О странном и удивительном Ките Аллене можно написать не одну страницу: начиная с конца 1980‑х (после его "занзибарства"), на протяжении всех 1990‑х и до середины 2000‑х Кит проводил в "Граучо" бо́льшую часть дней и ночей. Он мог быть оскорбительно грубым. "Одни люди - дерьмо, другие - полный блеск, - как-то сказал он в полный голос известному телевизионному комику. - Ты - посредственность, что еще хуже. До охерения хуже". Оправиться после такого удара очень трудно. Я два часа просидел с бедной жертвой этого нападения, стараясь убедить ее, что получить отравленную стрелу от Кита Аллена лучше, чем получить целительный бальзам от серафима, что это комплимент высшей пробы. Кит был одним из зачинателей мира альтернативной комедии, и каждый, кто пришел туда после него или, быть может, Малколма Харди, был в его глазах ренегатом. В "Занзибаре", а затем в "Граучо" я месяцами уклонялся от знакомства с Китом. В один прекрасный день он подошел с выпивкой к моему столику, сел и объявил, что я - великий артист. До крайности неудобно. Едва ли не каждому, кого я любил и кем любовался, он говорил, что они законченные дрочилы, а все их потуги - дерьмо и его производные. Как прикажете принять комплимент от такого кошмара? Естественно, я, трусливо поджав хвост, принял его с благодарностью, и мы подружились, хоть я и продолжал побаиваться Кита. Грифф Рис Джонс, человек образцовой силы и храбрости, однажды признался мне, что боится Кита до полусмерти. Их сблизил покер, которому они отдавали в "Граучо" долгие вечера. Грифф - человек непьющий и правильный (если не считать покер пороком), и то, что Кит принял его, следует полагать в высшей степени лестным.
Почему кто-то может хотеть понравиться человеку столь неотесанному, грубому, неуправляемому и устрашающему? - можете удивиться вы. Харизма, надо думать. Прославившийся своими любовными похождениями, а теперь и успехом детей (сын Альфи сыграл Грейджоя в "Игре престолов", дочь Лили пишет и поет песни), Кит отличается веселостью и смелостью, которые не могут не притягивать людей более осторожных и буржуазных - вроде меня. И что бы ни говорили ваши инстинкты, могу вас уверить: он очень верный и щедрый друг, на которого можно положиться в любой беде.
Мы решаем подняться в бильярдную. О, часы, часы, часы и часы, которые я в ней провел. Я обзавелся разнообразной оснасткой. Устройством для выставления шаров. Рестами, спайдерами и удлинителями кия. Мелом. Кий у меня был из наилучшего английского ясеня. Таких редко хватает больше чем на две недели - потом они ломаются или их крадут. Бильярдная в клубе была маленькая, полноразмерный стол помещался в ней еле-еле. Ради нанесения некоторых ударов приходилось чуть ли не открывать окно. Если ты хотел ударить по шару с той или другой стороны синей лузы, тебе приходилось просить всех присутствующих присесть на корточки и тянуться над ними вправо или влево. Кокс, бильярд, водка, курево, разговоры.
Кто-то, спотыкаясь, ковыляет к нам по лестнице. Появляется молодой человек, круглолицый, с кустистыми бровями.
- Все вы - клепаные дрочилы, - с порога объявляет он. - А ты… - он тычет пальцем в Алекса, - где этот лысый индус?
Алекс сонно улыбается.
- Долдоны. Вам друг у друга и леденца-то не выиграть!
Странный пришелец хватает мой кий.
- Ты, - сообщает он мне, - голубой задрот.
- Верно, - говорю я. - В самую точку. Голубой задрот. Надо записать.
- Заткнись! - орет он, замахиваясь кием. Толстый конец кия врезается в потолок. Сыплется пыль.
Он роняет кий и бросается обратно к лестнице.
- Ну-ну, - говорю я. - Кто это, черт подери, такой?
Кит, взяв фломастер, залезает на стул.
- Одуреть можно, Стивен. Ты хоть кого-нибудь знаешь? Лиам Галлахер.
Он обводит кружком вмятину в штукатурке и приписывает рядом: "Метка мудака".
- "Оазис"! - восклицает Алекс. - Дурацкая шарашка, мы бацаем лучше.
- О, - выдавливаю я. - Ага. Ну да. Оазис. Понятно.
Ничего мне не понятно.
День переходит в вечер. Все новые люди, в том числе и множество особ, пользующихся дурной славой, - они никогда не могут купить или просто не покупают собственного припаса - появляются в бильярдной, чтобы окинуть тоскливым взглядом нас, со все возрастающей непринужденностью перепархивающих от стола к сортиру и обратно, неприметно выдувая из ноздрей остатки порошка. Неприметное посапыванье кокаиниста сильно смахивает на трубный рев слона и никого обмануть не способно - кроме него (или нее) самого. Так человек, напившийся виски, сует в рот мятную конфетку, или тот, кто испортил воздух, бросает полные подозрения взгляды на окружающих. Пустое притворство, кого оно может обмануть?
По-щенячьи просительные глаза халявщиков расстраивают меня. Кит, как обычно, игнорирует их. В бильярдную приходит, чтобы составить мне компанию в парной игре, Лиам Карсон.
Всего день назад я имел возможность понаблюдать за Лиамом в деле. Повседневное управление таким клубом, как "Граучо", требует решения проблем самых неожиданных. Как обходиться с печально известным завсегдатаем богемного Сохо Дэном Фарсоном, когда он, пьяный, тащит проститутку мужеска пола к спальням наверху клуба? С блевотиной в самых неожиданных местах? С забывшими о скромности нюхачами, которые, подрывая нашу репутацию, сооружают дорожки прямо на обеденном столе? С лишившимися тормозов кутилами, которые полагают, что клуб доступен всем желающим, и рвутся в него после закрытия пабов ("Граучо" владел лицензией на продажу спиртного до двух часов ночи)? Лиам обходится спокойно. Под его мирным, отчасти рыхловатым обличием кроется стальная ирландская решительность. Он - ученик легендарного Питера Лангэна, отца всех лучших лондонских рестораторов. Питер родил Лиама. Питер родил также Джереми Кинга и Криса Корбина, давших нам "Ле Каприс", породил "Айви", "Дж. Шики", "Уолсли", "Делоне", "Колбертс", "Пивную Зеделя", "Скоттс", группу ресторанов Марка Хикса и т. д. и т. п. Все, чем может гордиться лондонская индустрия гостеприимства, по прямой линии происходит от Лангэна.
Итак, прошлой ночью я сидел в заднем углу пивного зала "Граучо", болтая с Лиамом и потягивая водку с тоником "стройная талия". Лиам ублажал себя бокалом шардоне - в ту пору этот виноград и это вино еще не подверглись осмеянию, не были сочтены старомодными и не уступили место "Совиньон-Блан". Лиам был алкоголиком из тех, что полагают, будто вино можно пить ведрами, это ничего не значит. В счет идут только крепкие напитки. Наш разговор прерывает прибежавшая из приемной раскрасневшаяся девушка.
- Лиам, там какой-то жуткий оборванец пришел. В старом замызганном плаще, стоит, руки в карманах, и смотрит перед собой. Что нам делать?
Лиам неторопливо встает:
- Не волнуйся, дорогая. Сейчас разберемся.
- О, а можно я с тобой пойду?
Я еще не видел, как Лиам управляется с незваными гостями. Знаю, конечно, что грозить им и гадости говорить он не станет. Лиам человек добрый. А кроме того, одна из его задач - избегать скандалов.
В Сохо, где люди светские, знаменитые и преуспевающие обедают, выпивают и вообще процветают в такой близи к параллельному миру нужды, проституции и невзгод, типчики вроде меня испытывают горькую отрыжку либерального стыда, смущения и вины (от чего никому лучше не становится), это своего рода социальный кислотный рефлюкс - цена, которую мы платим за то, что ведем слишком приятную жизнь. Беднякам, должен сказать, от этого ни жарко ни холодно, они предпочли бы получать от нас деньги, а не извинения, сопровождающиеся румянцем стыда и заламыванием рук.
Я следую за Лиамом, уже открывающим дверь, которая ведет из бара в приемную. Рядом со мной идет испуганная девушка, ей так же, как и мне, не терпится увидеть, как Лиам обойдется с "оборванцем", - словечко из детства, но чем его заменить? Бомж? Хобо? Перекати-поле? Это все как-то по-американски звучит.
Оборванец стоит спиной к нам, я вижу великоватый ему плотный плащ, в карманы которого засунуты его кулаки. Как только он оборачивается, Лиам радушно протягивает ему руку:
- Добро пожаловать, мистер Пачино. Чем можем быть полезны?
Девушка тихо тает рядом со мной, обращаясь в лужу. Понять ее ошибку нетрудно. Глаза великого актера сильно походят, если воспользоваться старинным выражением, на дырки, прописанные в снегу. На щеках щетина, "прикид" не из лучших. Возможно, вероятно даже, что он вживается в какую-то новую роль. Думаю, это было еще до его проекта, посвященного Ричарду III, но, может быть, Аль Пачино тогда уже думал о нем.
Ладно, вернемся к нашему вечеру вечеров. Мы с Лиамом играем в бильярд против Кита и Алекса, нашего нового ближайшего друга. К нам присоединился Шарль Фонтейн, шеф-повар великолепной "Знатной отбивной", что на Фарриндон-роуд, - ресторана "для рабочих", оставшегося более-менее неизменным с 1869 года. Ему, как и всегда, не терпится сразиться в покер, и потому мы решаем подняться еще выше, в "Клубную комнату", и там поиграть. Алекс извиняется, просит уволить его от этого и, переступая неторопливо и счастливо, спускается по лестнице. Чем-то он похож на Базуку Джо из комикса.
Шарль, француз и "горец", как ему нравится себя называть, - страстный покерист. Мастерства у него меньше, чем энтузиазма, но его это не останавливает. Мы играем в семикарточный стад, техасский холдем, пятикарточный стад, пятикарточный дро, омаху, хай-ло, "выбор сдающего". Наш карточный стол вогнал бы нынешнего пуриста в нервную дрожь. Мы даже позволяем сдающему назначать джокера. Колоды и деревянная "карусель" для фишек, пластмассовых, но вполне приемлемых, - сфера моей ответственности.
- Да, Стивен, - говорит мне Шарль, пока сдаются карты, - ты знаешь такого Питера Блейка? Я его купил.
- Виноват?
Шарль провел в Лондоне большую часть последних пятнадцати лет, работая в кухнях принадлежавшего Марку Хиксу "Ле Каприс", тем не менее английский язык его далеко не совершенен. Впрочем, на этот раз понять его мне удается. Он купил то, что называется "декупажем", - составленную из бумажных вырезок картину, которую "Харперз-энд‑Куин", или "Вог", или еще какой-то журнал в этом роде несколько лет назад заказал поп-художнику Питеру Блейку в качестве иллюстрации к статье. Шарлю удалось каким-то образом отыскать оригинал, и теперь он висит в одной из кухонь "Отбивной". Сейчас, в эту самую минуту, я, подняв взгляд от компьютера, вижу его висящим на моей стене. Месяц с чем-то назад Шарль позвонил мне из Испании, где он ныне владеет рестораном. У них там кризис, государственный долг, с деньгами туго, короче говоря, не хочу ли я купить картину? Мы договорились о цене, и картина стала моей.
Обычно игра в покер продолжается примерно с полуночи до четырех-пяти утра. Лиам запирает нас в "Клубной", а затем выпускает. Больше всего на свете он боится, что объявится его жена Габби и в очередной раз спустит с него шкуру. У них маленькая дочь, Флосси, и Габби страх как хочется, чтобы Лиам занялся чем-нибудь основательным, надежным, не связанным со спиртными напитками и наркоманами наподобие Фрая и его препротивных приятелей.
Впрочем, сегодня ночь особая. Около полуночи нас всех зовут вниз. На первом этаже начинается некое общее брожение. Двери из приемной в бар распахиваются, входит Дэмиен Херст, за ним владелец галереи Джей Джоплин, а за ним Сара Лукас, Трейси Эмин, Сэм Тейлор-Вуд и Ангус Файрхэрст.
Все они - ведущие фигуры МБХ, "Молодых британских художников", выпускники лондонского Голдсмитского колледжа. Коллекционируемые Чарлзом Саатчи, поносимые буржуазными таблоидами, эти ребята наделали в мире искусства немало шума.
Дэмиен, первый среди них в том, что касается эпатажности и славы, помахивает над головой листком бумаги - ни дать ни взять, вернувшийся из Мюнхена Невилл Чемберлен. Правда, на сей раз это не мирный договор, а чек.
- Вот! - восклицает Дэмиен, протолкавшись к бару и протянув чек через стойку. - Я только что получил долбаную Премию Тёрнера. Здесь двадцать кусков. Запирайте двери, а когда эти деньги кончатся, дайте мне знать.
Громовое "ура". Часов около шести утра бармен устало, но весело выдвигает со звоном ящик кассы и укладывает в него чек.
- Ваши двадцать кусков закончились, - сообщает он.
- Запишите на мой счет еще двадцать, - отвечает Дэмиен.
Новое "ура".
Проходит шесть часов, я сижу за столиком, потягивая "Кровавую Мэри". Клуб уже прибран, появилась новая смена. Из вчерашних гостей остались только мы, несгибаемые имбецилы.
Трейси и Дэмиен пытаются перещеголять друг дружку по части умения шокировать окружающих, в данном случае - начинающих сходиться к ленчу издателей в строгих костюмах.
- Ой! - восклицает сидящая на стойке бара Трейси. - Ты зачем мою волосянку пиписькой обзываешь?
Ошеломленная, испуганная компания издателей улепетывает из бара.
- Вы знаете, - обращается Дэмиен к паре других, только что вошедших, - как пидор бабу дерет?
- Э-э-э?.. - Они, безусловно, знают, кто таков этот ужасный человек, и нисколько не хотят показаться ему людьми некомпанейскими. - Не знаю…
- Срет ей в манду.
Ah, les beaux jours…
Ach, die schöne Zeiten…
Бывали дни веселые…
Нет, я почти наверняка слил несколько дней в один. Думаю, Кит Аллен позвонит мне и скажет, что никак не мог играть со мной в покер тем вечером, когда Дэмиен получил Премию Тёрнера, поскольку был в Тейте на церемонии ее вручения. Алекс сообщит, что я порекомендовал его и Дэймона Албарна в члены "Граучо" в 93‑м, а Дэймон заявит, что это произошло в 94‑м. Память у каждого из нас устроена по-своему, однако никто, я думаю, не оспорит мою передачу духа того времени, каким бы вонючим ни показался он вашим ноздрям, каким бы разнузданным ни представился, а он как раз таким и был: мы бессмысленно тратили драгоценные часы, сорили деньгами, подвергали массовому истреблению клетки собственных мозгов, несли отвратительную чушь. Тогда мне все это нравилось. Я жил тем временем и мало чем еще. Но мне повезло, мне страшно повезло - у меня был мой маленький человечек. Я знаю это, потому что так сказал мне гениальный Фрэнсис Бэкон, - о чем я уже написал.
Воистину монументальные выпивохи, кутилы, прожигатели жизни и распутники Сохо предпочитали не "Граучо", а "Колониальное заведение". Когда Мюриэль Белчер основал этот клуб, одним из первых его членов стал Фрэнсис Бэкон. Великолепное изображение его крошечного, работавшего до поздних часов бара дал Дэн Фарсон, автор "Сохо пятидесятых" и "Священных чудовищ". После смерти Мюриэля Белчера его сменил бармен Йэн Борд. Широко известный под прозвищем Ида, он обладал самым большим из виденных мной когда-либо рыхлым носом пьянчуги и был одним из очень немногих знакомых мне людей, которые и под конец 1980‑х пользовались словечком "душечка", произнося его надтреснутым голосом завсегдатая палаточных лагерей шестидесятых годов. Впрочем, к тем, кто был ему особенно приятен, он обращался иначе: "противный". Кто-то, не помню кто, - может быть, Майкл, его помощник по бару, - рассказывал мне, что, когда Ида умер, прямо в клубе, на боевом посту, все увидели, пока он оседал на пол, как его огромный носище съежился, словно проколотый надувной шарик. Остановившееся сердце больше не накачивало кровь в прохудившиеся капилляры.
Джеффри Бернард (чье пьянство легло в основу замечательной комедии "Джеффри Бернард нездоров", давшую многим последнюю возможность увидеть на сцене Питера О’Тула во всем его величии) начал в конце концов захаживать в "Граучо" чаще, чем в "Колониальное заведение" и "Французский дом" - еще одно пристанище старой гвардии, стоявшее по другую сторону Олд-Комптон-стрит. Когда я входил в клуб, он приветствовал меня неохотным, ворчливым "с добрым утром". Скорее всего, потому, что его племянница Кэйт Бернард была школьной подругой моей сестры. Мне всегда казалось, что поколение Бернарда - поколение первопроходцев - относится к нам как к дурачкам и простофилям. Алкоголикам-дилетантам. Да и кокаин они считали претенциозным и жалким. И разумеется, совершенно справедливо. Мы были любителями. А Бернард - вразумляющим примером для всех нас. Похожий на тонкий сучок, он был морщинист и хрупок, как Тифон, которого Зевс, в конце концов сжалившись над ним, превратил в цикаду. Каждый из нас чувствовал, что переломить его о колено проще простого. В последние свои годы он сидел у барной стойки в инвалидном кресле - в губах сигарета, в руке водка с содовой. Ему отняли сначала одну ногу, затем другую. Однажды я видел его в баре вместе с Дэном Фарсоном. Оба жили на почти идентичных диетах, состоявших из чистого спирта, и тем не менее один был округл, с красным, поблескивавшим, как надувной шарик, лицом, а другой - сух и тощ точно щепка.
Кончилось тем, что в "Граучо" стал появляться и Фрэнсис Бэкон, преодолевший, по-видимому, начальное недоверие к этому заведению. Электронную почту и твиттер тоже ведь встретили при их появлении на свет недовольными воплями и скептическими издевками - лишь затем, чтобы смущенно принять впоследствии, - точно так же встретили клуб "Граучо" и отцы-основатели упадочного Сохо: поначалу правоверные roués презрительно глумились над ним, но на закате своих дней приняли его с наслаждением.
Эхе-хе, а ведь с той поры прошло двадцать лет. Джеффри Бернард и Фрэнсис Бэкон умерли. Шарль Фонтейн живет и трудится на юге Испании. Алекс Джеймс перебрался из компании "Граучо" в Чиппинг-Нортон Дэвида Камерона и занимается теперь в Глостершире сыроварением, да еще и премии за это получает. И Дэмиен Херст тоже переселился в западные графства, и Кит Аллен. Из всех, кто состоял в МБХ, только Трейса Эмин да еще человека два-три и не гасят свечу богемной жизни. Правда, Трейса, насколько я знаю, ничего такого никогда через нос и не втягивала. Зато умела пить. Что умела, то умела.