Были обнаружены и вещи: пиджак, брюки, ватная тужурка, барашковая шапка, сапоги. Судя по размерам, одежда принадлежала Романенко.
- Твоя?
Тот не стал отнекиваться - понял, что делать, это бесполезно.
Жилет и ватная поддёвка принадлежали Дорофееву. Жандармы отыскали ещё две котомки, две пары новеньких лаптей и две пары тёплых, крупной вязки крестьянских чулок.
Всё стало ясно - Илиодор собрался бежать. Жандармы дознались, что в похищении должна была участвовать и женщина - некая Сана, дама большого роста, страдающая зубами. В день побега у неё должны быть подвязаны зубы, подвязка - это опознавательный знак.
Двух жильцов-немонахов жандармы арестовали - настоятель отказался признать их своими и содержать в пустыни - и, посмеиваясь, усадили на телегу; через некоторое время на станции Гороховец обнаружили и даму высокого роста, в башмаках сорок второго размера, повязанную марлевой скруткой, - Сану, это была она - Александра Мерзликина, астраханская крестьянка, жительница Енотаевского уезда.
Побег из Флорищевой пустыни был сорван, и сквитаться Илиодору с Распутиным не удалось.
А план побега был прост. В апреле и в мае в монастырь обычно приходит много паломников - только в первые два майских тёплых дня их было триста с лишним человек, в этой разномастной гурьбе к Илиодору прибыло двое гостей - Дорофеев и Романенко. Илиодор укрыл их в своей келье.
Синицын и Сана страховали побег за монастырскими стенами, на воле. Вечером шестого мая Синицын должен был подойти к окну кельи, которое он высчитал точно, и в траве спрятал свёрток с одеждой, чтобы потом не путаться, не суетиться - всё должно находиться под руками, - а Романенко с Дорофеевым спустить Илиодора на верёвке вниз. Сами же они должны были остаться в келье на две недели, до двадцатого, изображая Илиодора, принимать от послушника миски с едой - келья не должна была оставаться пустой.
По плану предполагалось, что Синицын довезёт на телеге Илиодора, притворяющегося больным, до Балахны. В Балахне, на реке, была припрятана лодка, на которой предстояло сплавиться до Казани, в Казани - совершить пересадку на буксирный пароход и по Волге приплыть в Царицын, точнее, в Саретский затон, откуда лошади должны были доставить Илиодора в монастырь.
Конечная дата этого путешествия, по плану, приходилась как раз на двадцатое мая. К этой поре Романенко с Дорофеевым должны были выйти из кельи - Илиодора вряд ли уже могла поймать полиция.
А в Царицыне сторонники Илиодора уже собирали подписи под петицией к царю, в которой просили дать "добро" на основание нового монастыря. Настоятелем монастыря должен был стать Илиодор.
В конце июня загримированный под старика Синицын, имея при себе документы на имя Федота Болотина, попытался проникнуть в келью Илиодора. В мешке этого неряшливо одетого странника были обнаружены лапти, костюм, грим, кое-что по мелочи. Странника арестовали, но Синицын полиции уже не боялся - устал бояться, переболел всякими страхами и понял, что это - пустое: он знал, что дня три его продержат на казённых харчах, а потом выпустят - чего на него зря расходовать деньги? Начальник Владимирского губернского жандармского управления полковник Эрнст так и сделал - не стал тратить на Синицына казённые харчи, но о случившемся сообщил в Петербург. Соответственная бумага нашла своё место в пухлой папке Илиодора.
В начале августа в пустынь снова зачастили поклонники Илиодора, перед кельей монаха они падали на пол, дружно колотили лбами землю, подвывали жалобно - то ли что-то пели, то ли сочинили свою собственную молитву и теперь исполняли её - не понять. Илиодору они подарили дорогой белый посох с золочёным крестом, вкрученным в шишак. Монах принял посох со слезами, поклонился богомольцам и просил передать рабочим, которые обеспечивали паломничество своими рублями, не тратить больше денег на поездки в пустынь, а копить средства, копить, собирать рубль к рублю, пятиалтынный к пятиалтынному, копейку к копейке и вести им жёсткий счёт.
- Деньги скоро понадобятся, - предупредил Илиодор, - много денег понадобится!
Был разработан ещё один план побега, который вскоре стал известен полиции, - там прислушивались к каждому звуку, доносящемуся из обители, да кое-кто из монахов был не прочь подработать на стукачестве, лишний рубль ещё никогда не оттягивал рясу, а полиция на рубли не скупилась. План был ошеломляюще примитивен: несколько человек должны были затеять шумную драку в лесу и выманить из монастыря стражников. Покате будут утихомиривать дерущихся, Илиодор выскользнет из пустыни, на извозчике доедет до деревни, там пересядет на нанятый за шестьдесят рублей автомобиль. Автомобиль довезёт Илиодора до Нижнего Новгорода...
Драка в лесу была устроена шумная - с криками "Убивают!" и стрельбой из пугачей, с матом и звоном разбиваемых бутылок, с большим костром, и стражники действительно метнулись в лес, чтобы врезать дерущимся по шее, а зачинщикам вообще свернуть набок скулы и носы - всё было продумано верно, - только в лес помчались не те стражники, которые охраняли Илиодора, а совсем другие. Те, которые охраняли Илиодора, остались на своих местах.
Стражники так быстро разметали дерущихся, что кое-кто оставил на поляне даже обувь. Кстати, агент полиции наткнулся в лесу на шалаш, в котором находилась влюблённая парочка, эта парочка скрылась настолько стремительно, что женщина даже забыла у шалаша свои ботинки.
Всё провалилось и на этот раз.
Побегом руководил брат Илиодора Аполлон Труфанов.
В октябре - это было вечером шестого числа - отчаявшийся Илиодор остриг себе голову и попросил настоятеля, чтобы тот разрешил ему обменять монашескую рясу на светский костюм. Илиодор был подавлен: глаза воспалены, лицо запаршивело, руки тряслись - с одного взгляда было понятно, что этому человеку надо чинить свои нервы. Илиодор решил, что нужно уходить из монастыря, пока он находится здесь, до Распутина ему не добраться. Никаким обманом. Месть откладывалась, а она была всё равно что горящие уголья в груди, она требовала выхода, действий, немедленного присутствия в Петербурге!
Настоятель отказал Илиодору, и тогда тот решился на крайнюю меру - написал письмо в Синод, в котором отрёкся от веры и Бога. Несколько дней Илиодор проплакал, ожидая ответа.
Священный Синод лишил Илиодора сана. Илиодор собрал свои вещи, которых у него, как, собственно, у всякого монаха, было очень немного, и уехал. Перед отъездом отправил письмо своим приверженцам в Царицын. "Ваш батюшка умер, - со скорбью начертал он на бумаге, - Отречение я подписал собственной кровью, взятой из руки. Вечная истина повелела мне сделать это".
Уехать в Петербург и сквитаться с Распутиным Илиодору - в миру Сергею Труфанову, Илиодор остался уже в прошлом - также не удалось: он был сослан на Дон, в один из пристаничных хуторов, ближе к отцу и брату - Илиодор был из донских, - где поселился у старообрядческого священника.
Полиция тщательно присматривала за ним - избежать этой опеки Илиодору не удалось.
Поместье своё Илиодор прозвал Новой Галилеей, дом укрепил, огородил высоким забором, женился на молодой зубастой казачке, развёл кур, взял в аренду землю - выращивал картофель и арбузы и томился. Так худо и скучно было Илиодору в Новой Галилее, что он начал пить.
Несколько раз Илиодор засек стражников у своего забора и послал в полицейское управление письмо, в котором просил не мозолить ему глаза. "Если вам необходимо следить за мною, то вы должны сидеть под забором", - подчеркнул он.
В запоях Илиодор часто вспоминал своё прошлое, Царицын, проповеди и преданных прихожан, перед ним возникали лица - скорбные, укоризненные, жёсткие, самые разные лица, и все знакомые. Илиодор водил рукою по воздуху, пробуя смазать их, убрать, но лица возникали вновь, и Илиодору становилось не по себе. Водку, говорят, он гнал сам - и очень умело - из картошки и зерна, из груш; случалось, что готовил особый коктейль: брал арбуз посочнее, шилом прокалывал у него бок и закачивал туда пол-литра водки, заклеивал. Потом давал арбузу полежать пару дней где-нибудь в прохладном месте.
Получался напиток необыкновенной вкусноты - мягкий, хмельной, розовый - Илиодор одолевал целый арбуз разом, заедал зелье мякотью, а потом, когда мякоть кончалась, ел арбузные корки.
Полиция, видя, что Илиодор ведёт себя как нормальный мужик - пьёт, но не буянит, перестала трогать его, взяла подписку о невыезде и убрала стражников, от которых у Илиодора была изжога - когда он их видел, то обязательно хватался за бутылку либо за арбуз. Напиваясь, Илиодор ложился на пол и бормотал:
- Я отрёкся от Церкви и Христа, как Бога Духа Святого. Я признаю единого первичного Бога, непостижимо родившего чудодейственное семя прекрасного видимого мира. - Язык у него заплетался, едва ворочался во рту, прилипал к нёбу, губы делались алыми, будто он красил их женской помадой, но мысль работала ясно, и вообще в голове светлело от выпивки - Илиодора сбить было трудно, он шёл по накатанному пути, часто повторял эти слова, написанные им в отречении. - В жизнь мира Бог не вмешивается. Отречение я подписал собственной кровью. Вы поняли, гады? - Илиодор приподнимался на полу, оглядывал голые, давно уже не беленные извёсткой стены, кричал: - А ты понял, Гришка? - Взмётывал над собою кулак. - Доберусь я до тебя, Гришка, обязательно доберу-усь! Ремней ведь из тебя нарежу! Отречение я подписал своей кровью, кровью отсюда вот, - он тыкал пальцем в запястье левой руки, - отсюда вот брал!
Однажды из Царицына прибыла группа поклонниц Илиодора - очень боевых, горластых, совсем не похожих на обычных прихожанок, их было человек пятьдесят. Полные сил прихожанки, увидев стражников, лежавших в тени забора - это было до того, как полиция помягчела к Илиодору, - решили освободить своего кумира.
Но в драку с полицией не полезешь, полиция всё равно окажется сильнее, поэтому они купили два десятка лопат и попытались прорыть к дому Илиодора подземный ход.
Об этом узнал Иван Синицын, заметно похолодевший к бывшему иеромонаху, и донёс полиции. Поклонниц Илиодора накрыли вместе с лопатами, ход засыпали.
Но и Синицын вскоре тоже был наказан - Бог наказал, как говорили люди: сытно поужинав, он вдруг схватился за живот и повалился на землю. Долго катался по ней, кричал, потом изо рта у него полезла пена, и Синицына не стало. Почил в Бозе. В медицинском заключении было указано: отравился дохлой рыбой.
А в остальном к Илиодору не было претензий - даже в связи с подкопом, в полиции решили, что влюблённые в красивого Илиодора прихожанки сделали это по собственному разумению, Илиодор здесь ни при чём, - и удивились, когда из Петербурга поступило распоряжение произвести у Илиодора обыск. И не только у Илиодора - у его сторонников тоже.
- Мда-а. Это, видать, в связи с убийством Распутина, - догадались полицейские чины.
Обыски ничего не дали - у Илиодора, кроме пустых бутылок, запаса картошки и арбузов, дарёного белого посоха и тряпок жены, ничего не нашли, у его сторонников - тоже.
Распутин стонал, бредил, пытался перевернуться на бок, и тогда его приходилось держать - у Распутина могло остановиться сердце, хотя и крепкое оно было, но работать беспредельно не могло, оно должно было надсечься. Пульс дрожал, температура почти не опускалась - точнее, опускалась чуть, но тут же ползла вверх, к той критической отметке, когда кровь начинает густеть, врачи провели у постели старца несколько ночей.
Если раньше брал верх осторожный тоболец - он боялся принять грех на свою душу, то теперь тюменцы оттеснили врача с Владимиром на шее и энергично боролись за жизнь "старца".
Была сделана операция. Операция прошла при свете ламп-десятилинеек, наполнивших комнату печным жаром, дышать стало нечем, зажгли все лампы, что были в распутинском доме, ещё три лампы взяли у соседей. Завершилась операция успешно. Теперь из Распутина надо было постоянно выгребать гной. Неприятное это дело, но тюменцы не морщились, орудовали слаженно и чётко.
Были минуты, когда Распутин с хрипом выбивал из себя знакомые имена: "Пуришкевич... Саблер... Маклаков... Илиодор", потом вдруг всхлипывал со слезою и звал к себе дочь.
- Матрёша! - дрожал в воздухе слабый распутинский оклик, и, отзываясь на него, в глубине огромной избы билась в полувое-полуплаче любимая дочь, рвалась в дверь комнаты, в которой лежал отец, мячиком отлетала обратно и снова на полном бегу врубалась в дверь.
- Папанечка!
Врачи дверь Матрёне не открывали: прежде чем её допустить к отцу, надо было основательно обработать, убрать микробы, проспиртовать - дочка Распутина чистотой не отличалась, но зато отличалась другим - любовью к отцу.
- Пуришкевич, Пуришкевич, - стонал Распутин, облизывая языком сухие твёрдые губы, - что же ты, а?
- Государственная дума в полном составе, - усмехался тобольский профессор, - Пуришкевич, Маклаков... Глядишь, и тайну какую-нибудь узнаем. А зачем она нам?
Тюменские врачи молчали, их коллега, прискакавший в Покровское первым, не выдержал, гневно выпрямился. Но говорить тоже ничего не говорил.
А Распутин в бреду действительно часто видел Пуришкевича - лысого, лобастого, с аккуратной бородой, намазанной духовитым маслом, наряженного в военный мундир, с орденом под подбородком, гневного. Распутин и так пробовал приладиться к Пуришкевичу - не хотелось с ним ссориться - и эдак, но всё бесполезно, и тогда Распутин в сердцах высказался в одном интервью:
- Пуришкевич ненавидит меня за то, что мне приходится заступаться за евреев и, между прочим, просить о допущении купцов-евреев на Нижегородскую ярмарку. Он не может мне простить, что я помогал многим беднякам евреям в Сибири и не скрывал этого.
Утром Распутин открыл глаза.
- Где я?
- Дома, у себя дома, батюшка, - ласково произнёс тобольский профессор, - в селе Покровском.
- A-а, - произнёс Распутин, как показалось собравшимся, разочарованно, шевельнулся и охнул от боли, проколовшей его, недоумённо поглядел на врачей, словно бы спрашивая их замутнённым взглядом: "А чего так много вас тут?" Подвигал немного непослушными губами и снова закрыл глаза.
- Спасли мы вас, Григорий Ефимыч, уже в горячке вы были, отчаливали от нашего берега, а мы все силы приложили, чтобы вернуть вас, - громко и чётко говорил тобольский профессор, стараясь, чтобы Распутин услышал каждое его слово. - Коллеги из Тюмени особенно постарались, отличились, - он с добродушным видом покосился на тюменских врачей, подмигнул, тюменцы отвернулись от тобольца, им всё больше не нравился профессор с Владимиром на шее, - отличились, можно сказать... Все отличились!
Распутин никак не отозвался на слова тобольца, они, похоже, вообще не дошли до него, у "старца" вновь поползла вверх температура, он начал гореть, снова завскрикивал что-то бессвязно, задёргался, пытаясь освободиться от железного жала, воткнувшегося ему в живот, на губах вспухали и лопались розовые пузыри, лоб был потным, розовым, страшным - кровь на лице Распутина смешалась с потом.
Первым сообщение о нападении на Распутина опубликовала газета "День" - та самая, в которой работал Александр Иванович, - прибывший из этой газеты корреспондент оказался самым проворным. Но он уступил место корреспонденту "Петербургского курьера". "Курьер" не жалел денег на новости, и его представитель не вылезал из местного телеграфа. Эта газета дала сразу несколько телеграмм подряд.
"Неизвестная женщина, прибывшая из Астрахани, напала на проходившего по селу Гр. Распутина и огромным солдатским кинжалом нанесла удар в область живота. Оружием задеты кишки". Под телеграммой стояла дата: 28 июня, и время: 14 часов 11 минут. Надо отдать должное этому корреспонденту. Чтобы повысить интерес к событию и оправдать трату денег на телеграммы, он привирал. У специалистов более позднего периода такие натяжки проходили под видом "художественных обобщений" либо "обобщений сюжетных во имя правды", "реалистических осмыслений" и тому подобного. Корреспондент был грешен, грешил он специально - знал, что в "Курьере" его не накажут.
Вторая телеграмма была более короткая. "Распутин в агонии. Раненый говорит: "Выживу, только страсть как больно". Священник причастил его. 29 июня, 1 час 55 минут".
Под третьей телеграммой время не было указано. "По распоряжению губернатора у всех в селе отобраны паспорта".
Новость о покушении подняла на ноги Петербург. Другие газеты не смогли ничего дать о происшедшем - только "День", и то в большей степени предваряя события. Статья Александра Ивановича оказалась очень к месту и "Петербургский курьер", взбудораживший светские салоны фразой из второй телеграммы о том, что священник причастил "старца".
- Значит, конец? Значит, не будет Распутина? - плакали зрелые дамы, увешанные бриллиантами, юные, ещё только вступающие в жизнь красавицы вторили им.
- Туда и дорога собаке! - угрюмо радовались мужья-рогоносцы.
На следующий день - это было уже тридцатого июня - многие газеты поместили сообщение о том, что в Тобольск выехали "г-жа Головина, фрейлина Вырубова, из Москвы - Л. А. Решетникова". Все три представительницы аристократических семей, сильные мира сего.
Следом за этим сообщением газета "Русское слово" напечатала заметку, под которой стояла дата "30 июня".
"Петербург. По полученным здесь сведениям, Григорий Распутин скончался сегодня в 5 часов 45 минут дня от заражения крови".
Узнать что-либо толком было нельзя, сведения из Покровского запаздывали. Снова зачастили ливни, реки опять вышли из берегов, телеграф работал из рук вон плохо, многие столбы связи были повалены, часть сел оказалась затопленной, люди из домов переселились жить в лодки, взяв с собой то, что можно было взять в руки, - немного продуктов да мыло с полотенцами, всё остальное побросали в домах. Хлеб, мясо, одежда были унесены водой.
Даже срочные телеграммы приходили в Россию - сибиряки испокон веков звали европейскую часть страны Россией - с опозданием на полтора-два дня.
В Петербурге, у дома на Гороховой, где Распутин снимал квартиру, волновалась-шумела толпа. Толпа собиралась даже ночью, при факелах, чей свет в темноте бывает очень тревожен, заставляет нехорошо сжиматься сердце; в толпе - разный народ: телеграфисты, рабочие, курсистки, юные барышни из порядочных семей, проститутки, журналисты, старые почтенные матроны, фотографы, крестьяне и конечно же филёры. Швейцар, городовой и два дворника держали оборону распутинской квартиры, никого не подпуская к ней, покрикивая на толпу. Глаза у охранной команды - красные, слезящиеся, эти люди почти не спали, и городское начальство уже подумывало, не отрядить ли трёхсменную охрану?
Отклики на покушение появились в газетах Парижа и Берлина, русские газеты печатали воспоминания тех, кто хорошо знал Распутина.
О Распутине заговорили как о мёртвом...
А Распутин был жив, он вновь очнулся, попробовал приподняться на постели, но упал на подушку, проколотый болью. Просипел через силу:
- Чем я прогневил Бога? - Потом пальцем подозвал к себе врача. К нему подскочил тобольский профессор, готовно наклонился. Распутин пожевал губами и внятно произнёс: - Отправь в Петербург телеграмму!
- Кому, по какому адресу?