И вдруг меня загребли в армию… Я скрывался два года, каждый призыв я ложился в больницы или уезжал из города, и в итоге попал в список "глубокого уклонения", и вот меня поймала возле подъезда дома милиция и отвезла на городской сборочный пункт. Последний раз я приходил в военкомат в революционной кожанке, кепке со звездой и с игрушечным паровозиком на веревочке. Поскольку я учился в институте при МХАТе, меня вызывал ректор Олег Табаков и сказал: "Меня уже замучил твой военкоматовский майор, он завалил меня письмами, что у вас учится "несоветский элемент", и учти, если ты ляжешь в дурдом, то мы не сможем тебя здесь держать, тем более, на тебя уже жалуется преподаватель Истории партии и Научного коммунизма, да и прическа у тебя идиотская". Поэтому я действовал по-другому: в очередной призыв я подъехал к больнице на Тульской и там сымитировал падение на лед. Меня принесли в больницу и сделали рентген колена, а поскольку у меня в детстве была травма колена от футбола, то проблема была налицо… Лежа в больнице, я перерисовал портреты всех больных, так что над каждой койкой висел портрет ее обитателя и было сразу понятно, кто из больных отсутствует. Потом я перерисовал медсестер, за что мне были всякие поблажки, на ночь убегал домой, и так дошел до портрета главврача, и за это он отпускал меня на выходные… Однажды, из-за своей персональной и неразделенной любви, тот майор из военкомата пришел навестить меня в больницу, грустно погладил мою гипсовую ногу и нежно выдохнув, произнес: "Ничего, артист, ты меня вспомнишь…" и приписал меня в команду, которая летела на сопки Манчжурии, охранять зоны и выселки. Ну, что оставалось? На сборочном пункте, когда объявили на выход мою команду, я проскользнул в туалет и повис там на трубе, пока кто-то проверял по ногам, есть ли кто в кабинках. И моя команда благополучно улетела на сопки Манчжурии. Потом я встретил офицера навеселе, который, узнав, что я художник, отправил меня домой и сказал приходить через пару дней с коньяком. Он записал меня в батальон "обеспечения учебного процесса курсантов инженерных войск". Первая гениальная работа была написана для Ленинской комнаты. Мне выдали школьно-оформительский набор масляных красок 12 цветов и заказали копию картины Грекова "Тачанка". Я написал ее в гораздо более импрессионистическом духе и, видимо, имея ввиду принципы анимированного изображения, нарисовал у передней лошади пять ног… Удивительно, что никто этого так и не заметил. Позже было генеалогическое древо училища в виде яблони с портретами расплывающихся по поверхности яблок и без того упитанных генералов. Еще был там чудесный замполит, который прочитывал все адресованные мне письма и изымал оттуда все фото с "дружками твоими фашистами" и все чтиво. Был тогда такой альтернативный журнал из прибалтики "Родник", который ко мне попадал в уже изрядно потертом виде и с выдранными замполитом страницами. Служил я при архитектурном бюро, а в роте меня за мою "сладкую жизнь" старались послать в какие-то жуткие рейды. Например, в город, – охранять ночью какой-то строившийся объект. И вот, представьте, именно в мое дежурство, пока я спал на бетонном полу, подложив сапоги под голову вместо подушки, кто-то все-таки стащил парочку унитазов и мне светил за это штрафной батальон. Спас генерал, чей портрет мне нужно было срочно закончить, и дед, который приехал в училище с выступлением и показом фильма. На той стройке мне удалось еще самому утащить несколько оконных рам, которые я использовал как подрамники, натянув на них солдатские простыни с клеймом звезды. Я писал на них яркие смешные экспрессионистские работы с какими-то красными динозаврами… Жаль, ничего не сохранилось в бесконечных сменах мастерских.
Там же я подружился с одним музыкантом, которого раньше встречал в московской рок-лаборатории. Он был бас-гитаристом, группу уже не помню, он постоянно лежал на складе, на сеновале и с гитарой без струн – тренировал свои навыки игры. Однажды, он мне дал горсть таблеток с твердым настоянием "это съесть". Это были сильнейшие релаксанты. И вот когда я хряпнул эту горсть и запил кофе, по радио объявили срочный сбор всего училища и кросс три километра в противогазах, а у меня уже слюни изо рта… Ну и на повороте я прыгнул в какие-то кусты и проспал там почти сутки в позе эмбриона. Потом, вскоре вышел Горбачевский указ, и я с рулоном холстов, вернее, простыней вернулся домой. И сразу же стал искать себе мастерскую.
Я как раз тогда, в конце восьмидесятых, начал впервые выставлять картинки. Была выставка в ДК Чкалова, под названием "Чкалов и животные", потом в Музее стекла, рядом с будущим клубом "Третий путь".
Напоминаю, это было время первого русского "Сотбиса", прошли выставки Раушенберга, Юккера и это были первые возможности увидеть "европейское" искусство не из журналов и каталогов. Случилась совместная с американцами выставка "10+10". Потом в ЦДХ привезли Джеймса Розенквиста, Тенгли…
М.Б. Это переломный момент для всей коммуникации восьмидесятых. Появились новые образования.
А.Н. В 88-м я вселился в старый дом, помещение над рестораном "Разгуляй" на Бауманской, напротив Елоховской церкви, который был описан еще у Гиляровского. Мне практически принадлежал весь второй этаж. Место было близкое от Казанского вокзала, выселенных домов было навалом, и вот мне часто по вечерам приходилось сталкиваться с мрачными силуэтами казанских банд, которые по ночам выходили на свой нечестный промысел. Я познакомился с техником-смотрителем дома, выяснил, что этаж входит в нежилой фонд и поэтому мне даже платить ничего не приходилось ни за воду, ни за свет. Техник-смотритель приходил ко мне, внимательно разглядывал то, что я творю и брал почитать книги, но однажды почему-то привел ментов. Я обнаружил все свои пожитки уже выкинутыми на улицу, а холсты порезанными в лапшу… Рядом стоял бюст Ленина с отпиленным затылком. (Бюст я, каюсь, утащил из института, завернув его в темную бархатную занавесь, вынес через проходную как "часть декораций". Там на Бауманской ночью я выкопал из-под памятника Бауману цветы и пересадил их в голову Ленина. У него был такой цветочный дрэд. Кстати, он до сих пор живет в галерее у Саши Петлюры). Как раз в этот же день мне кто-то сообщил, что Саша Петлюра, у которого я пару раз до этого бывал на Гашека, нашел прямо в центре на Петровском бульваре, выселенный дом…
Однажды ко мне на улице подошел парень с крашеной косой, и спросил, где я купил пластинку которую держал в руках. Я ответил, он вежливо поблагодарил, и с того момента я стал встречать его в разных местах, постепенно его крашеная коса мутировала в зеленый чуб. И вот, когда мы оказались в одном вагоне метро, мы обменялись телефонами, причем записали в книжках друг друга как Саша Клэш и Аркаша Рамонес, имея ввиду пластинки, которыми пообещали обменяться в следующий раз. Позже когда мы писали совместные абсурдистские пьесы, мы использовали это как псевдонимы. И я предложил Саше Дельфину (кстати, Дельфином это я его назвал) вместе вселиться к Петлюре, где мы даже показали вместе несколько идиотских перформансов. Потом я познакомил его с Герой Моралесом, и из этого союза родилась группа "Джа Дивижн", которую назвала так моя подруга…
И вот, я пошел на Петровский, где тогда еще никого не было, был только сам Саша, Броня и Абрамыч, и я поселился в квартиру к Петлику… В то время к нам примкнул уроженец Одессы, с которым Дельфин познакомился у Моралеса и привел на Петровский, и он сразу остался с нами – будущий Облачный Комиссар № 50, сменивший теплое и сытое место первого куратора галереи "Риджины" на зыбкую почву жизни Петровских сквоттеров. Ну, об этом периоде можно много рассказывать… Отдельная тема… Эпоха начального дикого капитализма. Помню, просыпаемся мы с Лигеросом от того, что нам в спины утыкаются дула пистолетов, нас ставят к стенке: "руки за головы!" какие-то быки и объявляют ультиматум – в двадцать четыре часа покинуть помещение… И вот на этих парней с пестиками налетел озверевший Петлюра с голыми руками и пинками выгнал их за пределы территории. Территория запиралась на замок и "держалась" оборона. Для всяких экстренных случаев у Саши была какая-то бумага из Мосфильма, а также ксива "Свободной Академии"… Петлюра с мегафоном в милицейской фуражке высовывался из окна и выгонял всех, случайно забредших во двор…
Шел девяностый год, пустые прилавки, заполненные аккуратными пирамидками из баночек горчицы и майонеза, денег ни копейки. Мы с Сашей Лугиным надевали длинные широкие плащи "Дружба" и шли в соседнюю булочную, где набивали булочками "на всех" все наше в прямом смысле подпольное пространство.
Однажды утром на Петровском пробудились от бодрого окрика Петлюры, просунувшего голову в форточку нашего подвальчика: "Вставайте, Карандаши! Пойдем к Питеру Максу!" (Питер Макс – художник, автор психоделической эстетики шестидесятых, автор "Yellow Submarine".
(прим. ред)) Оделись в костюмы, причем, в нагрудный карман светлого пиджака Лигероса был заткнут заменявший носовой платок кусочек черного меха с вцепившимся в него "резидентом". ("Резидентами" мы называли маленькие радиодетали на ножках, которыми помечали пространства своего пребывания.) Кусок белого меха постигла участь быть убежищем для "резидентов" в кармане моего черного пиджака. Таким "инь-янем" мы и отправились на банкет. Чувство голода было идеальной движущей силой. В качестве подарка прихватили с собой Одесскую листовку по "Базовому Курсу Трансцендентальной Медитации", в которой посвященному необходимо было заполнить какие-то графы, чтобы потом Гуру определил степень просветления. Заключением листовки была игривая мудрость – "полей корень и взрасти плод". Этот листик с приклеенным в углу кусочком меха мы торжественно вручили озадаченному Питеру Максу, а "резидентов" активно внедряли в пищевое изобилие роскошного стола. Последнего имевшегося в распоряжении счастливого обладателя железных лапок я воткнул в гигантскую головку голландского сыра, распространявшую неземной аромат по самым укромным уголкам зала. И тут же почувствовал, как громоздкая масса дебиловатых секьюрити в серых тройках куда-то оттесняют нас подальше от столов, быстро вынимая из сыра все наши искренние подношения и лихорадочно глядя по сторонам, словно опасаясь теракта.
Серия пищевкусовых ритуалов была закончена изготовлением гигантского бутерброда из ста хлебов с белокурым мальчиком в качестве начинки. Пространство вокруг него было заполнено центнером вареной свеклы, тщательно разрубленной тяпками. Накануне Эндрю, владелец Эдинбургской галереи "369", на территории которой мы устраивали представление, долго и протяжно, словно молитвы читал стихи Роберта Бернса над огромным кипящим чаном с варящейся свекольной массой. Текст, написанный к действию, загадочно исчез, также как исчез и живой рак в меховом костюме, которого мы запустили в лодочке плавать в море пшенной каши. Время было голодное и буханки хлеба с удовольствием разбирались посетителями "Арт-мифа". ("Арт-миф 2", 1991 г. (прим. ред)) Рядом с ними был установлен тотемный столб, составленный из арбузов и дынь, напоминающий первые ЭВМ с огромными шкалами, датчиками и цветными кнопками, мимо которых палец не промахнется никогда.
Реагировали на происходящее у нас в мастерской по-разному. Бывало так, что нас называли сектантами или почему-то гомосексуалистами-чернокнижниками. На косяке входной двери в мастерскую кто-то оставил свечкой выжженый крест. Видимо, чтоб сберечь нас от нечистого.
В один из теплых летних вечеров в нашем коридоре был устроен небольшой концерт. Основным музыкальным инструментом был огромный несгораемый шкаф, оставленный в мастерской конторой по сбыту металлолома, которая там ранее находилась. В кульминационный момент игры к нам – музицировало человек семь, включая соседа сверху Германа Виноградова – подбежал бойкий толстенький и лысоватый мужичок и назвавшись местным жителем Колобовского переулка, попросился "поиграть с нами". Радость от известия, что "народ округи любит нас" придала еще больше сил и уверенности. Вскоре последовала развязка – вооруженный ОМОН с автоматами и пёсиками. Мы, как привыкшие к подобным инциндентам люди – регулярно к Петровскому бульвару подъезжал автобус местного отделения и грузил всех там находящихся, иногородние как правило спасались бегством через окна, – пытались сохранять равновесие, хотя столь вооруженных людей видели впервые. Их агрессивное состояние сменилось полной растерянностью, когда они пересекли порог мастерской. Как и ожидалось интерьеры "перекодировали" их. Они не понимали, как их идентифицировать. Хотя мне и пришлось показывать им на экране около сотни слайдов, буквально под дулами автоматов. Их бдительные взгляды пытались выискать "фашизм и порнографию", а я в это время комментировал происходящее на экране так, как если бы это была рядовая игра. Через полчаса начальник группы устало сказал, что он ничего не понимает и что пора ехать. Лигероса забрали с собой как иногороднего и долго в отделении пытались определить его сексуальные пристрастия, косо глядя на экстравагантное одеяние.
Вообще, надо сказать, что забирали нас тогда довольно часто. Первый путч. В сквоте телевизор никто не смотрел.
М.Б. Это уже время путча, вы, как жители центра, попали ли в какую-то историю?
А.Н. Однажды мы с Лигеросом сидели на скамейке бульвара, по-летнему одетые в кальсоны и домашние тапочки на босу ногу, курили папиросы и удивлялись необычно опустевшим улицам города. Впрочем, предположений не выдвигали, просто наслаждались неожиданно наступившим приятным оцепенением последних летних дней. И хотя чувствовалось приближение осени, но ночи были теплыми. Неожиданно наше задумчивое состояние прервал глухой рычащий звук. Обернувшись, мы увидели ползущий по бульвару бронетранспортер. Он остановился, и из него выпрыгнул бойкий служивый, затем другой. Не прошло и минуты, как мы обнаружили себя внутри боевой машины.
– Вы что, с луны свалились? Не знаете, что происходит?
– Нет, – честно ответил Лигерос, не знаем…
– Вот за свое незнание и сядете на месяцок или штраф заплатите, – и военный назвал цифры. Размер суммы был встречен дружным нашим хмыканием, поскольку таких денег мы не держали в руках и в своей жизни в глаза не видывали. Нас привезли на Цветной бульвар. Около метро в свете фонарей была видна еще другая боевая техника.
– Ждите, – буркнул солдат, – сейчас подъедет товарищ майор и разберется с вами.
Прошло около часа. Мы с Лигеросом обреченно стояли под фонарем, курили и ждали решения своей участи. Ноги в тапочках немного мерзли.
Когда подъехавший майор краем глаза увидел арестантов в исподнем, он ругаясь последними словами, набросился на своих подчиненных. "Какого … вы мне этих дуриков привезли, я же просил брать платежеспособных…" И поскольку неплатежеспособность была активно представлена нашим внешним видом, нас быстро отпустили. В тот же вечер Петлюра повесил на ворота Петровского бульвара гигантский замок, но атаковать двор, как выяснилось, никто не собирался…
М.Б. И здесь началась история "Облачной комиссии"?
А.Н. Да. Это вошло в мою книгу "Дело ОК". Не особо увлеченные царящим на Петровском гротесковым императивом эстетики "Ну Погоди!", мы постоянно находились в поиске "индивидуальных психоделических площадок" для наблюдений и для возможной собственной разметки наблюдаемого ландшафта. Наиболее привлекательными казались нам места с оставшимися проявлениями Советского Коллективного Бессознательного: парки и музеи, ВДНХ и Сталинские Высотки и прочие места проведения досуга советских граждан. Первые вылазки произошли в районе МГУ, чья пирамидальная мощь в сочетании с удалой разлапистостью с детства повергала наши сердца в трепет. Идеальные для любования виды, открывающиеся с Воробьевых Гор вместе с таинственной закупоренностью недоступной для взгляда одноимённой станции метро, провоцировали на подвиги. Место выбрало нас. Оно и послужило первым полигоном для испытания в то время еще не запатентованных изобретений. Мы использовали своего рода конструктор – для инсценировки мысли до появления самой мысли. Спонтанные сочетания выбранных для опытов объектов, вставленных в ландшафт Ленинских Гор или интерьер одноименной пустой станции создавали в воображении определенный психоделический заряд. Основная методология этих ритуалов, описанная в последующие годы – комбинаторика экзегетического или предметного уровня ритуала с последующей дешифровкой значений, поиск смыслов, которые в момент проведения действий еще не проявлены.
При этом нам было важно, чтобы фотодокументация создавала эффект изображений, как бы данных свыше, выстроенных и вычищенных с определенной долей рекламной магии. Наши рекламные изображения, в пору полного отсутствия таковых в повседневной реальности, выстраивались, опираясь на конструктивистские плакаты двадцатых годов и школьно-дидактические фантазмы шестидесятых, с одной стороны, но с европейской эстетикой фильмов "Новой Волны" семидесятых с другой. Позже, когда появились первые рекламные щиты на улицах или телевизионные ролики, мы часто поражались удивительным совпадениям с "нашими", просчитанными ранее архитипическими ходами, подсознательно опирающимися на ритуальную практику с ее мифологическим подходом к перемене реальности. Как ни странно, лучше всего запомнились лица пассажиров, прильнувшие к стеклам проносившихся мимо нас голубых вагонов Метрополитена. В этих лицах был и страх перед неведомым, и циничная улыбка Толстого, только что швырнувшего свою героиню под колеса поезда…
Наши же лица были белы, как страницы которые хочется что-то срочно записать. Вспоминаются слова, как бы случайно брошенные будущим Облачным Комиссаром № 80, Ануфриевым, перед которым мы в то время мысленно снимали шляпы. "Арбайтен, бля, арбайтен, ребята!" – сказал он на следующий день после одного из наших представлений, выразив тем самым свое скептическое отношение к "деланию" как таковому…