Распутин повозил пальцем в воздухе - жест был раздражённым, - сжал глаза в щёлки, выдавил из-под век слёзы, кожа на щеках потемнела, сквозь темноту проступила кирпичная больная краснота, ему было трудно: непрочная ясность, в которой он пребывал, когда очнулся, стремительно уступила место боли, жару, из-под повязки на животе потёк густой гной. Гной быстро собрали.
- Эта... эта... - вновь внятно проговорил Распутин и замолчал.
- Что... эта? - Профессор старался ловить каждый звук, срывающийся с губ Распутина.
- Эт-та... Пи-ши сло-ва.
Профессор пощёлкал пальцами, требуя бумагу и карандаш, оглянулся нетерпеливо, боясь, что ниточка, которая только что протянулась от Распутина к нему, оборвётся, ему подали бумагу и толстый свинцовый грифель.
- Пишу, Григорий Ефимович!
- Какая-то стерва меня заколола!
Записав слова на бумагу, профессор наморщил лоб, сдвинул рот в сторону, словно бы говоря: "Фи!"
- Такой текст и посылать? - спросил он.
- Такой и посылай.
- Будет исполнено, Григорий Ефимович. А адрес какой?
Распутин внятно, словно бы боясь, что этот человек с орденом что-то перепутает или не поймёт, по буквам продиктовал адрес. Профессор невольно отшатнулся от постели, лицо его одрябло, обвисло складками - адрес испугал тобольское светило.
- Такую телеграмму да по такому адресу? - прошептал он, едва двигая серыми губами.
- Да!
Через час в Царское Село ушла телеграмма. Царское Село, именно оно испугало профессора, тоболец знал, кто там живёт, и чувствовал себя так, будто сейчас в комнату вломятся стражники, завернут ему руки за спину и обвинят в чём-нибудь таком... в чём-нибудь таком… в революционном вольнодумстве, например, или в причастности к бомбистам.
Вечером пришла ответная телеграмма - разливы рек, вывернутые столбы и обрыв линий совсем не были помехой телеграммам, если они шли в Царское Село и были подписаны от имени Распутина или шли из Царского обратно и за ними стояло высочайшее лицо - обратный корреспондент.
Текст был короток: "Скорбим и молимся". Подпись под телеграммой отсутствовала. В сопроводительной графе стоял лишь кодовый номер отправителя. У Распутина, когда ему прочитали телеграмму, заметно улучшилось настроение и понизилась температура.
Вид у профессора стал гордым, даже надменным, словно бы не Распутин, а он получил телеграмму. Тюменские врачи отнеслись к этому безразлично - для них авторитеты не существовали, для них существовало только одно - дело. Операции, перебинтовки, терапия, корпий, лекарства и вообще всё, что касалось медицины, а расшаркивание ножкой, политес и "вумные" разговоры - эти атрибуты совсем другой оперы.
Днём Покровское оцепил конный отряд - казаки всё-таки прибыли, слухи подтвердились. Казаки были наряжены в новенькую форму, при начищенном оружии, с блестящими ножнами шашек. "Прибывает кто-то из важных, - догадались покровцы. - Иначе к чему такие строгости?" Они не ошиблись - через два часа в Покровское прибыл тобольский губернатор, действительный статский советник Станкевич, не побоялся грязи и дождей, дорожных промоин и паводков, прибыл сам - раз сам, то, значит, такую команду дали из столицы. Нигде не задерживаясь, губернатор проследовал в избу Распутина.
Распутин был в сознании, сказал губернатору:
- Садись, милый!
Тобольский врач услужливо придвинул гостю табуретку, губернатор сделал жест рукой, прося его оставить наедине с больным. Высоких гостей Распутин не боялся - видывал и не таких, но тут, оставшись один на один со Станкевичем, почему-то оробел. Наверное, потому, что Станкевич руководил землёй, на которой рос род Распутиных, клубень корней уходил в глубину, и если губернатор захочет сделать пакость распутинской семье - сделает ведь, и Распутин, находясь в Петербурге, проглотит этот бутерброд. "Может, и не надо говорить губернатору "милый"?" - засомневался он.
О чём беседовал Распутин с губернатором - неизвестно, только после встречи со "старцем" Станкевич отправил несколько телеграмм в Царское Село и в Петербург и отбыл обратно - губернатора ждала губерния, ждали дела.
Стало известно только, что губернатор распорядился перевезти Распутина в Тюмень и что за "старцем" будет прислан пароход.
Феонию Гусеву тоже было решено перевезти в Тюмень. Распутин хотел было повидать её и попросил, чтобы Феонию привели к нему, но ни врачи, ни полицейские не разрешили. "Старец" пробовал настоять, но потом махнул рукой: "Не надо так не надо!"
Следователь выжал из Феонии всё, что мог, - Феония ещё раз, уже не в горячке, а в холодном рассудке призналась, что действовала по наущению Илиодора. "Значит, дядю этого тоже надо арестовать", - решил следователь и написал проект соответствующей телеграммы. Феония подтвердила, что мстила также за сестру-монахиню одного из монастырей Саратовской епархии Ксению. Насчёт кинжала Феония сообщила, что купила тесак у незнакомого черкеса в Ялте.
Ксения в эти дни жила в Жировецком монастыре и пока ни о чём не догадывалась, хотя ощущала внутреннее беспокойство, схожее со странным ознобом, - человек ведь всегда чувствует опасность, какой бы слабой она ни была и сколько бы километров ни отделяло человека от источника беды.
- Миловидная внешность и порывистость Ксении обратили на себя внимание Распутина, - сказала Феония следователю, речь её сделалась манерной, неживой, - он соблазнил её.
- А у вас никогда не было с Распутиным... ничего такого? - задал следователь неуклюжий вопрос, помялся - ему было неловко.
Феония промолчала, следователь вопрос повторил, и когда Феония не ответила на него во второй раз, следователь понял, что интересоваться этим рано, и в третий раз задавать вопрос не стал.
Когда к Феонии допустили корреспондента газеты "Утро России", она неожиданно занервничала, натянула на глаза платок, захлебнулась было в слезах, но тут же затихла, а потом истерически, с рыданиями выкрикнула:
- Всё равно не жить ему! Не снесут русские люди такого позора!
- Это всё Илиодор, Илиодорка, - заявил Распутин вечером, когда ему стало худо, воздух в избе сделался жарким и красным, а люди обратились в горячие тени, - всё он, Илиодорка!
Понимая, что его могут арестовать и привлечь к суду, Илиодор сделал защитный ход, прислал в газету "Утро России" длинную телеграмму, которая была вскоре опубликована.
"Хиония Кузьмина Гусева - девица 30-ти лет, очень религиозная, умная, всегда осуждавшая деятельность Гришки, которого она постоянно считала развратником и опасным государственным и церковным преступником.
Она давно высказывала убеждение, что с Гр. Распутиным надо разделаться, как с самым отвратительным гадом.
Узнав от меня о том значении, которое Распутин сыграл в разрушении Царицынского монастыря, она ещё более возненавидела его и решила с ним покончить. Она была осведомлена обо всех его развратных делах в Царицыне, которые происходили на её глазах.
Я видел Хионию Гусеву месяцев 7-10 назад. По её мнению, расправа с Распутиным - это воля Божья. Она вместе с другими оскорблёнными Распутиным девицами хотела разделаться с Гришкой ещё в прошлом году, но бродяга Синицын, отравившийся недавно рыбой, известил об этом Распутина, и план не удался.
Если она действительно ранила Гришку, то каждый верующий человек должен благословить её".
Отправил Илиодор телеграмму в газету и забеспокоился - на душе у него сделалось муторно. Зарубил несколько кур, зажарил их. Потом съездил к отцу, жившему в станице Мариинской, взял у него сеть.
- Рыбы надо наловить, - сказал он, - страсть как жареной рыбки хочется!
Сеть он развесил на заборе, на самом видном месте - так, чтобы вся станица поняла, что Илиодор собирается делать. А поскольку станичники были рыбаками не менее азартными, чем Илиодор, и так же любили жерехов и сазанов, тушенных в сметане, то каждый из них позавидовал бывшему монаху: время-то сейчас самое уловистое, надо бы тоже поехать на дальние озера - если, конечно, есть потаённое озеро, то лучше на потаённое - да добыть пару пудов сладкомясой рыбы.
Пока Илиодор готовился к рыбалке, его взяли в разработку. Из Царицына в Петербург, на имя директора департамента полиции поступила шифрованная телеграмма жандармского полковника Комиссарова. "Сегодня прибыл Царицын. Пока установлено: Хиония Гусева, девица 36 лет, по профессии шапошница, проживала у своей сестры Пелагеи Заворотковой. По словам последней, часто бывала на хуторе Большом у Илиодора, причём за последнее время была в первых числах июня у Илиодора, возвратилась через неделю, пробыла в Царицыне два дня. Вновь выбыла в середине июня к Илиодору, имея при себе шесть рублей денег. Более не возвращалась. В делах следствия, ведущегося по делу Илиодора, имеется собственноручное письмо его к Евдокии Скудновой следующего содержания: "Если правда то, что у тебя есть в банке шестьсот рублей, то ты возьми их, пятьсот рублей пошли с Синицыным мне, а 100 рублей возьми себе и скрытно поселись у Поли и Хионушки (т.е. Заворотковой и Гусевой). На твои деньги сделаем первое дело - окрестим Гришку". По словам Синицына, окрестить Гришку - значит оскопить Распутина. Агентура - сестра, племянница Гусевой и другие лица отрицают какое-либо знакомство с местными докторами. Илиодор 3-го скрылся. № 584".
Илиодор, вывесив сети на забор, ещё не знал, хотя и чувствовал, что на него заведено дело, какой-то хлыщ-следователь снова ковыряется в его жизни, сопоставляет даты, хотя "полицейскую мету" он уже получил - к нему заезжал чин из волостного управления, передал казённый пакет, а уходя, произнёс задумчиво:
- Далеко не отлучайтесь, господин Труфанов, - только на рыбалку, но не более. Когда поедете и куда, на какое озеро или что там... старицу, ставок, поставьте в известность господина урядника.
Глаза у Илиодора невольно округлились - давно полиция с ним так не обращалась. Кожей своей, спиной, хребтом Илиодор в тот момент ощутил, что вокруг него стягивается петля и ему не дадут ни одного шанса выскочить из неё. Илиодор ускорил свой отъезд и внезапно исчез. Исчез! Тем временем 584-й - он же полковник Комиссаров, проверявший заодно, лечилась ли когда-нибудь Феония Гусева, также добыл точные доказательства того, что за покушением на Распутина стоит бывший царицынский иеромонах.
Ответа Петербурга сотруднику № 584 в деле нет - наверное, его вообще не посылали, информация была односторонней.
Когда Илиодор исчез, полицейские кинулись в станицу Мариинскую, где жили родители Илиодора, донельзя растревожили старика отца. У него даже руки затряслись.
- Убили, - старик не выдержал и заплакал, - сына убили!
Понять что-либо из его плача было невозможно. Полицейские помялись, высмолили по самокрутке и, изрядно натоптав сапогами в избе, ушли. Везде - в степи, на реке, на всех дорогах и тропках были выставлены заставы: Илиодора надо было поймать во что бы то ни стало - того требовал Петербург и более всего сам министр внутренних дел Маклаков.
Но Илиодор будто в воздухе растворился.
В печати появились первые рассказы о том, как исчез Илиодор. Газеты оказались информированными так же хорошо, как и полицейский сотрудник № 584. Может быть, даже больше - газеты дали точное время бегства Илиодора: "Илиодор бежал 3-го июля в 6-м часу вечера, прошёл с версту от хутора, там его ждал воз с сеном" - так сообщил один из вестников, дали такие подробности, которые не знала полиция, явно им их сообщил какой-то наводчик-специалист, казачок с лихими усами и красным от выпивки носом - например, то, что крестьянин с повозкой ждал Илиодора четыре часа в условленном месте. Когда кто-нибудь проезжал мимо, крестьянин делал вид, что чинит телегу, от помощи отказывался, а когда Илиодор появился, то спрятал его в сене и увёз в степь. Родным, дескать, Илиодор оставил письмо, в котором сообщил, что в хутор больше не вернётся, просил простить его за тайное исчезновение, но обстоятельства сложились так, что оставаться ему на Дону нельзя.
Прошёл слушок о том, что перед побегом Илиодор очень боялся расправы - и, видимо, не без оснований. На хуторе могли появиться поклонники Распутина и вздёрнуть на верёвке к потолку - прямо в его же избе. Илиодор настолько боялся этого, что даже дверь своей спальни запирал на два замка. Не говоря уже о входе и сенцах.
Сбрив усы и бороду, Илиодор, по свидетельству газет, переоделся в женское платье и в накидке, с головой, обёрнутой белым шарфом, появился на ближайшей пристани. Поскольку кругом было полно полиции, Илиодор был вынужден вместе со спутниками прятаться в зарослях, а когда кто-то приближался по малому делу, стыдливо отворачивался и кушал куриные яйца - обманывал, давал показать, что обедает вместе со своим спутником и лишние рты на семейном обеде не нужны.
Со стороны всё это выглядело естественно - скромная стеснительная семья проводит отдых, отмежевавшись от остальных, никому не мешает и просит, в свою очередь, ей тоже не мешать.
Когда подошёл пароход - газеты сообщили, что это была "Венера", - Илиодор занял место в общем дамском отделении. Чтобы не быть опознанным, сделал вид, что у него болят зубы, лёг на койку и отвернулся к стене, на вопросы отвечал молчанием, тыкал пальцем себе в щёку, показывая: зубы! Болят зубы!
Труднее всего было с туалетом - и эту подробность газеты не обошли стороной: Илиодор не мог появиться ни в мужском, ни в женском отделении, он крепился, сжав зубы.
Когда пассажирский помощник капитана, ведавший на судне аптечкой и обученный фельдшерским навыкам, попытался помочь, унять зубную боль, дама - то есть Илиодор - "недовольно пропищала:
- Ах, отстаньте!"
Помощник капитана через некоторое время пришёл снова - ему было жаль страдающую даму.
- Всё-таки я попытаюсь вам помочь...
- Нет, - решительно ответил Илиодор.
- Я дам вам йодистой настойки и капель. Это поможет.
- Не надо!
По утверждению газеты, помощник капитана и в третий раз подошёл к Илиодору, но Илиодор и в третий раз отказался от помощи.
Некоторые газеты, рассказывая об этом факте, писали, что Илиодору пытался помочь не пассажирский помощник капитана, а пароходный контролёр, который параллельно исполнял обязанности фельдшера. Дама, перевязанная платком и лежавшая на полке, извините, задом к нему, показалась подозрительной. И точно, подозрения контролёра подтвердились: пароход-то был переполнен, у дамы на руках оказался билет третьего класса, а плыла она во втором. Контролёр попытался выселить даму, но за неё вступились соседки-пассажирки, и придирчивый контролёр в конце концов вынужден был отстать.
Утром Илиодор прибыл в Ростов, в котором провёл целый день, потом поехал дальше. Вот только куда?
Газеты дали два расплывчатых адреса, по которым Илиодора найти было невозможно: Одесса и Кавказ.
Полиция расставила ловушки везде, где только могла - в Одессе и в Баку, в Батуми и Владикавказе, в Тифлисе и Екатеринодаре, даже в Крыму, в Ялте, и там на всякий случай соорудила капкан. Но Илиодор ни в одну из ловушек не попался. Он вообще как в воду канул, словно бы его никогда и не было.
Чиновник для особых поручений при министре внутренних дел статский советник Красильников представил Маклакову вырезки из французских газет, которые министр передал по принадлежности в департамент полиции, а в этом ведомстве другой аккуратный чиновник подшил в дело.
"Распутин, по-видимому, умер. Любопытна личность бандита. Умер человек, имевший необыкновенное влияние в России", - в один голос заявило несколько французских газет.
А Распутин был жив, он жил, болтаясь между небом и землёй, крепкое жилистое тело его не хотело сдаваться, гной сочился из раны не переставая, тёк, будто вода из крана.
Распутин мучился, стонал, хватал чёрным ртом воздух, находился почти всё время без сознания, но когда врачи заговорили ещё об одной операции, на этот раз более серьёзной, он, словно бы что-то чувствуя, открыл мутные воспалённые глаза и облизнул языком сухие губы.
- А вы меня не зарежете?
Голос его был таким, что у врачей по коже невольно пробежали мурашки, даже у опытного тобольского профессора, отмеченного высоким орденом, кадык покрылся гусиной сыпью. Они тревожно переглянулись и на вопрос не ответили - непонятно было, в сознании находится Распутин или нет. Тогда Распутин повторил вопрос - он был в сознании.
У постели теперь круглосуточно дежурила Ангелина Лапшинская - ей Распутин доверял, - которую журналисты, осевшие в Покровском, почему-то упорно величали Аполлинарией.
Были получены сочувственные послания от министра внутренних дел Н. А Маклакова, министра иностранных дел С. Д. Сазонова и других высоких лиц. Знаменитый борец Иван Заикин прислал телеграмму: "Молю Бога об укреплении Вашего душевного и физического здоровья".
К телеграммам Распутин отнёсся равнодушно - они никак не облегчили его боль, да и не до них было.
Распоряжение губернатора о том, чтобы "старца" перевезли в Тюмень, не было выполнено, пароход "Ласточка", зафрахтованный для этой цели, простаивал - Распутина в таком состоянии везти было нельзя. Но и оставлять его в Покровском тоже было нельзя: дом - это не больница, дома даже дети мешают.
- Век бы вас не видел! - в жару, с закрытыми глазами, едва дыша, цыкал на детей "старец". - И тебя, жена!
Феонию Гусеву, в отличие от Распутина, благополучно перевезли в Тюмень, поместили в отдельную камеру. "Даже тюрьма для тебя - персональная!" - подчеркнул следователь. Феония вновь замкнулась в себе, перестала говорить, к еде не притрагивалась, сутками лежала на койке и, не мигая, смотрела в потолок.
Следователь засомневался: в своём ли уме Феония? Вызвал врачей для освидетельствования. Врачи нашли у Феонии совсем не то, что ожидал следователь, - чахотку. С головой у неё всё было в порядке - допекли обычная подавленность, безразличие, нежелание жить. Лёгкие у Феонии догнивали, и суди её, не суди, дорога у Феонии была одна - в деревянный ящик.
Было от чего озадачиться молодому следователю, он даже похудел от неожиданного известия.
Газеты - не только петербургские и московские, а всей России - начали наперебой печатать афоризмы, цитаты, высказывания, ругань Распутина; Распутин сделался куда более популярным, чем до покушения.
Речь у него была, конечно, особая, ни на что не похожая, корявая, очень заковыристая и убедительная - он иногда умел найти и ввернуть такое словцо, которое не мог отыскать даже заядлый книгочей; при всей своей корявости речь Распутина была красочной.
Петербургские поклонницы, плача, переписывали в свои альбомы афоризмы Распутина - они верили газетам, думали, что кумир их умер, но кумир ещё держался, хрипло дышал и цеплялся за жизнь.
"Великое дело - быть при последнем часе больного: увидишь смерть болящего и невольно помянешь мирскую суету и получишь две награды; посетишь больного, и в это время земное покажется обманом, просто сеть беса".
Вроде бы и бессмыслица, но смысл в этой рубленной топором, сплошь в занозах фразе есть. Вообще-то Распутин это вроде бы о самом себе сказал.
"И явится страх, и видишь - друзья остаются, скажешь себе: где и куда всё земное? И помянем даже молодость и юность, потому что смерть не спрашивает ни старости, ни молодости, ни мужества, и ни быстроты ног, и ни знатности иереев и епископов, и знатницы нипочём, и откуп не имеет цены".