Всё-таки он кое-чему в полицейском департаменте научился, для работы в Париже его готовили специалисты не самые худшие, навыки, полученные им, выручали его не раз. Пригодились они и сегодня.
"Старец" охнул, звонко стукнулся коленками об пол и оказался на четвереньках, а ещё через миг сокрушающий удар ногой по "пятой точке" придал ему нужную скорость, и "старец" с грохотом вынесся в коридор.
Манасевич-Мануйлов ("старец" иногда потом ошибался и звал его "Манасевичем с Мануйловым", будто двух человек) отряхнул ладони и спокойно продолжал свою работу.
Из соседних комнат выскочили сотрудники.
- Ванечка, что за грохот?
- Так, - спокойно ответил "Манасевич с Мануйловым", - приходил тут один, условиями нашего труда интересовался.
- Издатель?
- Издатель, - с весёлым хмыканьем подтвердил журналист. - Широкого профиля, всем интересовался - от плоской газетной печати и нашей политики в Месопотамии до производства грабель и выращивания тюльпанов в навозе.
- Познакомил бы!
- В следующий раз. Он ещё обязательно появится.
Ванечка как в воду глядел.
Распутин, кряхтя, почёсывая ушибленный зад, пошёл в ближайшую пивную опрокинуть пару кружек светлого пенистого напитка с солёными сушками, а заодно обмозговать происшедшее. Главной его мыслью было: как бы наведаться к Манасевичу-Мануйлову ещё раз?
- Не то ведь как - не окоротишь его сейчас, он гавкать будет до скончания века, - бормотал он глухо, с трудом разгрызая порчеными зубами крепкие солёные сушки. - Надо прикормить его. Либо убить. С собакой нужно поступать по-собачьи. Другого пути нет.
На следующий день в "Вечернем времени" вышла новая хлёсткая статья о Распутине, подписанная Ванечкиным псевдонимом Маска, и Распутин взвыл от негодования и боли:
- Доколе ж это будет, а?
Вспомнил о том, что вчера ему приходила в голову мысль: "А не прикончить ли этого "Манасевича с Мануйловым"? Гавкающую собаку надо обязательно заставить умолкнуть, накормить её либо перешибить хребет зарядом дроби..." Накормить Манасевича-Мануйлова "старец" не мог, а насчёт убить... Лицо у него сделалось серым, борода затряслась, он забормотал подавленно:
- Слаб человек, очень слаб. Не могу я укокошить Манасевича с Мануйловым, придётся снова идтить к нему на поклон. Водки вместе выпить... Ну чего он всё время плюётся в мою сторону? - Распутин скуксился плаксиво, борода его полезла в сторону. - Чем я ему так мешаю? Перебежал ли где дорогу, бабу ль где отбил, деньгу перешиб ли - что произошло? Почему он на меня гавкает?
Распутин чуть не заплакал. Держа перед глазами газету, снова от строчки до строчки, с первой буквы до последней, спотыкаясь на словах и потея от натуги, прочитал, что о нём сочинил творец под псевдонимом Маска, хлюпнул носом - этот стервец умел больно цеплять. Выругался смачно:
- С-сука!
Надел на себя лучшие штаны и рубаху, на ноги натянул новые козловые сапоги - чтобы обувь не воняла жиром и дубьём, сапоги обработали так, что они стали теперь пахнуть жареными подсолнухами, - взял палку и шляпу и пошёл искать по Питеру Манасевича-Мануйлова.
Заявиться к нему на работу, как в прошлый раз, Распутин не рискнул - был уверен, что общение с Маской в официальной обстановке мало чем будет отличаться от того, что уже было, - Ванечка скрутит ему руки и вновь врежет под зад коленом, поэтому он решил искать журналиста в дешёвых забегаловках.
Он нашёл "Манасевича и Мануйловым" в распивочной на Садовой улице - тот потягивал из графинчика холодную водку и закусывал её осетриной, накладывая на каждый кусок рыбы толстую охапку хрена. Распутин поморщился: от такого количества хрена у него даже заломило зубы. В Сибири, например, хрен так безудержно не едят, некоторые тамошние гурманы вообще не знают, что это такое, а здесь, в Расее, на какой стол ни глянь - всюду стоят глиняные бадейки с хреном.
Взяв себе пива, Гришка, зажмурив глаза, смело уселся за столик Манасевича-Мануйлова. Поёрзал костистым задом, словно бы проверял, крепок ли стул, отпил из кружки немного пива и только потом спросил:
- Можно?
- Валяй! - разрешил Манасевич-Мануйлов, проглатывая очередной кусище осётра, - рыбу он почти не разжёвывал, проглатывал целиком, вместе с хреном.
Распутин снова деликатно пригубил пива, раздумывая, с чего бы начать разговор. Проблеял нерешительно:
- Я это...
- Что-о? - Ванечка Манасевич-Мануйлов проглотил очередной кусок осетрины, выхлебал из графина немного водки, поболтал ею во рту, взял в руку вилку, угрожающе выставил её перед собой.
- Извините, ради Бога! - смятенно пробормотал Распутин, глаза его расширились от испуга. - Не хотел, не хотел...
- Смотри у меня, - Ванечка погрозил "старцу" вилкой, - не то живо в задницу всажу.
Распутин поперхнулся пивом и поспешно отодвинулся от этого страшного человека.
Выбрав кусок осетрины потолще и поаппетитнее, Ванечка насадил его на вилку. Распутин подавленно молчал. Так и шла их "беседа".
Наконец "старец" собрался с духом, вытащил из кармана пачку денег.
- Я это...
"Манасевич с Мануйловым" заинтересованно посмотрел на него, одобрительно кивнул.
- Это другой разговор! - сказал он.
Денег у Ванечки никогда не хватало. Несмотря на то что он получал гонорары и в "Новом времени" и в "Вечернем", обслуживая по очереди то одно издание, то другое, последние месяцы ему начало подкидывать немного денег ведомство Степана Петровича Белецкого, плюс перепадало от разных артисточек - под положительные рецензии, - и всё равно денег не хватало.
Виной всему была любовница - также из артистического мира, по фамилии Лерма, съедала она денег неимоверно много, и Ванечка очень страдал, когда не мог достать их. Если у Ванечки не было денег, Лерма немедленно покидала его и перемещалась в постель одного из питерских жокеев, который, вполне возможно, участвовал сейчас в заездах, и сурово выговаривала оттуда Ванечке, что, пока у него "финансы не перестанут петь романсы", она не вернётся. Ванечка от горя и мук ревности лез у себя в "кибинете" на стены. За деньги он был готов продать что угодно, не только Родину - готов был даже выкопать в Сибири останки своего отца Тодеса Манасевича и преподнести в кулёчке покупателю в обмен на пару банкнот.
Деньги, деньги, деньги! Они всегда были (и остаются) движущей силой общества, с годами ничего не меняется.
- А если я дам вам денег, вы не будете больше меня пропесочивать? - уважительно, на "вы", с дрожью в голосе спросил Распутин.
- У тебя столько денег не найдётся, - небрежно бросил Ванечка.
- Я буду стараться.
- Давай деньги, там подумаем!
Распутин, поковырявшись в кармане, вытащил ещё одну пачку денег, положил на стол:
- Вот!
Ванечка прикинул опытным глазом: денег было много, тысячи полторы. Значит, Распутин здорово припёкся к сковороде, поджариваемый со всех сторон статьями Ванечки Мануйлова. Судя по глазам, в которых завспыхивали колдовские огоньки, "старец" жаден и копейку выдавить из него невозможно, а тут расстаётся с гигантской суммой, на которую запросто можно купить дом, участок земли и стадо коров, чтобы не быть голодным.
- Мало! - Ванечка недовольно шевельнул атласными бровями.
Хотя денег было много. Даже в лучшие времена, когда он сидел в Париже и вольготно распоряжался подотчётными суммами - что хотел, то с ними и делал, - у него и то не всегда бывало столько на руках.
- Да ты что! - Распутин не удержался, взвыл.
Манасевич-Мануйлов, не глядя на "старца", отпил из графинчика водки, побулькал во рту.
- Раз сказал, мало - значит, мало.
Распутин поковырялся в кармане, достал третью пачку денег и, похлюпав носом от жалости к самому себе, положил рядом с первыми двумя.
- Это всё. Я даже на пиво себе ничего не оставил!
- Пиво я тебе куплю, - сказал Ванечка, - но впредь знай, дядя: слово в России ценится дорого. А ты жмёшься, как кухарка в руках извозчика.
- Вот рыбий потрох! - горестно и одновременно восхищённо пробормотал Распутин. - Подмётки режет на ходу и не морщится! - Он взял кружку с пивом и залпом выпил её до дна, поставил рядом с первой, уже пустой, - и не заметил в волнении, как она опустела...
Выпрямившись над тарелкой с осетриной, Манасевич-Мануйлов звонко пощёлкал пальцами:
- Человек!
Подскочил половой с напомаженной, блестящей от репейного масла головой, склонился в поклоне:
- Чего изволите?
- Кружку пива за мой счёт. Ему вот, - Ванечка потыкал сальным от осетрового жира пальцем в Распутина. Подумав, облизал палец, глянул колко на "старца" и проговорил нехотя, словно бы для самого себя: - Ладно!
- По рукам, значит? - обрадовался Распутин.
Манасевич-Мануйлов усмехнулся, глаза у него сделались далёкими, жадными, и он, ничего не ответив, снова принялся за осетрину.
- Так как же? По рукам? - настаивал "старец".
В это время появился половой с кружкой пива. Ванечка приказал ему:
- Принеси ещё одну кружку. Больно уж жадный старичок мне попался, - он вновь потыкал пальцем в Распутина.
Глаза у полового расширились, сделались огромными, как два блюда: он увидел на столе рядом с пивной лужей две пачки денег. Столько денег он не видел ещё никогда. Судорожно покивав головой, он пробормотал, что сейчас доставит ещё одну кружку хмельной влаги, глаза его не отрывались от денег. Манасевич-Мануйлов это заметил, привычно ухмыльнулся.
В следующий миг деньги исчезли со стола. Половой вылупил глаза ещё больше, они у него чуть не вывалились из орбит. Колдовство какое-то, цирковой фокус: только что лежали деньги на столе, никто к ним не прикасался - они были, были, были, - и вдруг их не стало! Пивная лужица преспокойно стынет на столе, она как была, так и есть, а денег нет. Половой изумлённо протёр кулаками глаза.
Ванечка был доволен. Он умел делать и не такое. Ткнул полового кулаком в бок:
- Марш за пивом!
- Значит, по рукам! - обрадовался Распутин, увидев, что деньги исчезли, - он тоже не заметил, как они перекочевали в Ванечкин карман.
- Посмотрим, - неопределённо проговорил Манасевич-Мануйлов.
Назавтра в "Вечернем времени" вновь вышла разгромная статья о Распутине: Манасевич ведь не обещал, что больше не будет писать о "старце"? Не обещал. Тогда какие к нему претензии?
Григорий Ефимович от обиды даже катался по полу, но ничего поделать не мог. Зато в следующей статье Манасевич-Мануйлов уже похвалил его. Так он вёл себя до конца дней своих - то ругал, то хвалил "старца", то появлялся в его обществе, то исчезал. Он доил Распутина, как корову, и на его деньги содержал неверную Лерму, вот ведь как.
Странный человек был Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов. Недаром о нём была написана книга "Русский Рокамболь".
Много других "странных", скажем так, людей окружало Распутина в его петербургской жизни, но эти четверо были, пожалуй, главными и сопровождали "старца" до самой смерти.
Свирицкий был слабым жокеем - у Распутина создалось впечатление, что он теряется во время бега, прямо на дорожке, нервный умный Чардаш перестал понимать его, и Распутин хитро усмехнулся: деньги его пропадали, он проигрывал, но означал ли его проигрыш на самом деле потерю - вот вопрос! Распутин покосился на Лебедеву, которая увлечённо следила за забегом, сунул в рот чёрную прядь бороды, пожевал её.
Скачки не интересовали Распутина. Свирицкий в конце концов сообразил, что не надо управлять Чардашом и дёргать его, надо дать ему волю - конь сам вынесет, и Чардаш почувствовал, чего хочет наездник, напрягся, вытянулся в струну. Распутин недовольно сощурился. Из-под копыт Чардаша полетел песок. Он нёсся над землёй, потный, горячий, капризный, довольный тем, что человек поверил ему, - Свирицкого он не знал, как Свирицкий не знал Чардаша, - слышал далёкую музыку, доносящуюся невесть откуда, прижимая к голове уши.
Вот жеребец дотянулся до Принца - белого тонконогого коня, сравнялся с ним и через четыре секунды ушёл вперёд, доставать Корону - резвую кобылу с коротко, на немецкий манер подрезанным хвостом.
- Что Свирицкий-то делает, смотрите! - воскликнула Лебедева, не отнимая от глаз маленького перламутрового бинокля, прикреплённого к золочёному держателю.
- Это не... этот самый, не Свирицкий, - недовольно проговорил Распутин, - это конь.
Лебедева не отозвалась, она, похоже, не слышала Распутина, восхищённо следила в бинокль за жокеем. Не выдержав, прищёлкнула пальцами.
- Азартная, однако, дамочка, - едва слышно хмыкнул Распутин, отвёл глаза в сторону: а вдруг она услышала его? У этих женщин слух как у кошек - слышат то, что нормальный человек никогда не услышит. Но Лебедева, кажется, его не слышала.
В висках у Распутина возникло что-то тягучее, сладкое, он сглотнул слюну и, не в силах бороться с собою, кинул в рот несколько подсолнуховых семечек.
- Ваш Чардаш выигрывает, Григорий Ефимович! - воскликнула Лебедева.
Это Распутин видел и без Лебедевой: Чардаш вошёл в азарт, забыл о наезднике - главное для Чардаша было сейчас обойти соперников, и чем больше он вырывался вперёд, тем мрачнее становилось лицо Распутина.
Чардаш первым пересёк линию финиша, у которой стояло два жокея в красных шерстяных кепках.
- Что с вами, Григорий Ефимович? - забеспокоилась Лебедева, сдвинула рукоять бинокля, которая собиралась, словно подзорная труба. - На вас лица нет! Вы же выиграли!
- То-то и плохо, - отозвался Распутин. - Не люблю выигрывать.
- Почему-у? - удивилась Лебедева.
- Плохая примета! Выиграешь рубль - потеряешь на четвертной. Такое уже было! - Распутин расстроился не на шутку, и это ещё более обеспокоило Лебедеву, она притронулась к рукаву распутинской рубахи:
- Григорий Ефимович, родненький, а вы поставьте выигрыш ещё раз в оборот... на другую лошадь - и проиграйте его!
- Так и сделаю! - твёрдо решил Распутин и все деньги, которые отсчитала ему касса, поставил на самую захудалую лошадь третьего заезда - стареющую серую Монахиню, кобылу смешанной полускаковой породы. Он решил твёрдо проиграть, чтобы не оставалось ни одного шанса, ни одного двугривенного, способного прожечь ему карман. - Распутин боялся этих денег, что-то подсказывало ему: в них таится опасность!
- Григорий Ефимович, не кукситесь, - попросила Лебедева, - всё будет в порядке!
- А что такое - в порядке?
- Ну как хотите вы, так оно и будет.
- Посмотрим, посмотрим!
- Расскажите что-нибудь. Про папу, например.
Расстроенный Распутин не стал в этот раз скрывать, кто такой папа.
- У царя я человек свой. - Он даже не заметил, что произнёс слово "царь", никак не зашифровывая его. - Вхожу без доклада. Стукотну, вот и всё! Когда мне надо, тогда и делаю это. А случается, день-два не объявлюсь - телефон надрывается, голосит, словно больной ребёнок: Григория Ефимовича дожидаются во дворце. Вроде я у них как примета. Все меня уважают. И царица хороша, она вообще баба ничего...
- Разве можно так о царице? - испуганно прошептала Лебедева.
- Можно, - кивнула старуха Головина.
- При всех?
- Можно и при всех. Греха в этом особого не вижу. Если человек хорош, то он хорош. Чего таиться-то?
- Нельзя, Григорий Ефимович!
- Можно! И царёнок хорош. И все они - и царь, и царица, и царёнок - все ко мне. Слыхала небось про то?
- Да.
- Я один только могу с Алексея Николаича боль снимать, - Распутин назвал наследника по имени-отчеству, - только я.
Один, больше никто. А царёнок очень больной, совсем болезненный, мне жаль его, мается. Кровь у него порченая, ноги, нутро... Колдуны сглазили.
- Какие колдуны?
- Да есть такие, - неопределённо ответил Распутин, - водятся. Вот брат царёв, Николай Николаич, он меня не любит, очень не любит. Как волк. Волк человека не любит, а он меня. Один раз я, значит, приехал - и прямо к царю, дверь раскрываю, а Николай Николаич, великий князь, там, у царя, значит, находится. По делам своим. На меня зверем смотрит. А я что? Я ничего. Мне всё ничего, злобы к нему я не питаю. Сидит он, а меня увидел - сразу на ноги встал и уходить собрался. Я ему говорю: посиди, время раннее, чего уходить-то? А он, значит, царя соблазняет, все на Германию его наговаривает. - Распутин достал из кармана семечек, швырнул несколько штук в рот - он перестал стесняться Лебедеву.
Помолчал.
- А дальше что? - спросила Головина.
- На Германию, значит, папашу подначивает, соблазняет лёгкой добычей, а я говорю: рано нападать на Германию и незачем. Вот когда корабликов понастроим, усилимся, тогда и нападать можно будет. И воевать можно будет, а сейчас не надо, сейчас рано. Николай Николаевич, значит, рассерчал, кулаком ударил по столу и кричать начал. А я ему: кричать-то зачем? Чего воздуся сотрясать-то впустую? Тогда он совсем обозлился и вопрос царю ребром: выгони, говорит, Распутина, чего он тут делает? - Распутин снова швырнул в рот несколько крупных подсолнуховых семечек, кожуру сплюнул под ноги.
- Интересно, - тихо произнесла Лебедева, наблюдая в бинокль за вторым заездом.
- Это если со стороны, как сейчас, то интересно, а вот тогда, в кабинете у царя, - мурашки по коже бегут. Хорошо, царь у нас добрый, мягкий, характер имеет терпеливый. А если бы он имел характер того же Николая Николаевича, а? - Не услышав ответа, Распутин кивнул сам себе: - То-то и оно. Ты, говорит Николай Николаевич царю, выгони Распутина, мы с ним о государстве разговаривать не будем. А я царю объясняю, что я правду знаю и всё наперёд скажу и что ежели негоже Николаю Николаевичу со мной в одной комнате находиться, то пусть он сам и уходит, Христос, дескать, с ним. Николай Николаевич затопал на меня ногами и исчез. Дверью хлобыстнул так, что чуть косяки не повылетали. Стёкла задзенькали.
Начался третий заезд, в котором участвовала пара первоклассных кобыл, затмивших своей статью вялую, усталую Монахиню.
- А эту колбасу зачем в заезд поставили? - услышал Распутин недовольный возглас: по поводу Монахини прошёлся щеголеватый господин в соломенной шляпе, украшенной красной искристой лентой.
Распутин довольно кивнул.
- Совсем господа из конторы ипподрома стыд потеряли, - продолжал господин в шляпе, - консервы бегать заставляют.
Но Монахиня так резво начала с места, что господин в шляпе даже привстал - её рывок был как у снаряда, Монахиня бежала так, будто бежала в последний раз, и этот рывок старой лошади вызвал у Распутина приступ щемящей, почти детской обиды, тоски. Он тоже, как и господин в шляпе, привстал, v покрутил головой и, чувствуя, что не хватает воздуха, со свистом втянул его в себя, неверяще покачал головой.