А вот ещё одно высказывание, очень любимое юными гимназистками, с надеждой смотрящими в будущее. "Потешные, как ангелы между херувимами, - смотришь вот и видишь в юношах, как они показывают в себе будущую защиту всех нас. Только бы в них сохранить веру. Эти потешные - что стена каменная, где мы за ней спрячемся.
Когда потешные идут, то на них с умилением смотришь и без слёз нельзя. Великое торжество от них получается".
Барышень приводил в восторг не только образный строй распутинских афоризмов, а и слог, стиль - сами они никогда бы не смогли так высказаться и тем более так написать.
Из Петербурга в Покровское прибыл знаменитый доктор Гагенторн - сердитый человек, известный, как и Распутин, - покровцам сказали так - самому царю и царице: бывало, он шикал на них, а к премьеру Горемыкину вообще открывал дверь ногою и кричал на него. Опытный врач, ничего, кроме медицины, не признающий, Гагенторн, прежде чем осмотреть Распутина, вытолкал под лопатки тобольского профессора сердитым криком:
- Пошёл вон! Шаркун паркетный! Нечего тебе тут делать! Понавешал тут на себя! Вместо ордена лучше бы стетоскоп повесил!
Состояние Распутина он нашёл не совсем уж безнадёжным, но ниже удовлетворительного и велел готовить "старца" к отправке в Тюмень.
- Среди мух ему лучше не станет! - Гагенторн брезгливо поджал губы, - Развели тут мух!
На пристань Распутина надо было нести на руках - мягко, без рывков и раскачивания, в селе нашли солдатские носилки, привезённые ещё с японской войны, подготовили их.
Через сутки Распутин почувствовал себя лучше, с глаз его сползла мутная красноватая плёнка, и лицо перестало дышать жаром. Ему сообщили, что покушение действительно организовал Илиодор, он - главный закопёрщик, а Феония - почти никто, седьмая спица в колеснице, обычная исполнительница. Главный закопёрщик Илиодор утёк невесть куда. "Старец" неожиданно приподнялся на подушке и хрипло, с клекотаньем рассмеялся:
- Значит, бежал Илиодорка? - Похоже, он не верил, что Илиодор, Божий человек, может сам докатиться до убийства. - М-да. Значит, суда испугался, арестуют, думал. Давно я его знаю, давно... Приятели когда-то были, да он зазнался сильно. Стал с нехорошими просьбами приставать, а тут ещё от Бога, от паствы отказался... Да и сам от себя, пожалуй.
Настроение у Распутина поднялось.
Газета "День" без всяких комментариев опубликовала найденный где-то распутинский автограф, клочок бумаги, на котором крупными, корявыми, знакомыми многим буквами было выведено с ошибками: "Ежели прощать собакъ Серьгу Труганова, то он собака всех сесть".
Труфанова Распутин звал Тругановым.
- Кто это тут регочет? - прорычал Гагенторн, входя в комнату.
Распутин оробел:
- Я.
- А ну, на место! - как на собаку прикрикнул Гагенторн, и Распутин покорно повалился на подушку. - Распущенность вселенская! - прорычал Гагенторн. - Что хочу, то и ворочу! Хочу - болею, хочу - встаю, хочу - водку вместо лекарств трескаю. Лежать надо, ле-жать!
Когда в дом втащили носилки и хотели на них уже было положить Распутина - пароход "Ласточка" продолжал готовно дымить новенькой чёрной трубой у берега, посапывал, постанывал водоотливкой, на землю с борта был сброшен широкий, специально сколоченный трап, - Митя вдруг насупился, на глазах его выступили слёзы, а длинный, хрящеватый, как у отца, нос, испятнанный запоздалыми весенними конопушками, покраснел и украсился крупной каплей.
- Ты чего, Мить? - спросила у него мать.
- А вот! - Митя ткнул рукой в носилки.
- Чего вот?
- Не верю я в их!
- Почему?
- Старые они!
- Ну, это легко испытать, - сказала Прасковья Фёдоровна. - Счас! - И велела двум дюжим мужикам поднять носилки.
Те исполнили приказание.
- Ложись! - велела Прасковья Фёдоровна сыну.
- К-куда? - не понял Митя.
- На носилки, дурак. Плюхайся на них смелее! - Она сделала рукой решительный атаманский жест, Митя стёр с носа каплю, попробовал лечь в носилки, но это было всё равно что с печки прыгнуть в брюки: прыгай не прыгай, а всё равно ногами в брючины не попадёшь, и Распутина велела мужикам опустить носилки на землю. - Ложись!
Митя покорно лёг на носилки, вытянул ноги и закрыл глаза. Длинный его нос сделался ещё длиннее.
- Подымай! - скомандовала Прасковья Фёдоровна, и мужики потянули носилки за ручки вверх. Раздался треск, Митя охнул и провалился сквозь носилки на землю, закричал благим матом, потом выскочил из-под носилок и начал хватать обескровленным ртом воздух.
- Тятю опять хотели убить! Покуше-е-ние-е!
Мужики недоумённо хлопали глазами, держа в руках обломки носилок. Вообще-то такое падение могло закончиться для Распутина плачевно. Срочно были вызваны плотники, для которых соорудить новые носилки было делом плёвым. На подворье Распутина застучали молотки. Через два часа новые носилки были готовы, но факт, что Митя рухнул со старых прогнивших носилок на землю, вызвал новую волну разговоров. Люди начали судачить о том, что даже если Распутин и выздоровеет, жить ему всё равно придётся недолго, его всё равно достанут, может быть, достанут даже здесь, в Покровском, пока он валяется в постели, достанут на пристани, где будут служить молебен, - возьмут и жахнут с ближайшей сосны жаканом, а если не достанут в Покровском, то достанут в Тюмени.
На пристани собралась большая толпа: старые солдаты, увешанные крестами, нищенки, дамы в дорогой модной одежде, юродивые со слюнявыми ртами, золотушные малолетки и представительные господа в котелках, гимназисты и унтеры, белошвейки из Тобольска, приехавшие сюда как на экскурсию, и тайные агенты полиции. Полицейских в мундирах тоже было много - везде блестели пуговицы, золотые темляки и серебряные погоны, брякали ножны шашек, и слышался звон шпор - наиболее франтоватые чины полиции украшали свои сапоги звонкими шпорами. Цок-цок-цок - в такт шагам раздавался сладкий малиновый звон.
Стонущего Распутина принесли на берег, носилки поставили на специальный помост - проворные плотники успели сколотить и помост. Бледный, с тёмными пятнами на щеках - по всему лицу пошла порча, - Распутин со стоном приподнялся на подушке, прошептал несколько благодарных слов.
- Пророк ты наш! - заревели люди. Женщины заплакали. - Не уходи!
Распутин растроганно помотал головой. Жена поправила на нём солдатское одеяло - другое в больницу не годилось, одеяло всё равно пойдёт на выброс, и рослый красивый дьякон взмахнул кадилом, обдав собравшихся душистым дымом, загудел так мощно, что толпа разом умолкла - голос дьякона размял, раздавил все другие голоса, вперёд выступил седой представительный батюшка. Молебен начался.
Через час пароход "Ласточка" отошёл от берега.
Из Санкт-Петербурга в Тобольск, начальнику жандармского управления поступила депеша, в которой в довольно резких выражениях указывалось на то, что начальник управления непростительно редко и с большими опозданиями докладывает о состоянии здоровья Распутина.
Полковник из Тобольска, оправдываясь, писал в секретном донесении, что считает своим долгом доложить следующее: "...г. Тобольск отстоит по почтовому сухопутному тракту от села Покровского в 177 вёрстах и до г. Тюмени - 255 вёрст (водой ещё дальше - 267 и 417 вёрст). Тракт этот (сухопутный) в настоящее время почти закрыт ввиду небывалого в этом году разлития рек Западной Сибири и совершенной порчи вследствие этого дорог и мостов. Тракт этот был так затоплен водой, что только две станции можно было проехать на лошадях, остальные только на лодках.
Почта в настоящее время перевозится водой на пароходах Северо-Западного общества пароходства и торговли, но пароходы этого общества совершают рейсы чрезвычайно неправильно и неравномерно, так что почта получается не каждый день, а раз в два, три, а иногда в четыре дня".
Газеты сообщили, что Илиодору предъявлено обвинение по статье 102-й Уголовного уложения, но Илиодора по-прежнему не могут найти: по одним слухам, он два дня пробыл в Одессе, а потом уехал на Кавказ, по другим - ушёл в Крым, по третьим - вообще бежал за границу и сейчас со вкусом поглощает в парижских ресторанах садовых улиток под названием эскарго.
Гусева лежала в тюремной больнице. У неё - рвота, повышенная температура, она ничего не ела, по ночам не спала, лежала неподвижно и смотрела в одну точку.
Неожиданно возникла монахиня Ксения, в миру Гончарова. Ксения подала прошение саратовскому прокурору, стараясь облегчить участь Феонии Гусевой, защитить её, но защита эта была слабой, шеф саратовской губернской прокуратуры даже не принял его.
Распутин, очнувшись, тоже обратился к властям с просьбой освободить Феонию - понимал, что вреда она ему больше не причинит, а, освобождённая, может из противников обратиться в сторонники, и тогда он здорово умоет этого петуха Илиодорку. Распутинское ходатайство также было оставлено без внимания, вот ведь как - даже распутинское ходатайство! Видать, какие-то очень высокие лица затеяли свою игру - какие именно лица, никто не мог вычислить.
Фрейлина Вырубова, которая, если верить газетам, отправилась в Тюмень к Распутину, до места назначения не добралась; в мире происходили какие-то очень тревожные превращения, расположение звёзд было недобрым, отцы начали отказываться от детей, мужья от жён, друзья от друзей, соседи от соседей, пахло порохом и свежим пеплом, отблески пламени появились в разных углах земли российской - то тут, то там загорались дома; вполне возможно, что и Вырубова отреклась от Распутина и кляла его где-нибудь в Екатеринбургском соборе, склонившись к ногам очередного святого.
В Санкт-Петербург отправился Покровский крестьянин Старчев, свидетель покушения. По мнению "Московской газеты", Старчев должен стать "самой популярной личностью" - его затаскают по салонам, по квартирам и дворцам, не говоря уже о том, что газетчики выжмут из Покровского чалдона все соки.
Полиция начала тщательно проверять письма - по всей России, не только в Москве и в Петербурге, не только в городах, связанных с Распутиным. Из Туркестана поступило сообщение, что бдительный полицейский цензор-нюхач засек крамолу в одном из писем.
Письмо то было адресовано Вере Николаевне Рубах. Бдительный нюхач увидел опасность в следующих словах: "Дорогая тётя Верочка! Только что узнала об убийстве Распутина, это хорошо, а то была бы революция, он делал невероятные вещи. Твоя Оля".
Полицейских не испугали слова "убийство Распутина" и то, что "это хорошо", - испугало слово "революция".
Пошла разработка письма: кто такая тётя Верочка, то есть Вера Николаевна Рубах, чем она дышит и занимается, уж не связана ли с социал-демократами и бомбистами, и кто такая Оля? Может быть, курьер из города Берна или Стокгольма?
Перемен было много. Санкт-Петербург получил новое имя - Петроград. Антигерманские настроения в народе росли необычайно быстро, антиромановские - тоже: Россия больше не хотела терпеть царя Николая, хотела видеть царя другого.
По поводу находки туркестанского нюхача начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Петрограде (слово "С.-Петербург" было зачёркнуто, вместо него на машинке отбито "Петроград") сообщил: "...автором документа за подписью "Твоя Оля" является временно проживавшая в г. Петрограде, в доме 2, кв. 8, по Манежному пёр. жена штабс-капитана лейб-гвардии Павловского полка Ольга Николаевна Туторская - 32 лет. Туторская проживала в означенном доме вместе со своими детьми в квартире своего тестя, генерала от артиллерии, почётного опекуна Ник. Ник. Трегубова, дочь которого, адресатка документа Вера Николаевна, находится в замужестве за полковником, комиссаром поземельно-податной комиссии Николаем Бронеславовичем Рубах, 51 года, проживающим в Ташкенте".
Вроде бы ничего опасного, все названные лица - достопочтенные граждане государства Российского, но полицию сейчас пугало всё, она реагировала даже на уличный свист, не говоря уже о свисте полковничьем или генеральском.
В Тюмени за газетами выстраивались очереди не меньшие, чем за дешёвыми восточными сладостями, которые хотелось отведать всем, да карман не позволял покупать дорогие, за дешёвыми же выстраивались хвосты длиною в километр. За газетами, где сообщалось о состоянии здоровья "старца", стояло столько же людей.
Появились спекулянты, которые покупали газеты по обычной цене - оптом, пачками, а продавали по рублёвке за штуку. Барыш на этом имели немалый.
Народ бурлил. Тюменцы пили и плакали, размазывая пьяные слёзы:
- За что же нашего Ефимыча-то?
Наиболее буйные орали:
- Смерть этой самой... как её? Убивице! Давайте зарежем её!
А "убивица" на события никак не реагировала, на вопросы больничного персонала не отзывалась - возможно, снова ожидала вызова к следователю.
Ещё тюменцы на все лады ругали председателя Союза Михаила Архангела Пуришкевича, который позволил себе обидеть "их Ефимыча".
- Ух, гад! Ну, Пуришкевич! Лысину сапожной ваксой начистим и обольём горячим варом! - грозились буйные чалдоны, собираясь в трактире под предводительством владельца сундучно-ящичной торговли Юдина.
В газетах уже пошли материалы о сараевских погромах, но эти материалы мало волновали сибиряков, их волновали сообщения о Распутине. Сараево - это далеко, за морями, за долами, а Распутин рядом.
Войной запахло ещё сильнее.
Едва Распутина перевезли в Тюмень и сделали перевязку, как ему стало хуже, "старец" приподнялся на своей постели и упал. Врачи кинулись к Распутину, он был недвижим и вроде бы уже не дышал.
- Сердце отказало! - констатировал один из врачей.
Распутин, реагируя на его слова, открыл глаза.
Столичная газета "Речь" в тот же день поместила сообщение, что Распутин был перевезён в больницу в Тюмень, где ему произвели операцию, "после операции раненый потерял сознание и в 6 часов вечера скончался".
Великосветский Санкт-Петербург - извините, великосветский Петроград снова завыл от горя (впрочем, некоторые от радости).
Тюменский врач Владимиров сделал Распутину вскрытие брюшной полости и обнаружил, что воспалилась задетая тесаком брыжейка.
Через день великосветский Петроград узнал, что Распутин жив, и перестал выть. Но... "Опасность рокового исхода не устранена" - такую телеграмму поместил на своих страницах "Петербургский курьер".
Буквально следом "Петербургский курьер" поместил ещё одну телеграмму, срочную.
"Ночью повысилась температура. Как передают лица, находящиеся у постели больного, Распутин крайне подавлен полученной им телеграммой из Петербурга о сербско-австрийском столкновении".
Когда Распутину прочитали эту телеграмму, он вяло пожевал ртом, попросил промокнуть ему мокрый лоб.
- Всё равно не верю, что мы с германцем схлестнёмся! - сказал он.
- Так развивается же сюжет! Развивается! - резким голосом произнёс Гагенторн. - Кто ему может помешать? Я? Вы? Вряд ли, батенька! Не дано.
- Я должен помешать, - Распутин перестал жевать ртом, Гагенторн в ответ только хмыкнул. - Если хватит сил, - сказал Распутин.
- Вот именно! - Гагенторн снова хмыкнул. - Если хватит сил!
- И если буду жив!
- Угу, по знаменитой толстовской формуле: ЕБЖ - если будем живы! Но события раскрутятся так, что никто никого даже спрашивать не станет. Кашу эту варят не люди - государства. А для государств все мы - маленькие мошки.
- Верно, - произнёс Распутин и закрыл глаза.
Следующие телеграммы "Курьера" были тревожными.
"Жар повысился. Распутин всё время находится в бреду. Опасаются последствий. Родные в отчаянии".
"Состояние плохое. К Распутину не допускают никого, даже родственников. Распутин снова обратился к властям с просьбой прекратить дело против Феонии Гусевой, которая сейчас лежит больная в тюремной, больнице".
Что ощущал Распутин к Феонии? Ненависть, обиду, раздражение, злость, желание унизить, раздавить её - хотя бы этим ходатайством, с которым он обратился к губернскому начальству. Или досаду, что вот так просто, ни за что ни про что попался, дал заколоть себя? Ну будто чушку перед рождественскими праздниками! Или в Распутине, когда он думал о Феонии, шевелилась тоска, откуда-то издалека накатывало прошлое, из прозрачной темноты возникало красивое точёное лицо молоденькой монахини, которую он бил по щекам, требуя покориться, и дважды, не выдержав, ткнул кулаком под грудь, в разъем рёбер, и злорадно усмехнулся, услышав, как у монахини перехватило дыхание и хрустнули кости.
Да, прошлое сжимало его клещами, Распутину многое хотелось переделать в нём, да, к сожалению, не дано было: оком он всё видел, да зубом укусить не мог.
- Не могу, - страдальчески вздохнул Распутин, не открывая глаз, и повозил головой по подушке, - и грешен, и жалок, и слаб... кто я? Обычный человек!
Обычный человек часто бывает и грешен, и жалок, и слаб, но случается иногда такое, что жалость, слабость, душевная квёлость, пороки и грехи, собранные вместе, производят гремучую реакцию - и слабый человек превращается в зверя, в гиганта, способного оглоблей сокрушить или хотя бы перевернуть мир. Распутин подозревал, что он принадлежит именно к этому разряду людей, и если бы ему дали оглоблю подлинней, он точно бы перевернул землю. Впрочем, он и так многое перевернул. Ну кто бы в его Покровском мог предположить, что простой мужик Гришка, сын Ефимов, будет сидеть за одним столом с самим самодержцем?
А Распутин сидит. И рассказывает, как угрюмые бородатые чалдоны бьют белку одной дробиной. Дело это тонкое, надо, чтобы дробина попала белке точно в глаз.
И заметьте, белку бьют не пулей, а обычной дробью, полным патроном, в котором дробинок этих, может быть, целая сотня, и если весь заряд попадёт в маленького зверька, то в худшем случае рыжая шелковистая шкурка его превратится в сплошную дыру, а в лучшем - в решето. Но чалдоны стараются стрелять так метко, что из сотни дробин только одна попадает в белку и поражает её точно в глаз - дырок лишних не делает, а там, где глаза, там уже есть дырки естественные, и это допустимо.
Царь любит такие рассказы. И царица Александра Фёдоровна любит. И царёнок Алексей, к которому Распутин питает слабость - как увидит его, так в груди рождается невольное тепло и в висках возникает тепло, вызывает жалость: за что же природа так неласково обошлась с этим милым пареньком? То он хромает, то ни с того ни с сего у него подскакивает температура, то вдруг царапина никак не хочет заживать - всё сочится, не засыхает, то голову начинает сжимать железным обручем...
Сам Распутин чувствует в себе силу, которую дал ему Симеон Верхотурский, силы этой у Григория раньше не было, а сейчас есть, он начал её ощущать: проведёт руками по голове Алексея - и у того болей как не бывало, улыбается паренёк, сияет глазами. Боль Григорий может утихомиривать и на расстоянии, и не по телефону...