"Мне думается, я понимаю то, что Вы переживаете, читая письма из Петербурга. Мне, знаете, все больше жаль старика - он, кажется, совершенно растерялся. А ведь у него есть возможность загладить - нет, - даже искупить все свои вольные и невольные ошибки. Это можно бы сделать с его талантом и умением писать - стоит только быть искренним, широко искренним, по-русски, во всю силу души! <…> Оставьте его самому себе - Вам беречь себя надо. Это все-таки - гнилое дерево, чем можете Вы помочь ему? Только добрым словом можно помочь таким людям, как он, но если ради доброго слова приходится насиловать себя - лучше молчать" (М.Горький - А.Чехову, май 1899 г.).
Наиболее полно описал Суд чести и его результаты в своем дневнике В. Короленко:
"Суд чести Союза писателей постановил приговор по делу Суворина. Осудив "приемы" его, признав, что он действовал без достаточного сознания нравственной ответственности, которая лежала на нем ввиду обстоятельств вопроса, что он взвалил всю вину на студентов, тогда как сам должен признать, что в деле есть и другие виновники, - Суд чести, однако, не счел возможным квалифицировать его поступок, как явно бесчестный, который мог бы быть поставлен наряду с такими поступками как шантаж и плагиат, - упоминаемые в ст. 30 Устава Союза. Определения писал я. Приговор единогласный (Фаминицын, Арсеньев, Мумкетов, Манассеин, Анненский, Спасович, Короленко). Суворин… очень волновался и накануне прислал письмо на имя Арсеньева, в котором просил ускорить сообщение приговора, так как ему чрезвычайно тяжело ожидание.
Приговор был готов и послан ему в тот же день. Многие ждали, что Суд чести осудит Суворина. "Если не за это одно, то за все вообще". Мы строго держались в пределах только данного обвинения, и по совести я считаю приговор справедливым. В данном случае у Суворина не было бесчестных побуждений: он полагал, что исполняет задачу ментора. Но у него давно уже нравственная и циническая глухота и слепота, давно его перо грязно, слог распущен, мысль изъедена неискренней эквилибристикой… Амфитеатров, объявляя о новом курсе своем, написал: "Много значит, в каком органе пишешь". Он хотел этим извинить свою недавнюю "манеру", явно осужденную общественным мнением по адресу Суворина… Чехов рассказывал мне, что Суворин иногда рвал на себе волосы, читая собственную газету. Все эти приемы в "Маленьких письмах" мы отметили и осудили".
Это решение суда не изменило ни позиции "Нового времени", ни характера и "приемов" самого Суворина.
"С Питером я не переписываюсь, к Марксу не обращаюсь, с Сувориным давно уже прекратил переписку (дело Дрейфуса)", - пишет Чехов сестре 3 декабря 1899 г.
Чехов, как это часто с ним бывает, не вполне точен: он не "прекратил" переписку с Сувориным, а лишь достаточно резко сократил ее. Впрочем, может быть, он и прав: с 1899 г. в письмах к Суворину больше не было его души, а письма, написанные без участия души, вроде бы не существуют, хотя формально они есть. Дело Дрейфуса также закончилось в 1899 г., и остальные его перипетии Чехова не волновали: на этот раз он был безусловно уверен в конечной победе Добра и Справедливости. Но только на этот раз!
Сам он лишь однажды вспомнит о "деле" Дрейфуса, когда к нему придет весть о странной смерти Золя: "Сегодня мне грустно, умер Зола. Это так неожиданно и как будто некстати. Как писателя я мало любил его, но зато как человека в последние годы, когда шумело дело Дрейфуса, я оценил его высоко" (О.Книппер, 18 сентября 1902 г.).
Глава 9
ЯСНОСТЬ, ИЛИ ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА
В одной, уже упоминавшейся книге о Чехове я встретил такую фразу, комментирующую его письмо к брату Александру от 19–20 февраля 1887 г.:
"Скоро он отойдет от "Нового времени", потом осудит Суворина за его антидреифусарскую позицию и, наконец, порвет с ним, но приватно еврейская тема останется в качестве неистощимого кладезя агрессии и юмористических утех, собачьих кличек и т. д." (Е.Толстая. Поэтика раздражения. М., 1994).
Именно несправедливость, не говоря уже о неточности, этого утверждения заставила меня взяться за перо не для того, чтобы защитить Чехова. Он - Гений и не нуждается ни в защите, ни в оправданиях. Я хочу защитить себя и тех, кто, как я, смотрит на море житейское и на мироздание взглядом Чехова.
Как мы уже видели, "отойдя" от "Нового времени" и "осудив" Суворина за антидреифусарскую позицию, он не "порвал с ним" и их взаимоотношения продолжались до самой смерти Чехова. Если и можно согласиться с упоминанием "собачьих кличек" (вероятно, имеются в виду любимые таксы Чехова Хина Марковна и Бром Исакович, так как другие собачьи клички, встречающиеся в его переписке и мемуарах о нем, никакого отношения к еврейской ономастике не имеют), то признать еврейскую тему "неистощимым кладезем агрессии и юмористических утех" Чехова совершенно невозможно.
Первые шаги к "осуждению" позиции Суворина никакого отношения к делу Дрейфуса не имели и относятся к началу 1893 г., когда в "Новом времени" появилась статья "г. Антокольский", подписанная Жителем (А.Дьяковым). В письме, посвященном нравам русской журналистики, Чехов писал: "… за что Житель обругал Антокольского? Ведь это же не критика, не мировоззрение, а ненависть, животная, ненасытная злоба" (А.Суворину, 24 февраля 1893 г.).
На эту же статью откликнулся Илья Репин, писавший Суворину: "Как Вы могли допустить в Вашей газете такой бред сумасшедшего, как статья Жителя против Антокольского? Антокольский - уже давно установившаяся репутация, европейское, всесветное имя, один из самых лучших, даже, отбросив скромность, лучший теперь скульптор. Боже, сохрани меня от невежества защищать непогрешимость репутаций… Но если пьяный из кабака начнет ругаться лично, бестолково, неприлично, разве Вы станете его слушать?"
Однако, несмотря на письма Чехова и Репина, уже 5 марта 1893 г. в "Новом времени" появилась статья Буренина "Антокольский и его пророки", написанная в том же духе и с теми же грязными инсинуациями. Испытывая, как он не раз говорил, чувство благодарности к Суворину, Чехов еще не мог поверить, что в "Новом времени" все делается по воле хозяина газеты, и пытался сам себя убедить, что Суворин не владеет обстановкой, но в том, что повлиять на газету через Суворина практически невозможно, он начал убеждаться уже после этого случая. Несмотря на это, Чехов сделает еще несколько попыток убедить "старца" переменить курс. Уж очень ему этого хотелось.
А тогда, вскоре после очередных публичных антисемитских издевательств "Нового времени" над великим скульптором-евреем, Чехов активно включается в кампанию по установке в Таганроге созданной им статуи Петра I, основавшего этот город. В хлопотах по этому делу он знакомится лично с Марком Антокольским, посещает его в Париже, ведет переговоры с братьями Дрейфуса (которые владели во Франции экспортно-импортным торговым домом, имевшим отделение в Таганроге) о перевозке скульптуры и занимается этим памятником вплоть до его открытия. Это был своего рода ответ Чехова на "животную, ненасытную злобу" нововременских антисемитов. И ответ этот не был единственным.
Окружение Чехова после 1894 года (после "Скрипки Ротшильда") еще более наполнено крещеными и некрещеными евреями, чем в восьмидесятые годы. Уходили и появлялись друзья юности. Умер в Харькове близкий товарищ гимназических лет Исаак Срулев, уехал в Западный край, в Гродно Соломон Крамарев - он подаст о себе весть лишь в 1904 г., в год смерти Чехова. И вдруг в 1893 г. объявился одноклассник Иосиф Островский, работавший врачом в Грузии. В ответном письме Чехов сообщает ему все, что знает об одно\классниках и просит передать поклон Зельману (Захару) Рахману, которого "очень хорошо помнит". Встретился Чехов и с Исааком Шамковичем, также своим соучеником. Шамкович стал известным врачем и однажды осматривал Чехова. Вблизи Чехова остается Исаак Левитан. История их дружбы до смертного часа, выдержавшей даже испытание "Попрыгуньей", описана неоднократно, а рассказ об их примирении мне "в лицах" изобразила помирившая их Татьяна Щепкина-Куперник, милая Танечка. Рядом, возле сестры Марии пребывает и "Реве-Хаве" - Дуня Эфрос, первая невеста. Она выходит замуж за соученика Чехова по таганрогской гимназии адвоката Ефима Коновицера, не раз помянутого на этих страницах, и они оба с детьми Николаем и Ольгой остаются, как уже говорилось, вблизи Чеховых до и после смерти Антона. Более того, Чехова и Ефима Коновицера, с 1897 г. вместе с Яковом Фейгиным издававшего в Москве газету "Курьер", связывали постоянные доверительные отношения, не нарушенные даже уже упомянутой публикацией письма Мишеля Делина (Ашкинази). Сам Чехов в "Курьере" не печатался - ко времени выхода этой газеты он уже рассказов, пригодных по своему объему к газетной публикации, не писал. Но он рекомендует эту газету брату Александру, и, когда у И.Павловского, также бывшего таганрожца, осложнились отношения с "Новым временем", он занимается его трудоустройством в "Курьере". Об этом он пишет Павловскому:
"Вот, что я скажу Вам насчет "Курьера". В этой газете я не заинтересован материально и не сотрудничаю в ней, - не сотрудничаю, потому что не хочу огорчать "Русские ведомости", которые видят в "Курьере" конкурента и которые переживают теперь тяжелое испытание. Но я могу поручиться, что "Курьер" совершенно порядочная, чистая газета; ее ведут и работают в ней, хотя и не особенно талантливые, иногда даже наивные (с газетно-издательской точки зрения), но вполне порядочные, умные и доброжелательные люди. О будущем газеты нельзя сказать ничего определенного, так как она может быть прихлопнута, как и всякая другая газета. Настоящее же недурно, подписчиков уже много, и пайщики взирают на будущее бодро, с упованием. О том, что было бы недурно пригласить Вас, говорил мне один из самых видных членов редакции, некий Коновицер, тот самый, которого Вы видели в Васькине (большой пруд), когда ехали ко мне в Мелихово. Он учился в таганрогск<ой> гимназии. Я думаю, что Ваше сотрудничество для "Курьера" было бы просто находкой. Вам же прежде, чем решаться, надо подумать, т. е. познакомиться и с газетой и с ее хозяевами, и столковаться с ними лично. Я напишу завтра Коновицеру (конечно, конфиденциально), он поговорит со своей редакцией, ответит мне; его ответ я пришлю Вам - и тогда приезжайте в Москву. Я напишу ему также, что до окончательного решения Вы желали бы писать корреспонденции под псевдонимом" (21 января 1909 г.).
Еще раз отметим, что речь в письме идет о двух евреях - одном достаточно близко знакомом и одном незнакомом, - издающих русскую газету. Такой вот "кладезь агрессии"!
Вероятно, будет уместно здесь же привести конфиденциальное письмо Коновицеру, обещанное Чеховым Павловскому:
"Дорогой Ефим Зиновьевич, пишу Вам конфиденциально, или, как говорят министры, "совершенно доверительно". Как-то года 1 ½ - 2 назад Вы говорили мне, что "Курьер" был бы не прочь привлечь к сотрудничеству И.Я.Павловского (Яковлева). Теперь Павловский, насколько я могу понять, совсем разладил с "Новым временем" или близок к этому. Мне кажется, можно вступить с ним в переговоры. Это хороший старый корреспондент, связи у него в Париже солидные - и для "Курьера" он был бы довольно ценным приобретением. Вот его адрес: Monsieur I. Pavlovsky, 7 rue Gounod, Paris. Если нужно, то для переговоров он приедет в Москву.
Как Вы поживаете? Что у Вас нового? Тут в Ялте ничего нового, все старо и все скучно, особенно в дурную погоду. Вам, конечно, завидую. Поклонитесь Евдокии Исааковне и детям. Где Вы летом на даче? Не в Васькине? Я буду жить в Мелихове все лето.
Крепко жму руку и желаю всего хорошего. Ваш А.Чехов.
Напишите, что делается с сытинским "Русским словом" (14 февраля 1899 г.).
Это письмо говорит само за себя, и остается добавить, что у Чехова были также личные отношения и с братом Дуни Эфрос Дмитрием, к судьбе которого он был небезразличен.
В 1895 г. начинается переписка Чехова с таганрогским литератором Абрамом Тараховским. Чехов видел в Тараховском талантливого журналиста ("Мне высылают "Приазовский край", и я читаю там все, что Вы пишете, читаю с большим удовольствием") и пытался приобщить его к работе в столичных газетах, начиная с того же "Курьера".
Свои связи с земляками Чехов никогда не разделял по национальному признаку, и его общение с городским активистом Павлом Иордановым было столь же искренним, как и с Давидом Гордоном - устроителем таганрогской водолечебницы.
Отношение Чехова к евреям, работавшим в области искусства, также было лишено какой бы то ни было предвзятости. Он вел уважительные переговоры с художником Иосифом Бразом о своем портрете. Чтобы проиллюстрировать высочайшую степень благожелательности Чехова в отношении этого человека, приведем лишь одно письмо:
"Многоуважаемый Иосиф Эммануилович, я каждое лето бываю в Петербурге, и мне не трудно поехать туда, но дело в том, что я, по обстоятельствам, от меня не зависящим, ничего не могу обещать Вам. Ведь может случиться, что когда я приеду в Петербург, начнется холодная сырая погода, у меня пойдет кровь - и Вы должны будете прервать работу, так как медицина погонит меня вон из Петербурга.
Врачи говорят, что и в Париже, в начале нашего апреля, бывает холодная, сырая погода и что я таким образом могу подвести Вас и в Париже. Уж не знаю, как и быть. Боюсь показаться Вам очень большим эгоистом, но, право, мне ничего больше не остается, как вообразить, что Вы Ева, а я змий, и начать Вас искушать и соблазнять прелестями французского юга. Право, здесь так хорошо! Во-первых, тепло, очень тепло; масса солнца, море, чудесные окрестности, Монте-Карло. Во-вторых, здесь можно найти хорошее помещение для работы; местные художники окажут Вам в этом отношении всяческое содействие. В-третьих, здесь Вы можете написать еще кого-нибудь, кроме меня; тут много красивых женских лиц, очень красивых, тут живет известный Максим Ковалевский, лицо которого так и просится на полотно. В-четвертых, здесь по соседству, в Menton, живет М-llе Мартынова, которую Вы писали… Ну, чем еще сооблазнить Вас? Жизнь здесь дешевая, удобная… Одним словом, приезжайте сюда, в Ниццу, этак в начале марта (ст. стиля), буде позволят обстоятельства; мы попишемся и затем поедем в Корсику, оттуда назад в Ниццу, потом в Париж и наконец в Россию. Человек Вы молодой, жизнь из Вас бьет ключом, и надо пользоваться ею, спешить пользоваться; пройдут 10–15 лет, и Вы станете таким же хрычом и такой же ходячей клиникой, как Ваш покорнейший слуга (чего я, впрочем, Вам искренно не желаю).
Оба мы, Вы и я, уступчивые люди, характер у нас мирный, и, думаю, мы споемся в конце концов и, стало быть, скоро увидимся. Буду очень рад видеть Вас" (8 (20) февраля 1898 г.).
Таким образом, ученика Репина, еврея Иосифа Браза, тоже несколько трудновато отнести к "неистощимым кладезям" чеховской агрессии.
Сам Чехов, как совершенно справедливо отметили внимательные литературоведы, после "Скрипки Ротшильда" (1894 г.) к еврейской теме в своем творчестве не обращался. Но это не означает, что он полностью потерял к ней интерес, и в этом смысле весьма характерна история с пьесой Евгения Чирикова "Евреи".
Узнал он о существовании этой пьесы от Горького, которому и написал:
"Если увидите Чирикова, то передайте ему мою просьбу - пусть вышлет мне своего "Еврея" (6 октября 1903 г.).
Но уже на следующий день он пишет Чирикову сам, что свидетельствует о некотором нетерпении:
"Итак, позвольте мне ждать "Еврея". <…> Если "Еврея" нужно будет возвратить по прочтении, я тот час же возвращу, не задержу ни на один день" (7 октября 1903 г.).
Вскоре пьеса поступила к Чехову, и он тут же пишет Ольге Книппер:
"Очень хвалили пьесу Чирикова "Евреи", но пьеса оказалась посредственной, даже плохой. Горький страшно раздул ее, даже затеял перевод на иностранные языки" (24 октября 1903 г.).
Однако уже на следующий день у Чехова появляется иное мнение:
"Я обругал в письме к тебе пьесу Чирикова, и, как оказывается, поторопился; это Алексин виноват, он очень бранил пьесу в телефон. Вчера вечером я прочитал "Евреи"; особенного ничего нет, но написано не так уж плохо, можно три с плюсом поставить" (25 октября 1903 г.).
В начале ноября 1903 г. Чехов возвращается к пьесе "Евреи" вот по какому поводу:
"Вчера я получил письмо от некой госпожи Янины Берсон, которая пишет, что студентам в Женеве "жрать нечего, работать негде, не зная языка - с голоду подохнешь". Это знакомая Горького. Просит она экземпляр "Вишневого сада", чтобы поставить его в Женеве с благотворительной целью. Будут-де играть студенты. Так как она говорит, что видается с тобой в театре, то, пожалуйста, передай ей, что "Вишневый сад" раньше постановки в Художественном театре я не могу дать… что пьесу она получит в декабре или январе, а пока студенты в Женеве пусть поставят… например, "Еврея" Чирикова, пьесу очень подходящую и очень порядочную во всех смыслах" (О.Книппер, 8 ноября 1903 г.).
Заканчивается "чеховская" часть истории пьесы Чирикова письмом Книппер:
"Янину Берсон я знаю. Это protegee Горького, еврейка, которую он скрывал у себя, когда она бежала с женихом, который отравился потом… Передам Янине, что ты велел" (О.Книппер - Чехову, 12 ноября 1903 г.).
Нам неизвестно, передала ли женевским студентам сбежавшая из дому дочь петербугского банкира Осипа Берсона Янина пьесу Чирикова "Евреи". Известно лишь то, что пьесу уже после смерти Чехова поставил Вс. Мейерхольд в театре Товарищества новой драмы и что она была запрещена на третьем представлении после премьеры, состоявшейся в Тифлисе 24 февраля 1906 г.
Вспомним здесь и уже не раз появлявшуюся в этих записках Татьяну Щепкину-Куперник, куму и неизменную, с момента их знакомства, симпатию Чехова. Он был знаком с ее отцом, известным адвокатом и не менее известным плейбоем 80-х гг. Львом Куперником, притчей во языцех всех антисемитов - не только нововременцев ("Московских всех Плевак соперник - известный адвокат Куперник", - так начинал свои "баллады" о нем Буренин), но и самого Достоевского, и этот "факт биографии", скорее всего, был одной из причин демонстративного внимания Чехова к дочери знаменитого еврея: адресуя ей свои письма, он на конвертах опускал первую фамилию, отражавшую ее принадлежность к роду великого Щепкина, и оставлял лишь фамилию ее отца.