"Солнце во всём виновато, жарит, парит - душно, гроза будет, потому и потею, - попытался Распутин успокоить себя. - Тьфу, как в бане... Сумасшедшее солнце!" Уши ему словно бы кто-то заткнул ватой, он перестал слышать, в теле возникла боль, потекла в кости, в жилы, в мышцы.
- Ты чего, Ефимыч? - толкнул Распутина один из мужиков. Распутин не ответил - не услышал мужика.
От чёрной женской фигурки исходили какие-то опасные токи, Распутин ощущал их почти физически, пробовал противопоставить этим токам токи свои, соорудить заплотку, но из этого ничего не получилось. В мозгу мелькнула мысль: "Надо бежать", но он никуда не побежал, да и никогда не побежал бы, продолжал идти навстречу женщине в чёрном.
Та приближалась, была уже совсем недалеко. От горячей дороги неожиданно потянуло холодом. "Если она сейчас попросит денег - дам ей денег, - решил Распутин, - всё, что есть в карманах, то и отдам. Если захочет быть ближайшей подругой Ани Вырубовой или фрейлиной мамаши - будет подругой и фрейлиной, если она попросится на курорт, в Германию, например, в этот самый... Баден который - поедет в Баден. Это - судьба!"
Распутин был недалёк от истины.
Пробки в ушах пробило, он стал слышать - услышал собственные шаги, смех мужиков, клёкот дерущихся петухов и пароходный рёв на реке.
"На реку бы, прочь отсюда, от людей, - бессильно подумал он, - отдохнуть бы, забыться. Но не дано, - понял он в следующую секунду, - даже если я спрячусь в воде, в земле, в воздухе - всё равно найдут. Везде найдут".
- Григорий Ефимович, у меня к вам прошение, - ещё издали произнесла женщина низким, чуть надтреснутым голосом, подтянула платок снизу к глазам, закрывая нос, намазанный какой-то мазью, поклонилась, - не откажите!
- Давай, - Распутин протянул руку, - давай прошение.
Та достала его из-под шали, это был лист хорошей плотной бумаги, сложенный вдвое. Распутин взял его, развернул. Прошение было написано крупными буквами, тот, кто писал, знал характер "старца" - Распутин любил, когда писали крупными буквами. Только вот из текста он ничего не понял - слова просто не проникли в него. Распутин махнул рукой, показывая, что письмо прочитает потом, дома, если он что-то не разберёт, поможет дочка - она грамотная, Матрёша, языки пытается учить...
Он хотел сказать, чтобы женщина приходила к нему домой, отметил, что она, несмотря на жару, обута в валенки, но ничего не сказал - валенки удивили его. "Значит, совсем худо этой бабе, - подумал он, - раз в катанках ходит, холод в кости уже проник. Не жилица... Но где же я тебя, мымра черёмуховая, ранее видел, а?" Женщина неожиданно резким и сильным движением выхватила из-под шали, откуда она только что достала прошение, нож. Распутин успел заметить, что это был прямой зазубренный тесак, старый, с сильно проржавевшим лезвием, отшатнулся в испуге от ножа, но женщина опередила его.
Она отбила в сторону Митю, стоявшего перед отцом, и стремительно, будто птица, вызвав оторопь у мужиков, кинулась на Распутина.
Тот выронил бумагу, охнул, но второй попытки уйти от ножа уже не предпринял, глаза у него потухли, он разом увял, словно из него, как из проткнутого шарика, разом вытекла жизнь. Ему сразу всё стало ясно - и почему он выиграл на ипподроме, и почему его втягивали в разговоры о войне, и почему его дом на Гороховой осаждали странные нищенки, и отчего несколько минут назад так странно плыла земля под ногами...
Внутри мигом возник холод, но он не был похож на испуг, это было что-то другое, совершенно неведомое, с чем Распутин раньше не сталкивался. Вместо того чтобы прикрыть живот, защититься, Распутин в странном движении раскинул руки, обнажился - и действительно почувствовал себя совершенно обнажённым, без одежды - и таким обнажённым ухнул в пустоту.
Жаркое, красное, пахнущее свежей кровью пламя вспыхнуло перед "старцем", загородило мир, проникло внутрь, вызвало оглушающе резкую боль - женщина ударила его ножом в низ живота, целя в лобок, но, понимая, что лобковую кость ей не пробить - для того, чтобы пробить, нужен был очень сильный удар, а она была слаба, - взяла чуть выше, и нож с булькающим звуком вошёл Распутину в живот.
У Распутина подогнулись ноги, он медленно пополз вниз, на землю - оторопевшие мужики подхватили его. Распутин молча повис у них на руках. Изо рта у него потекла розовая слюна. Женщина откинулась назад, выдернула из-под шали пузырёк - она всё прятала под шалью, как в кладовке, - вцепилась зубами в пробку, но выдернуть её не успела - Митя закричал громко, по-бабьи слёзно: "А-а-а!" - и ударом кулака выбил у неё пузырёк; он пока не понял ничего, кроме того, что эта женщина хотела убить его отца, одновременно с ударом постарался заметить место, куда улетел пузырёк, - почему-то эта деталь показалась ему важной, прокричал ещё что-то бессвязное, лишённое слов, пузырёк гирькой нырнул в пыль, над ним взметнулось жёлтое неприятное облачко, в ту же секунду к пузырьку кинулись два мужика, растоптали его каблуками, на поверхности пылевой простыни проступило мокрое пятно, одиноко блеснуло несколько острых стеклянных осколков.
У Мити неожиданно исчез голос, вместо голоса из глотки потекло сердитое зверушечье сипение, он кинулся к отцу и остановился в страхе: ноги отца были в крови - из Распутина почему-то сразу, в несколько секунд, очень быстро вылилось много крови. Митя прижал руки к лицу, не видя и не слыша уже ничего. Он даже не видел, как мужики скрутили женщину в чёрном.
Распутина на руках понесли в дом - "старец" был уже без сознания, он прижимал к животу руки, пачкался собственной кровью и глухо стонал. У Мити вновь прорезался голос - незнакомый, чужой, наполненный слезами, он икнул и проговорил надорванно, ни к кому не обращаясь:
- Врача бы! А?
- А! - крякнули мужики, неся Распутина. Один из мужиков забежал вперёд и, перевернувшись на ходу, заговорил, стараясь, чтобы было видно лицо Распутина:
- Ефимыч, ты слышишь меня? Меня слышишь? Ты это, Григорий Ефимов... ты руки потеснее к ране прижимай, чтобы кровь не текла, ты это, Григорий Ефимов... кровь утихомиривай! Из тебя крови дюже много выбулькало. - Мужик потянулся рукой к животу Распутина, остановился боязливо, и один из нёсших "старца" - лохматобровый насупленный медведь - гаркнул предупреждающе:
- Цыц!
И сердобольного мужика будто ветром сдуло, как в плохой сказке про нечистую силу: был человек и - фьють! - нет его.
- Врача бы! А? - продолжал бессвязно бормотать Митя. Он шёл, слепо расставив руки, следом за мужиками, мешая им нести отца, скуля и шатаясь.
- Замолчи ты! - прикрикнул и на него мохнатобровый медведь. - Тошно!
Но Митя не слышал его.
- Врача бы! А? - скулил он.
Первый врач приехал в Покровское лишь в два часа дня, прискакал на взмыленной лошади - хорошо, что был умелым наездником, и если бы он не появился либо запоздал на пару часов, то, возможно, Распутина не было бы уже и в тот день, но он успел, врачу, оказывается, пришлось сменить двух лошадей - он их почти загнал, приехал растрясшийся, усталый и сразу кинулся в комнату к раненому, понимая, что надо спешить. Промыл марганцовкой разрез, сделал укол и по сукровице странного цвета, сочащейся из живота, по запахам и кусочкам кала, которые он вымыл из раны, понял, что у Распутина в нескольких местах разорван кишечник и продырявлен мочевой пузырь. Нужно было срочно делать операцию.
Но как делать операцию, когда он один, без ассистентов, без помощников? Хирургический инструмент у него имелся, врач взял с собой и разные ванночки для обеззараживания скальпелей, тампоны и лекарства - самые современные по той поре. Лекарств и бинтов он привёз достаточно, но ввязываться в операцию одному было рискованно. А вдруг он зарежет Распутина? Да его же привяжут за ноги к двум наклонённым берёзам и потом отпустят стволы. Берёзы разорвут его пополам.
Он решил немного подождать - о ранении Распутина оповещены Тюмень и Тобольск, Ялуторовск и пароходство, где есть своя собственная медицина, поэтому подмога должна была явиться очень скоро, и тогда уже можно будет и консилиум собрать, и операцию делать. Доктор надеялся не напрасно - прибыли два врача из Тюмени, через полчаса ещё один, запаренный, покрытый дорожной грязью до макушки, очень сердитый, с орденом, болтающимся в разрезе рубашки, - из Тобольска, имевший звание профессора и большую практику.
Распутин лежал без сознания, с открытым ртом и плотно сжатыми зубами. Зубы у Распутина, несмотря на то что начали выпадать, были очень молодые, чистые, без единого пятнышка порчи.
- Ну-с?! - вскричал приезжий профессор, выколупнул из уха жирный ошмёток грязи. - Кто его так? - Выковырнул ещё один ошмёток и потребовал: - Температура?
- Сорок!
- Сердце?
- Работа сердца ослабевает.
Профессор осмотрел развороченный живот, ткнул пальцем в сукровицу, понюхал и поморщился, лицо его утяжелилось, обвисло бульдожьими крыльями.
- Мда-а... А не слишком ли много мы возьмём на себя, если будем делать операцию? - проговорил он. - До летального исхода остался один час. Распутина оперировать нельзя. - Он повернулся к Распутину, послушал дыхание. - Уже белой простыней можно накрывать.
Тюменские врачи - оба молодые, неопытные, не набившие себе мозоли на пальцах ланцетами - возразили: надо попытаться спасти "старца".
- Угу! - хмыкнул профессор. - И сесть в тюрьму. В Петропавловскую крепость. Мало вы, оказывается, господа, каши ели в юности. И мало вас били в детстве - боевых шрамов не видно! - Тобольский профессор думал поколебать, сшибить спесь с молодых людей, но не тут-то было - тюменцы оказались упрямыми и потребовали операцию.
- Он угасает, - горячились тюменцы, поглядывая на Распутина, которого сиятельный мастодонт уже хотел накрыть белой простыней, - дальше - больше... А пока есть десять шансов из ста.
- Даже если бы было тридцать шансов из ста - всё равно рисковать нельзя. Себе дороже. Жалко головы ваши. Это же Распутин! Мне мою голову, - профессор постучал себя кулаком по лысому розовому темени, - например, жалко. Нас же затаскают! Операцию делать нельзя. Поздно!
- Операцию надо делать... Несмотря ни на что, - настаивали тюменцы.
В это время Распутин открыл глаза и проговорил очень отчётливо, громко - почти чеканно:
- Спасите меня!
- Вот видите! - дружно вскричали тюменцы - они умели вдвоём говорить в один голос. - Надо идти на риск!
- Нет! - твёрдо заявил тоболец. - Или я умываю руки!
Пульс у больного становился всё слабее, он уже едва прощупывался, иногда пропадал совсем, рука Распутина сделалась безжизненной, холодной, ногти посинели - жизнь действительно уходила из этого жилистого крепкого человека. Тобольской знаменитости удалось сломать молодых тюменских коллег - они тоже начали ждать смерти Распутина и сообщили об этом окружающим. Ничего, мол, уже не спасёт "старца", ничего не прослушивается и не просматривается, часы Распутина - да какое там часы - минуты! - сочтены.
Покровское - село в общем-то людное, но никогда не переполнявшееся, вдруг стало походить на море - отовсюду потянулись люди, они слетались сюда, словно мотыли на свет. По широкой пыльной улице ползли калеки с отрезанными по самый пах ногами - герои русско-японской войны, увешанные крестами и медалями, вереницей, похожей на отступающую армию, тянулись побирушки, появились цыгане и остяки с гнойными глазами, нарядные, соблюдающие себя в чистоте богомолки и удалые ребята - косая сажень в плечах, с разбойными глазами и смоляными буйными кудрями, объявившие себя родственниками Распутина, - все ждали вестей, волновались, бузили и тут же пристыжённо утихали; из ближайших городов приехали чинные благородные барышни, отдельно держались дамы, прибывшие с Распутиным из столицы, - они плакали, но быстро затихали и принимались дружно успокаивать тридцатилетнюю красавицу, которая никак не могла совладать с собою, всё норовила упасть головою в пыль, и женщинам было трудно держать на весу сильное непокорное тело - происходило то, чего Покровское ещё не видело.
- Это всё Илиодор, это он... это он погубил отца Григория, - стонала тридцатилетняя красавица, поливая слезами землю. Она, вполне возможно, была недалёка от истины, - то всё Илиодор, это он подослал подлую бабу с кинжалом!
Старый кинжал тот - ржавый, грязный, в зазубринах и выковыринах, наполовину съеденный временем, - был обычным штыком от немецкой винтовки, невесть как попавшим в Россию; вполне возможно, что на его счету была не одна сгубленная православная жизнь. Подлая бабёнка купила его из-под полы на рынке, попыталась наточить на камне, но изъязвлённое железо ножа было прочным, слабым рукам не подчинялось - от заточки остались едва приметные следы, был нож опасен не менее всякого ядовитого орудия - ржавь, проникшая в кровь, действовала как отрава: женщина в чёрном достигла своей цели.
- Кто хотел убить Распутина-то?
- То ли Хиония, то ли Феония - зовут её как-то странно, вроде бы и не по-нашенски.
Попытку убить Распутина совершила крестьянка Сызранского уезда Симбирской губернии, проживавшая последнее время в Царицыне и зарабатывавшая на жизнь швейным делом - Феония Кузьминична Гусева, некоторые газеты с первых же репортажей стали величать её Хионией.
Деревенский староста выделил место, в котором могли бы работать следователи, дознаватели, прочий высокий люд, который, надо полагать, прибудет сюда аж из самого Петербурга (не говоря уже о губернском городе Тобольске). Закуток, имевшийся при доме полицейского урядника Швалева, был укреплён и преображён в сельскую тюрьму, куда Гусеву и поместили на время.
Впрочем, из Тобольска вскоре прискакал полицейский чин, бледный, потный, с порванным в пройме мундиром, и первым делом арестовал самого урядника, упёк его в кутузку за то, что "допустил убийство", срок ареста определил небольшой, но обидный - неделю, следом арестовали старосту Шокирова и десятского Кодунина - за то, что "не предупредили покушения". Срок дал побольше - две недели.
В Покровское, переполненное народом, прибыло несколько полицейских нарядов, поговаривали даже о том, что прискачут казаки, целый эскадрон.
Распутин по-прежнему находился без сознания, тяжело дышал, в крепкой груди его что-то ржаво поскрипывало, булькало, запавший рот стал тёмным. Врачей - особенно тобольского профессора - беспокоило то, что он никак не может умереть, как и то, что Распутин никак не может прийти в сознание - перед смертью люди всегда приходят в себя. Организм этого человека сам защищал себя, если бы Распутин переносил боль, находясь в сознании - из раны вместе с сукровицей уже потёк гной, воспалительные процессы происходили стремительно, - он давно бы умер от боли, сердце не выдержало бы, лопнуло. Иногда раненый что-то произносил, но что конкретно - не разобрать, слова срывались с губ мятые, чужие, словно бы Распутин пытался объясниться на неведомом языке.
- Надо же, организм какой дюжий! Будто из железа, - удивлялся тобольский профессор, - до сих пор не умирает, он ещё три часа назад должен был умереть, а не умирает.
Профессор щупал пульс, слушал грудь Распутина, тыкая в неё плоским эбонитовым пятачком трубки, вглядывался в рану, удивлённо качал головой, потом переводил взгляд на окно, где толкался, шумел народ. Отметил, что среди шумевших много калек с Георгиевскими крестами.
- Наград - как на царском балу, - сказал он, - в глазах бело.
- От чего бело?
- От серебра.
Появилось несколько стражников на конях. Стражники рассекли, растолкали людей, отжали от распутинского дома. Гул за окном угас, слышны были только выкрики стражников да хлёсткие удары плёток.
- Теперь поспокойнее будет, - удовлетворённо проговорил профессор.
Тюменские врачи промолчали. Об операции они уже не говорили, маститый тоболец убедил их, что Распутин умрёт под скальпелем и тогда им придётся отвечать за "старца". А кому охота ставить свою молодую жизнь в зависимость от старой рухляди? Тюменцы замкнулись, побледнели; судя по их лицам, они были сами себе противны.
Распутин умирал.
Первым о беде Распутина в Петербурге узнал министр внутренних дел Маклаков - ему прислал телеграмму тобольский губернатор. Маклаков дал немедленное распоряжение собрать всё, что есть о Феонии Гусевой, и вообще, что она делала в последние годы и особенно в последнее время. Через несколько часов у него на столе лежал листок бумаги. "Феония Гусева. С 3 марта находилась в Ялте вместе с Распутиным, следила за ним, вместе с Распутиным приехала сюда и из Санкт-Петербурга, в одном поезде. В последний раз в полицейских списках Санкт-Петербурга значится в декабре 1911 года. Место её последней прописки - ночлежный дом Маконина на Обводном канале. Пользовалась уважением. Благонадёжна. Есть деньги, и немалые. На почве истощения случались припадки. Богомольная. Твердила, что должна избавить людей от лжепророка".
Маклаков трижды перечитал тот листок, соображая, надо ли о происшествии докладывать государю или подождать, в конце концов решил, что можно и повременить: ранение Распутина - это не расстрел рабочих на золотых разработках и не волнения астраханских татар - Распутин подождёт.
- Значит, живёт эта Феония в Царицыне, а в столице бывает лишь наездами? - задумчиво проговорил Маклаков, глядя на жандармского полковника Васильева, составившего ему справку. - Значит, гастролёрша, значит, актриса?
- Отчасти, ваше высокопревосходительство!
- А с этим самым она никак не связана? Ну с этим самым... - Маклаков пощёлкал пальцами.
- С Илиодором? - догадался Васильев.
- Вот-вот. С этим рыцарем из навозной кучи.
- Интересное предположение, - Васильев оживился, - надо будет проверить. Говорят, она больна...
- Что за болезнь?
- Сифилис, ваше высокопревосходительство!
Маклаков поморщился. Снова пощёлкал пальцами.
- Если она связана с Илиодором, то нити поведут в церковь. От Илиодора - к Гермогену и далее. Ну-ну. На Илиодора что мы имеем?
- Полное досье.
- Подготовьте!
А Распутин, лёжа у себя в доме на широкой кровати, украшенной серебряными шишаками, никак не мог умереть. Ему было больно, но он не чувствовал боли, ему не хватало воздуха и тепла, но он не чувствовал, что воздуха и тепла не хватает, всё мирское, обыденное отдалилось от него, он находился где-то далеко, в горних высях, освещённых слабым золотистым светом, он видел Бога, видел ангелов, слушал музыку и тихо умилялся. Умилялся тому, что ещё существует, невесомости своей, способности летать и видеть так близко святые лики, которые раньше видел только на иконах.
Из груди его доносился слабый затухающий хрип - похоже, в Распутине всё уже отказало, кроме сердца, только сердце, жилистое, мускулистое, сильное, не хотело сдаваться, гоняло беспрестанно кровь, боролось, требовало жизни - не хотело останавливаться, и Распутин хрипел, зажимал зубами язык, до крови кусал тёмные тонкие губы и не умирал - он никак не мог умереть, рад был бы умереть, но не мог...