Мы с Роуэном, переварив услышанное, обменялись красноречивыми взглядами. За год до этого мы с ним совершили набег на Ближний Восток, произведя то, что на языке Роуэна именовалось "ограблением банков". Мы оба играли его "Моноспектакль" (забавное название) в Бахрейне, Абу-Даби, Дубае и Омане, подслащивая жизнь вынужденно покинувших Британию сотрудников нефтяных компаний высококачественными и весьма дорого обошедшимися им комическими представлениями. То есть программа у нас имелась.
Но имелись и сомнения, каковые Роуэн и высказал в выражениях почти совершенных.
- Видите ли, - сказал он, - материал у нас есть, н-но, если возраст публики будет таким же, как у герцогини и королевы-ма… королевы Елизаветы, кое-что из него может показаться ей…
- Непристойным? Чрезмерно смачным? - Звучный голос сэра Мартина эхом отразился от всех поверхностей обеденной залы клуба, заставив содрогнуться столовый хрусталь. - На сей счет не волнуйтесь. Сортирный юмор по душе королевской семье. Естественно, я не имею в виду совсем уж грубую матерщину.
- Ну да, конечно, - сказал Роуэн и не без труда сглотнул, уставясь в тарелку. - Еще бы.
Будучи преданным слугой, не предрасположенным к сплетням, сэр Мартин, однако, не смог не рассказать мне одну историю о своей работодательнице. Как-то утром она сказала ему в одной из верхних гостиных Кларенс-Хаус:
- Мартин, по-моему, наш телевизор выходит из строя. Может быть, нам стоит завести новый?
- Я посмотрю, что с ним, мэм.
И действительно, по экрану телевизора - то было много лет назад - бежала сверху вниз горизонтальная полоска, вечная беда электронно-лучевых трубок.
- Я позвоню любезным джентльменам из "Харродза", мэм, и, пока вы будете завтракать, они установят новый.
- Прелестно, Мартин. Вы ангел.
Разумеется, все происходило задолго до не такой уж и холодной войны между королевским двором и "Харродзом" Мохаммеда аль-Файеда.
После ленча королева-мать - прошу у нее прощения, королева Елизавета - приковыляла наверх, чтобы посмотреть трехчасовые новости из Чепстоу или что-то еще, и увидела сэра Мартина, гордо стоявшего рядом с новеньким, очень большим телевизором.
- О, какая роскошь! - сказала королева Елизавета.
- Да, мэм, и сейчас я покажу вам нечто особенное.
- О, давайте, давайте!
- Как вы могли бы заметить, кнопок переключения каналов у этого телевизора нет.
- Да что вы? - огорчилась королева. - Они забыли кнопки поставить? Какой ужас!
- Никак нет, мэм. Видите, там, на столике, рядом с вашим джином и дюбонне, лежит серый коробок?
- О, и что же это такое?
- Это называется "пультом дистанционного управления", мэм. Если позволите… Я нажимаю кнопку "один", и телевизор показывает первый канал Би-би-си. Нажимаю "два" - получаю второй. Нажимаю "три" - получаю Ай-ти-ви. Понимаете?
- Как умно! - одобрительно улыбнулась королева Елизавета. - И все-таки, я думаю, проще будет позвать слугу.
Жизнь идет
За несколько десятилетий я получал немало просьб прочитать лекцию, провести ту или иную дискуссию, выступить на какую-либо тему, и в большинстве случаев мне удавалось отвертеться. Однако по временам тема оказывалась настолько привлекательной, какое-то движение до того близким моему сердцу, а ежедневник мой столь удивительно и непривычно пустым, что я чувствовал себя просто обязанным извергнуть затребованный поток слов. Так, несколько лет назад я выступил в лекционном зале Королевского географического общества. Приведу здесь подчищенное вступление к моей речи, дабы последовательно изложить некоторые мои мысли об Америке - стране, к которой я проникался все большей привязанностью и которую старался навещать как можно чаще.
Спасибо. Большое спасибо. Боже милостивый. Ну и ну. Вот мы и здесь. Собрались в том самом зале, где Генри Мортон Стэнли когда-то поведал восхищенному миру о своей исключительно важной встрече с доктором Ливингстоном. Членом этого общества был Чарлз Дарвин, и он тоже читал здесь лекции. В этом зале выступал сэр Ричард Бартон и спикал, если так можно выразиться, Джон Хеннинг Спик. Шеклтон и Хиллари показывали здесь завороженной публике шрамы, оставленные обморожением в укромных местах их тел. В течение ста восьмидесяти, без малого, лет сюда приходили, чтобы рассказать о своих открытиях, путешественники, авантюристы и мореплаватели. Если бы только школьные учителя географии, самый презираемый и осмеиваемый класс педагогов, если бы только они уделяли меньше времени рифтовым долинам, геодезическим пунктам и основным предметам индонезийского экспорта и больше тому, что их география позволила создать великолепное Королевское общество, владеющее самым притягательным залом страны. На самом деле, если вспомнить все как следует, одна из причин, по которой я любил этот предмет, состояла в том, что в географическом классе моей приготовительной школы лежали кипы и кипы поблескивавших желтых журналов "Нэшнл Джиографик", которые мы могли свободно листать. В них, среди лоснистых страниц с рекламой сигарет "Честерфилд", седанов "Кадиллак" и виски "Димпл" я впервые увидел, на что может быть похожей Америка, - ну, еще телевизор немного помог. Впрочем, существовала и другая причина, по которой мы набожно просматривали эти журналы…
Прежде чем общество "Нэшнл Джиогрэфик" стало в наибольшей степени известным благодаря своим слабоумным и вгоняющим зрителя в краску стыда цифровым телеканалам, его охватывавшие и антропологическую тематику журналы были - в ту предшествовавшую интернету, "Каналу‑4" и распространению печатной порнографии эпоху - единственными изданиями, в которых любознательный мальчуган мог увидеть цветные фотографии голых людей. За одно только это оно заслуживает благодарности нескольких поколений. Правда, фотографии эти создавали ложное впечатление, что у многих народов мира кое-какие выступающие части тела в точности похожи на тыкву-горлянку, ну да уж ладно…
"Нэшнл Джиогрэфик" снимало также и фильмы, и мои учителя географии показывали оные на уроках с помощью старенького проектора "Белл-энд-Хауэлл", что позволяло им держать нас в тишине и спокойствии, пока сами они смывались из класса ради сладкого свидания с сестрой-хозяйкой либо бутылкой виски - тут все зависело от учителя. "Фрай, вы остаетесь за старшего" - никогда не говорили они, уходя. Но до чего же странные фильмы нам предлагались. Я вроде бы помню, что темами их были обычно лесозаготовки в Орегоне, продолжительность жизни бобра или волнующие картины, которые можно увидеть в Национальных парках Вайоминга и Монтаны. Очень синие небеса, обилие елей, сосен и лиственниц, мельтешение клетчатых рубашек. Скорость подачи пленки у горячего и пыльного старичка "Белл-энд-Хауэлл" была неустойчивой, поэтому музыка фонограммы то подвывала, то повизгивала, зато дикторы с их назидательно богатой и раскатистой американской риторикой приводили меня в экстаз. Как удивительно обходились они с языком, какие поэтические трюки, устаревшие лет сто назад, использовали. Моим любимым была игра с приставкой be-. Слово, начинавшееся с этой приставки, таковой лишалось, например, beneath обращалось в neath и так далее. Но, отодрав от этого слова be-, ее не выбрасывали. Нет-нет. Ее подвергали повторному использованию, приделывая к словам, к которым ей и близко подходить не полагалось. Что и создавало нелепо помпезные благозвучия такого, примерно, рода: Neath the bedappled verdure of the mighty sequoia sinks the bewestering sun и так далее. А как можно назвать вот такой риторический троп, также встречавшийся весьма часто? Начинался он с обычной be-дребедени: "Neath becoppered skies bewends…", но за этим следовало: "…серебристая лента времени, называемая рекой Колорадо". Жутковатый и бессмысленный лабиринт метонимий и метафор, коими изъяснялось "Нэшнл Джиогрэфик" во всем его билеколепии, оказал на меня огромное влияние, поскольку тем, чем стала для других рок-н‑ролльная музыка, для меня был язык…
Вот так понемногу бидвигался вперед, бинудничая, огромаднейший человечище по имени Стивен Фрай. Несмотря на мою страсть ко всему американскому и мою одержимость языком, литературой, историей и культурой этой страны, я впервые посетил ее лишь на третьем десятке лет. Я тогда адаптировал и переписал либретто британского мюзикла "Я и моя девочка", о котором уже упоминал passim, и было решено, что ему стоит, возможно, попытать счастья на Бродвее. Вот я и полетел вместе с постановщиком Майком Оккрентом и исполнителем главной роли Робертом Линдсеем рейсом "ПанАм" из Лондона в аэропорт Кеннеди. Впервые увидев контур Манхэттена, я испытал чувства Данте, впервые увидевшего Беатриче, Кортеса, впервые увидевшего Тихий океан, и, смею сказать, Саймона Коуэлла, впервые услышавшего Сьюзан Бойл. Я влюбился в Нью-Йорк точно так же, как это проделали до меня П. Г. Вудхауз, У. Х. Оден, Оскар Уайльд и многие другие мои литературные боги. Но ведь мы приехали сюда лишь репетиций ради. Премьера мюзикла должна была состояться в Лос-Анджелесе, штат Калифорния. И стало быть, при первом моем приезде в Америку мне предстояло пожить и на Манхэттене, и в Беверли-Хиллз. Чаша моя переполнилась, как засорившийся водосток.
В театральной части Бродвея есть знаменитая закусочная под названием "Карнеги Дели". Вы можете помнить ее по фильму Вуди Аллена "Бродвей Денни Роуз". В первый мой полный американский день я зашел туда и заказал сэндвич с пастрами. Великое дело, скажете вы. Именно так. Великое. Громадное. Тем, кто не имел удовольствия сталкиваться с настоящим нью-йоркским пастрами-сэндвичем, объясню, что размером и плотностью он сильно напоминает мяч, которым играют в регби. Два тонких ломтика ржаного хлеба, а между ними - слои, слои и слои теплой, жирной, упоительно вкусной маринованной говядины. Ну и еще огурчики маринованные в придачу. Так, сохраните этот образ перед вашим внутренним взором. Я лицом к лицу с огромным сэндвичем с пастрами. Молодцы. Теперь мы шустро перескакиваем в ЛА. Я трачу все мои суточные на единственный уик-энд в отеле "Бель-Эр", роскоши коего я и вообразить, а тем более ожидать не мог. С другого конца зала, в котором я завтракаю, мне подмигивает Роберт Редфорд. Я едва не наступаю на собачку, принадлежащую Ширли Маклейн. Чаша моя переполняется еще пуще и походит теперь не столько на чашу, сколько на фонтан Треви.
Возвращаемся в Нью-Йорк. Рад сообщить, что первое представление "Я и моя девочка" стало таким, на какое я мог только надеяться. "Нью-Йорк таймс" восторженно бесновалась, мы стали хитом. В конечном счете я получил премию "Драма Деск" и номинацию на "Тони"; Роберт Линдсей тоже получил последнюю за свою блестящую игру - а затем и саму "Тони", и полную шляпу других наград. Раз за разом я обещал себе, что когда-нибудь поселюсь в Нью-Йорке, в городе, мостовые которого питают вас электричеством, как рельсы поезд подземки. В те дни я жил на квартире, принадлежавшей моему другу Дугласу Адамсу. Возвращаясь домой, я многословно рассказывал сидевшей рядом со мной в самолете женщине о том, до чего мне понравилась Америка и как я когда-нибудь буду жить в Нью-Йорке.
- Постойте, голубчик, - сказала она (весьма походившая на тетушку Мейм Розалинды Рассел), - вы же говорите, что побывали только в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.
Верно, признал я.
- Ну так вы никакой Америки пока и не видели.
Полагаю, восприятие части чего-либо как полного подобия целого и вправду можно счесть ложным выводом из разряда pars pro toto или говорящей о лености ума синекдохой, однако я не понял по-настоящему слов этой женщины, пока не бипомыслил, как выразилось бы "Нэшнл Джиогрэфик", о колоссальном континенте мясистости, коим был сэндвич "Карнеги Дели". Как может кто-либо утверждать, что он съел этот пастрами-сэндвич, если на самом деле ему довелось отгрызть по кусочку от двух тонких ломтиков ржаного хлеба, верхнего и нижнего, оставив целый континент пастрами почти не тронутым? Как может кто-либо утверждать, что он познал Америку, если ему всего-то и удалось, что полакомиться с краешку Нью-Йорком и Лос-Анджелесом?
Одна из задач, коими я был… э-э… озадачен, приехав в Лос-Анджелес году в 1990‑м, не то 1991‑м, состояла в том, чтобы получить в Лас-Вегасе некий сценарий и привезти его в Лондон. Большая студия с большим бюджетом могла позволить себе отправить факсом из Лас-Вегаса в Лондон 120‑страничный сценарий, однако продюсерской компании "Ренессанс Филмз", основанной Кеннетом Брана на пару со Стивеном Ивенсом, подавшимся в продюсеры джентльменом из Сити, такое было не по карману. Электронная же почта с ее "довесками" еще оставалась в ту пору лишь искрой в глазах будущего. Если вам требовалось переправить какой-то документ, вы прибегали к услугам курьера. Курьеров же предоставляли DHL и FedEx - на худой конец, мог сойти и Стивен Фрай.
Не могу припомнить, что привело меня в Лос-Анджелес в 1991‑м, да и 1991‑й ли это был, но точно знаю, что предшествующей зимой я пригласил Эмму Томпсон и ее нового мужа Кена Брана провести неделю в моем норфолкском доме. Им довелось увидеть, как я рублю дрова. Мы беседовали о том о сем, и, как это водится у Кена, в голове его зародилась - или окончательно утвердилась - идея фильма.
Впрочем, поразмыслив, я пришел к выводу, что, возможно, напутал и с этим. Вполне вероятно, что гостями моими были Мартин Бергман и его жена, американская комедийная актриса Рита Раднер, потому как сценарий, о котором идет у нас речь, они-то и написали. О, память, забывчивая королева.
Ладно, ладно. Суть дела в том, что Кен знал: я отправляюсь в Лос-Анджелес, и попросил меня заглянуть в Лас-Вегас и забрать последний вариант сценария. Я никакого варианта не читал, но согласился сняться в фильме - по причине моего инстинктивного доверия к Кену и его сверхъестественной способности уговорить кого и на что угодно.
Фильм должен был называться "Друзья Питера", сценарий я прочитал в самолете, которым возвращался из Лос-Анджелеса, - и, пока читал, меня охватывал быстро нараставший ужас. Все очень забавно, думал я, но ведь это же про нас. Про Хью, про меня, Эмму, Тонни Слаттери, про семи-восьмилетней давности поколение "Огней рампы". Кен, после огромного успеха его киноверсии стратфордского "Генриха V", надумал снять британский вариант "Большого разочарования".
При каждой нашей новой затее Хью и я - быть может, по причине вечного чувства вины, навеянного привилегированным, как мы считали, детством и отрочеством, - инстинктивно перебирали в уме отзывы, которые нам предстояло услышать от критиков. У нас имелся свой образ враждебно настроенного обозревателя из журнала "Тайм-аут". Его наморщенный нос, надменное всхрапыванье, медленно опускающиеся уголки губ - все это являлось нашему воображению задолго до того, как являлось на свет; мы с опережением залезали в его и всех прочих критиков головы и сочиняли там то, что им предстояло написать. Подождите немного, мы к этому еще вернемся.
Весной 1988‑го я сыграл в "Уотфорде" и затем в вест-эндском театре "Феникс" роль философа Хэмфри в пьесе Саймона Грея "Общая цель". В то время я снимался в телевизионной версии "Специальных изысканий", переименованных в "С вами Дэвид Лендер". Проводить целый день на съемках, а затем едва-едва поспевать в театр, а затем беспутствовать с рок-звездами, бильярдистами и прочим набранным с бору по сосенке легендарным отребьем общества в ночном клубе "Лаймлайт", - с этим я как-то справлялся, хоть моему доктору и приходилось два раза в неделю забегать в артистическую "Феникса", дабы вколоть мне порцию Б12 и тем поддержать мои силы на должном уровне. Не помню, чтобы я просил его об этом, и потому полагаю, что идея принадлежала продюсеру спектакля, боявшемуся, по обыкновению всех продюсеров, как бы мой движок не остался без топлива. А когда представления пьесы закончились, мы с Хью уселись писать тексты для комедийного сериала, которое решили назвать - после долгих мучительных дебатов - "Шоу Фрая и Лори".
В самом начале весны 1989‑го мы приступили к съемкам первого сезона этого "тусклого реликта, давно погребенного под обломками никчемного оксбриджского старья", как, по нашим представлениям, должен был облаять его "Тайм-аут". Летом того же года мы отсняли "Черная Гадюка рвется в бой" ("прискорбный упадок формы после упоительной "Черной Гадюки Третьего"", как, несомненно, пробурчит "Тайм-аут"), а сразу затем Хью и я занялись первым сезоном "Дживса и Вустера", опять-таки представляя себе приговор "Тайм-аут": "В то время как весь мир рвется вперед, к новым рубежам, Фрай и Лори вяло барахтаются в снобистском, младенческом прошлом". Произошло это после нашей встречи с джентльменом по имени Брайан Истман. Прежде он занимался организацией концертов Королевского филармонического оркестра и музыкальными мероприятиями Британского совета, а ныне владел компанией, которая прославилась прежде всего сделанным для Ай-ти-ви сериалом "Пуаро". Брайану хотелось вывести на экран вудхаузовских Берти и Дживса, а Хью и я представлялись ему пригодными для исполнения этих ролей. Странным, по крайней мере для нас, было то, что выбирать, кого мы будем играть, он предоставил нам самим. Мы полагали очевидным, что Хью - прирожденный Берти, а я более гожусь в Дживсы. Хью изложил это так: Берти - труба, Дживс - виолончель.