным и практиками комментирования, обсуждения, иллюстрирования, инспектирования, психоделической бюрократизации. Где-то через двадцать лет и я стану членом этой группы…
Восьмидесятые. То время было предельной концентрации событий. Было ощущение, что ты находишься в ядре саморазрастающейся Вселенной. Спать было некогда; я помню, что можно было спокойно не спать одну-две ночи, просто от того, что хотелось продолжать присутствие, не хватало времени воспринять все… Время беспечной бесконечной прогулки; Фурманный; выставки на Автозаводской, на Каширке, в Беляево; театр Васильева, где шел гениальный спектакль по Луиджи Пиранделло "Шесть персонажей в поисках автора"; театр Киселева с постановками по Введенскому и студия "Человек"; квартирные концерты Мамонова; съемки "АССЫ" в Парке Горького с Цоем; кинотеатр "Повторного фильма" и "Иллюзион", где можно было увидеть мировую киноклассику и новое авторское кино; вечера Венечки Ерофеева, когда люди стояли на дежурстве вокруг ДК, чтобы органы не прикрыли вечер; показы авангардной моды; премьера "АССЫ". (Кстати, я там выступал, если помнишь группу людей с завязанными глазами и с поролоновыми дубинами. Был такой гуру Феликс, он потом уехал в Америку, который преподавал сценический бой во всех театральных вузах, и я к нему ходил заниматься тайдзи. Он гениальным образом мог спокойно поймать муху двумя пальцами, а на морозе – когда он стоял в позе дерева – у него шел пар из пальцев как из носика кипящего чайника. Помимо этого он изготавливал китайские народные инструменты: всякие скрипки, флейты и на них виртуозно играл. А вообще, мог крутить бревно вокруг шеи… Тогда выходили журналы "А-Я", "Родник", "Комментарии", "Урлайт", "Мулета". Случился первый русский Флэш-Арт и первый "Сотбис", а главным было невероятно интенсивное общение …