Толпа, наводнившая Покровское, прослышав, что Феония Гусева содержится в обычной "холодной" - закутке, куда сажали провинившихся по-мелкому мужиков, должников и крикунов, с долгим мстительным воем кинулась туда, чтобы свести счёты с "порушительницей", но была отбита конными стражниками - хорошо, что они прибыли вовремя, задержись они на пару часов и не окажись у дома старосты, Феонию просто бы разодрали на части, втоптали, вбили бы по косточке в землю.
Стражники арестовали девять человек наиболее крикливых и буйных, загнали их в пустую избу, в которой коротала свои последние годы одинокая бабка. Скоротав, она ушла на покой, и изба опустела, сделалась холодной, и сразу в ней запахло свалкой, плесенью - нежилой дух быстро изгоняет из домов дух жилой. На крыльцо посадили двух полицейских с револьверами и саблями - охранять буйную компанию, но компания оказалась не буйной, совсем напротив - очень скоро она взвыла от страха.
В пустом доме том что-то посвистывало, шевелилось, в воздухе носились тени - будто жили, веселились летучие мыши, но мыши не были видны, пол скрипел и прогибался сам по себе, хотя по нему никто не ходил, из-за стен доносились глухие голоса, шёпот, а на холодной, припахивающей гнилью печке мокрел крест. Прямо на известковом печном боку, словно бы проступая из кирпича, из глубины, из стылого нутра, искрилась свежая роса, пот. В виде аккуратного креста. Извёстка в этом месте сделалась иссиня-тёмной, вздулась больной коростой, но не облетела, не облупилась - держалась.
Когда арестованные разглядели этот крест, то в страхе отползли от печи подальше, к двери, потом начали долбить в дверь кулаками - уж больно тюрьма их оказалась тёмной, бесовской, связанной с нечистой силой. Явно Распутина хотела уничтожить нечистая сила - в слабое тело Феонии Гусевой поселился чёрт-убийца. Выходит, правы они были, когда хотели уничтожить Гусеву, и не правы стражники...
Тут в избе что-то заухало, засипело, будто огонь в паровозном котле, стены дома дрогнули, и у мужиков зашевелились волосы.
- Выпустите нас отсюда! - заорали они сразу в несколько глоток.
Стражники, сидящие на крыльце, забеспокоились - им тоже стало что-то не по себе: крыльцо начало скрипеть, шататься, словно при землетрясении, горизонт накренился и так, в накренённом состоянии, и застыл - у нечистой силы был суровый характер, она не любила шутить.
- Смерть Хвеонии Гусевой! - прокричал кто-то в пустой избе - один из девяти арестованных, похоже, сошёл с ума.
- Разве так можно? - прошептал кто-то из охранников. - А что скажет господин полицейский исправник?
На допросе Феония Гусева упрямо молчала - стиснув зубы, прижав ладонь ко рту, она лишь мотала головой, отказываясь отвечать. Когда с неё стянули шаль, то люди, которые вели допрос, отшатнулись от Феонии - лицо её было сплошь покрыто болячками, какими-то детскими, золотушными болячками, коростой, на носу тоже сидела большая золотушная блямба.
Следователь с брезгливой миной на лице бросил шаль на пол. Феония спокойно нагнулась, подняла шаль и натянула себе на голову.
- Сейчас я в тебя плюну, - у Феонии неожиданно прорезался сильный, звучный голос, - до конца дней своих будешь лечиться!
Следователь поспешно отодвинулся от Феонии, стал задавать вопросы из угла избы. Феония молчала, она словно бы не слышала вопросов, словно бы не понимала следователя, словно бы не разумела русскую речь, хотя только что говорила, грозила юному, с щегольскими усиками, будто приклеенными к бровастому щекастому лицу, следователю - ведь она действительно могла плюнуть в офицера какой-нибудь заразой, слюной, кишащей микробами, и тогда офицерик этот своё бы имение спустил на лекарства.
Чем была больна Феония, следователь не знал, но на всякий случай старался держаться от неё подальше. И правильно делал. Пощипывая усики, он записал для себя на листе бумаги кое-какие наблюдения - что-то вроде заметок на память...
"Проверить, сколько ей лет. Наверное, около тридцати. Может, чуть больше. Незагорелая кожа, болячки - очень странные болячки! Платье простое, чёрного монашеского цвета, но под простым этим платьем - очень дорогое бельё, которое простолюдины не носят. Отказывается есть и пить - ничего не хочет брать в рот!" Следователь был грешен - пописывал стишки и стремился, чтобы из-под его пера выходили только грамотные тексты, и главное - чтобы они были живыми, поскольку мёртвая полицейская сухомятина уже всем надоела смертельно. Скулы от неё сводит!
Поздно вечером Феония всё-таки раскрыла рот и сказала следователю несколько слов - всего несколько. Вот они, их запечатлели и полицейские протоколы, и перья журналистов: "Так надо! Он - антихрист!"
Когда её увели на ночь в камеру, - если, конечно, помещение временной сельской тюрьмы можно назвать камерой, - это было мрачное, деревянное, тёмное, пахнущее сеном и мышами помещение, - она, став на чурбак, подтянулась к оконцу, врезанному в толстое бревно под самой крышей, попыталась раскачать стекло и вытащить его, но стекло было плотно прижато планками, вытащить его можно было только с помощью стамески и клещей. Феонии оставалось одно - бить стекло.
Она обмотала куском шали руку, надавила на стекло - то было словно железное, не подалось, давить сильнее Феония побоялась - звук разбитого стекла мог привлечь стражников.
Надо было ждать. Обычно Покровское по вечерам было селом тихим и тёмным - в темноте себя обозначали лишь собаки. Люди предпочитали пораньше лечь спать - в домах свет не горел, да и слава у здешних мест была не самой лучшей, - но сейчас Покровское не было похоже на знакомое всем Покровское, в нём снова начал шуметь-волноваться народ.
Толпа, в которой теперь были уже не только пришлые, но и местные, в основном молодёжь, перемещалась с места на место, бурлила, галдела, готова была растерзать кого угодно, не только Феонию Гусеву - в воздухе противно попахивало кровью, пеплом, лекарствами, болью.
Когда толпа приблизилась к застенку Феонии, она, затаив в себе дыхание, держа его буквально зубами, решительно ткнула в стекло кулаком, стекло треснуло, вывалилось наружу, в рамке остался лишь один осколок. Феония поспешно выдернула его, прислушалась, стараясь понять, услышал её стражник или нет?
Хоть и галдела толпа, и шум стоял такой, что люди не слышали друг друга, ревели, матерились, проклинали кого-то - всё смешалось, а нечёткий звон разбитого стекла охранник всё же услышал - у него оказался тонкий слух, - затопал ногами, забряцал тяжёлым замком, и Феония, торопясь, полоснула себя осколком по руке, потом провела по шее, сбоку, там, где сквозь кожу проступала очень важная, по её мнению, для жизни жила, потом снова провела по руке, закричала от боли и повалилась на пол.
Охранник быстро справился с замком и распахнул дверь.
- Эй! - позвал он. Керосиновым фонарём осветил лежавшую на полу Феонию.
Человек он был опытный, всё сразу понял, позвал напарника - вдвоём они не дали Феонии умереть. Отняли у неё осколок, который она мертво зажала в руке, припрятали его, чтобы утром с ним познакомился следователь, и для профилактики - чтоб и впредь было неповадно - основательно отругали Феонию. Хотели было на ночь связать руки, но не стали.
А Распутин всё продолжал хрипеть в своём доме - он никак не хотел умирать и этим очень удивлял врачей - маститый профессор из Тобольска сидел на лавке с таким видом, будто ему в сердце выстрелили из дробовика, дырку сделали; тюменские врачи ощущали себя ущербными - стало ясно, что операцию делать надо было: Распутин выдержал бы любую операцию, даже если бы у него остановилось сердце или рассыпался позвоночник, и что операцию делать не поздно даже сейчас - Распутин и её выдержит.
Почти все запросы о Феонии были пустые, у полиции сведений на неё имелось мало - она не проходила ни по одному делу.
В тот же день полиция стала искать одного журналиста, который ехал вместе с Распутиным в поезде, - о нём сообщили дамы из свиты "старца". Кстати, по поводу распутинских дам полиция получила приказ: собрать всех в одну кошёлку, доставить в Тюмень и посадить в поезд, идущий в Санкт-Петербург, - нечего им шуршать юбками в Покровском! Допрашивать дам полиция опасалась - слишком уж высокие семьи они представляли, всей России были известны их фамилии.
Утром бледная как мел после бессонной ночи и переживаний, перевязанная обрывками бинтов, Феония призналась дотошному молодому следователю, что действовала она по указке Илиодора, а ещё мстила за поруганную Распутиным подругу - монахиню Ксению. Несколько месяцев она следила за Распутиным, раньше держала при себе сапожный нож, но в Ялте ей подвернулся тесак, она его купила и хотела там же, в Ялте, расправиться со "старцем", но ей ни разу не удалось приблизиться к нему: Распутин всё время находился в окружении людей, в Петербурге тоже не удалось, и тогда она приехала следом за ним в Покровское.
Наконец Распутину сделали операцию, почистили кишечник, заштопали несколько порезов, осмотрели и подлечили мочевой пузырь. Операция прошла успешно. Но Распутин пока не приходил в себя. Через день температура пошла на убыль. Это был хороший знак.
Судьба Илиодора сложилась неудачно, вроде бы он был на коне - вместе с Гермогеном брал верх над Распутиным, но нет - Распутин рассчитал позицию куда вернее, чем они с Гермогеном, и сумел обезножить коня, на котором они скакали. Илиодор впал в немилость. Вообще фигура Илиодора представляет интерес для всякого пытливого человека. В архиве сохранилось несколько папок департамента полиции с пометками "Бывший иеромонах Илиодор". В молодости он баловался революционной деятельностью - именно баловался, хотя сам относился к этому очень серьёзно и, несмотря на монашеский постриг и отвращение к оружию, пробовал даже стрелять из тяжёлого, намертво отшибающего руку револьвера, учился разбирать и собирать мосинскую винтовку-трёхлинейку, был знаком с устройством самодельной бомбы.
"Иеромонах Почаевской Лавры Илиодор в начале 1908 года ввиду несоответствия проповеднической деятельности был переведён по распоряжению духовного начальства на жительство в город Царицын, - следовало из полицейского досье, - а затем ввиду неисправимости и обострившихся на этой почве отношений с гражданскими властями - переведён из Саратовской епархии в Минскую".
Но жители Царицына обратились к государю императору, и тот 3 апреля написал на прошении: "Жалея духовных детей иеромонаха Илиодора, разрешаю ему возвратиться в Царицын на испытание, и в последний раз".
Из досье следовало, что 15 ноября 1909 года Илиодор произнёс проповедь, в которой говорил об угнетении богатыми неимущего класса. Предупреждение, сделанное полицией, на иеромонаха не подействовало: революционная борьба была для него как сладостная чесотка - чем больше чешешь, тем лучше. Он считал себя привязанным к революции на всю жизнь. 29 ноября 1909 года Илиодор выехал из Царицына в Тобольск, 21 декабря вернулся. После приезда из Сибири выступал перед рабочими с зажигательными речами, о чём существуют рапорты начальника жандармского управления и саратовского губернатора графа Татищева российскому премьеру П. А. Столыпину.
На бумагах той поры стояли грифы "доверительно", "секретно" и "конфиденциально". Из бумаги под грифом "доверительно" следовало, что у Илиодора был "громкий, крикливый, немного режущий ухо голос с нервною хрипотой. Чёрная ряса, такой же клобук, бледное, худое, измождённое лицо с небольшою чёрной внушительной бородой".
Чтобы понять этого "революционера", его надо процитировать - и тогда всё встанет на места... В одной из проповедей в Царицыне, записанной полицейским агентом, Илиодор, например, говорил:
- Попал я в Почаев. Там - хохлы, народ тоже крепкий, сильный, в плечах косая сажень, кулак вот какой! - Надо полагать, хилый Илиодор пудовым кулаком похвастаться не мог, поэтому он сложил вместе два своих кулака, добавил к ним для увесистости ещё что-то и показал народу. - Стал я ними, с хохлами, значит, беседовать. Когда они узнали, что такое конституция и революция, глаза у них налились кровью. Подняли они кулаки и говорят мне: "Скажи, батюшка, где эта самая конституция находится? Мы её так пришибём, что только мокренько останется!"
- В Петербурге! - сказал хохлам Илиодор. Те даже взвыли от ненависти к столице России.
На той же показательной проповеди Илиодора спросили:
- Батюшка, что с жидами нужно делать?
Илиодор не колебался ни секунду:
- На виселицу их!
Большой был, в общем, демократ и человеколюб.
Из Царицына он был выслан вторично - не оправдал доверия царя и прихожан, некоторое время сидел в монастыре, замаливал грехи, потом Илиодора сослали во Флоршцеву пустынь. У Илиодора, как и у Распутина, были свои последователи, поклонницы и поклонники, богомольцы, хранившие книги Илиодора, его одежду, а иногда и вовсе какой-нибудь жалкий лоскуток - остаток его одежды, карман либо часть воротника, и к этим людям нельзя было относиться легковесно, с улыбкой, абы как, эти люди могли пойти на всё, даже на убийство, если кто-то вздумал бы обидеть их избранника.
Поскольку было непонятно, чем больше увлекался Илиодор - революционными делами или богослужением, полиция на всякий случай причислила его к разряду тихих бунтовщиков и установила наблюдение.
Жил Илиодор в сухой келье, состоявшей из двух половин, одна половина была мирская, другая духовная. Пахло в келье землёй и пауками, и сколько Илиодор ни подкладывал пахучей травы, сколько ни пристраивал на стенах мелиссы и злого ядрёного чабреца, духа этого никак не мог изгнать из кельи, дух давил, мутил голову, и сосланный в пустынь Илиодор мечтал о свободе, о Боге, о поклонниках, о собственном монастыре.
Людей к себе в келью Илиодор не пускал - даже послушника, который приносил миски с едой и питьём, и того держал на пороге, лишь приотворял малость дверь, и послушник ставил посуду на пол, затем, недобро поджимая губы - слишком уж нелюдимо живёт монах, - забирал грязные миски и уходил.
Но свобода манила Илиодора, ой как манила. По ночам он до крови кусал губы, желая полной грудью вдохнуть сладкого воздуха свободы, ворочался, потом, запалив свечу, гонял по стенам клопов и думал о том, что надо бы на зиму запастись чернобыльником либо серебристой полынью, и полынь и чернобыльник своим духом распугают всех клопов.
Случалось, Илиодор в отчаянии выходил из себя - с силой бил кулаком об пол, потом тёр его - ушибленное место долго болело - и удручённо шептал:
- Ну, Гришка, ну, мразь! Ты ещё пожалеешь, что так со мною поступил. Погоди! Погоди-и-и. Ошибочку ты сделал, что со мною так... Отольются тебе мои слёзы!
Он ненавидел Распутина, придумывал разные планы мести, но отомстить пока не мог: Распутин в схватке взял верх, подмял всех под себя, загнал Гермогена с Илиодором в Тмутаракань, в кельи, а сам остался на свободе. Для того чтобы отомстить Распутину, нужна была свобода.
- Ну, мразь! - вздыхал по ночам Илиодор. - Ну, Гришка! Будет и на нашей улице праздник!
Однажды, в первых числах мая, филёры, присматривавшие за пустынью, за Илиодором, по поводу которого получили прямое распоряжение министра внутренних дел не церемониться и, если что, цеплять на запястье наручники, заметили, что около монастырских стен бросит какой-то странный человек и делает замеры. Чаще всего человек останавливался напротив окон илиодорской кельи.
Подозрительного человека задержали. Задержали поздним вечером, уже в темноте, когда светили только звёзды, на опушке недалёкого леса. Им оказался царицынский мешанин Иван Синицын. За сутки до Синицына была задержана повозка, направлявшаяся в пустынь. Извозчик подозрений не вызвал - это был местный человек, занимавшийся извозом с малолетства, его знали и в управе, знали и филёры. Иван Синицын нанял извозчика специально. С собою он вёз два баула и меховой свёрток. По дороге попросил остановиться у колодца, где босая богомолка пила воду из ведра, спросил у неё:
- Скажи, много ли стражников в монастыре?
- Нет, - ответила та, - человека три. Больше никого не видно.
Пассажир отдал извозчику пальто и серебряный рубль - плату за работу, деньги по тем временам большие, - сказал, что через некоторое время поедет с ним обратно на станцию. Около пустыни, в лесочке, он слез, махнул рукой, отправляя извозчика обратно.
Дома извозчик осмотрел пальто - оно оказалось поношенным, зеленоватого цвета, годилось больше на выброс, чем на что-то другое, и извозчик, хотевший было взять пальто себе, решил, что оно ему не подойдёт - от такого пальто больше хлопот, чем радости.
Полицейские поинтересовались у Синицына, куда тот идёт?
- Из Гороховца в Пурех, - ответил Синицын, - только вот дороги не знаю, боюсь в темноте заплутать... Решил заночевать.
- В лесу? Не страшно?
- А кого бояться-то?
Утром в траве напротив кельи Илиодора был найден узел с одеждой. Когда привели извозчика, он узнал в Синицыне своего седока. Распотрошили узел. В нём оказались - привожу по полицейской описи - пара сапог с галошами, новая круглая войлочная шапочка, наподобие той, которые носят горные люди сваны, два парика - рыжеватый и чёрный, с общепринятой крестьянской причёской - пробор посредине, две накладных бороды с усами, флакон клея, кисточка, зеркало, гребёнка, коробка с пудрой и пуховка - круглый перьевой комок, очень мягкий, которыми заезжие артисты обычно пудрят лицо.
Через несколько часов Синицын признался, что прибыл из Нижнего Новгорода с одной целью - освободить Илиодора и доставить его в Царицын.
Когда об этом сообщили Илиодору, тот воскликнул тонким, испуганным, как у зайца, голосом:
- Провокация!
В келье у Илиодора было пусто - людей к себе он по-прежнему не пускал. Пришёл протоиерей Беляев, проверил келью и сообщил жандармам:
- Никого нет!
Но жандармы не удалились - у этих людей нюх был собачий, они что-то чувствовали. Чувствовали в монашеской келье немонашеский дух.
- Мы сами проверим келью, - заявили они протоиерею.
Илиодор попробовал закрыть своим телом вход, но не тут-то было - его просто переставили в другое место, как мешавшую вещь. Очень быстро полицейские нашли жильца, от которого исходил немонашеский дух, - патлатого, босого, в кальсонах и в нижней рубахе.
- Кто таков?
Оказалось - Дмитрий Романенко, крестьянин из Саратовской губернии.
- Почему разделся?
- А жарко!
- Это в келье-то!
В каменной келье Илиодора никогда не бывало жарко, скорее всегда было холодно - камень выделял холод, тут если побыть подольше, зубы начнут выстукивать чечётку.
- В келье! - подтвердил саратовец.
- Жарко, значит?
- Ага, жарко.
Пока продолжался этот непритязательный разговор, обыск не прекращался. За дверью был обнаружен ещё один человек.
- Кто таков?
На сей раз мещанин Степан Дорофеев.