Один за другим выбывали из строя пограничники. Оставшись вдвоем с тяжелораненым сержантом, Шныриков отполз в дальний конец траншеи, таща на себе командира. Сознание того, что он не один, придавало силы…
Теперь Шныриков лежал молча, перебирая в памяти недавнее прошлое. Он не заметил, как уснул. Разбудил дежурный.
- Подъем, Шныриков!
До левого фланга, где ставили вышку, было около двух часов езды.
Светало. Молочный туман затянул горы, окутав набухшую влагой землю. Машина плавно шла под гору. Грузовик спустился на шоссе, проехал несколько километров и, свернув на проселочную дорогу, преодолел первый виток серпантина. За поворотом пограничников обдал холодный ветер. Шныриков поежился.
- Ну и ветерок! - пожаловался кто-то.
Емелин что-то ответил, но слова его заглушил скрежет неточно переключенной скорости.
- Шныриков, дай-ка спичку, - высунулся из кабины сержант Ильин. - Замерз? Ничего, скоро приедем, там отогреемся.
- Ага! - односложно ответил Николай.
Ветер рассеял туман, сквозь пелену облаков пробивалось солнце. Горы, омытые дождями, сверкали ослепительно яркой зеленью и снежными шапками вершин.
- Гляди, Коля, - тронул его Емелин.
У самой дороги стоял покосившийся деревянный крест с поржавевшей фигуркой распятого Христа. На ладонях - кровь. Кровь напомнила о гибели друга. Почему-то вспомнилась осень тридцать восьмого года. Проводы в армию.
"Тебя, Коля, наверно, в Испанию, - говорил Михаил. - Эх, как с тобой хочется!" Но его не брали: не хватало трех месяцев.
Ни Николай, ни Михаил не знали тогда, что мятеж, поднятый генералом Франко, лишь прелюдия к другой, большой войне, которую развяжет фашизм. И что на эту войну ни один из ровесников Михаила не опоздает…
От резкого торможения Шныриков едва не упал на дно кузова.
* * *
- Приехали! - выскочил из кабины Ильин.
Откатив в сторону толстый ствол, Николай выбрал топор, предварительно попробовав, хорошо ли он насажен. Провел пальцем по лезвию, достал из-за голенища брусок и ловкими, привычными движениями поправил заточку.
- Теперь в самый раз, - сказал он и, ловко перехватив топор правой рукой, взмахнул им радостно, свободно.
Плотничать Шнырикову не привыкать. Нил Крндратьевич, бывало, подолгу учил сына нужному в хозяйстве ремеслу. Внимательно следил за его самостоятельной работой, пряча улыбку в густой бороде. "Помни, сынок, - говорил, - топор на Руси всегда первым инструментом был".
Расстегнув ворот и засучив рукава гимнастерки, Николай продолжал тесать ствол неторопливыми, размеренными ударами.
"Тук!" - лезвие топора наискось врубается в ствол. "Тук! Тук!" - рука умело меняет угол, и все три зарубки отваливаются завитком, оставляя ровную белую дорожку на древесине.
Николай рубит и рубит. Его движения скупы и точны. По лицу, несмотря на прохладу, катятся капли пота.
- Перекур! - объявляет сержант Ильин.
Шныриков ударом вгоняет топор в только что начатый третий ствол и, свернув самокрутку, прикуривает.
- До вечера управимся! - прикидывает Ильин.
- Раньше.
- Не устал? - сержант дышит тяжело.
- От чего? - улыбается Николай. - Это так, физзарядка.
Он заканчивает третий ствол и переходит к последнему.
Свежеет. Грозно хмурится прикарпатское небо. Крупными каплями падает дождь. На иссиня-черном небе замысловатым зигзагом вспыхивает молния.
- Давай! Заводи! Чуть левее, взяли! - командует сержант Ильин, исполняющий и роль прораба. - Эй, Шныриков, подсоби!
Николай оставляет топор и, поднатужившись, помогает поставить бревно на место.
- Хорошо! - останавливает Ильин. - Давай скобу. Так, бей!
Гроза прошла, снова пригрело солнце.
- Обед! - останавливает работу сержант.
Только расположились с котелками, как прискакал Варакин.
- Молодцы, - осмотревшись, похвалил он.
- Еще часок, и закончим! - доложил Ильин.
- Я и приехал вас поторопить. Снова получен сигнал. Банда. Заставе приказано быть в боевой готовности.
"Почему-то все думают, что это обязательно Бир", - подумал Шныриков, продолжая тесать последнюю перекладину.
После него остается ровная, гладкая, будто полированная, поверхность.
- Через час - на заставе, - вскочив на коня, напомнил Варакин. - Боевая готовность.
- Есть, боевая готовность! - повторил Ильин.
Поглощенные делом, они восприняли эту команду как нечто обычное, не подозревая, какое испытание ожидает заставу завтра.
* * *
Поздно ночью пограничников разбудил сигнал. Заставу подняли "В ружье!".
- Первый номер! - вызвал сержант Коробской.
- Я! - отозвался Шныриков. Он был пулеметчиком по боевому расчету.
- Границу нарушила банда, - объявил им старший лейтенант. - Она уходит в сторону Черного леса. Возглавляет ее Бир.
Шныриков увидел рядом с начальником заставы бойца истребительного батальона Михаилу, приносившего саженцы, и понял: "Вот кто наших предупредил".
Отделение получило боевую задачу и выступило. Впереди шел сержант Коробской. Шныриков осторожно переступал через сплетения корней, продирался сквозь колючий кустарник. Рядом шагал Рудой.
- Догоним, - тихо шепнул Серега. - Михайло дал точное направление, далеко они не могли уйти.
Пограничники поднимались в гору уже около часа. Случайно зацепившись за корень, Николай упал. Затрещали сухие ветки, и сразу тишину леса вспороли автоматные очереди. Бандеровцы!
- Ложись! - крикнул Коробской, и Шныриков пополз влево вперед, занимая позицию с пулеметом.
Десятки вражеских автоматов решетили темноту беспорядочными очередями. Сомнений не оставалось: банда большая. Бир! Продолжая стрельбу, бандеровцы стали светить ракетами. Огонь усилился.
"Прощупать хотят, - подумал Шныриков. - Не поймут, много ли нас".
- Без команды не стрелять! - передал по цепи сержант.
Желтоватый лунный свет облил вершины деревьев. На землю упали тени. Шныриков заметил, что справа мелькнул силуэт.
- Огонь! - скомандовал Коробской.
Лес снова наполнился треском выстрелов. Враги залегли.
Темные фигуры опять поднялись и с дикими криками метнулись в разные стороны, пытаясь обойти пограничников.
- Гляди в оба! - крикнул сержант Шнырикову.
Николай увидел бандеровцев. Совсем близко, справа впереди! Повернув пулемет, дал прицельную очередь. Еще раньше полоснул автомат Сергея.
Атака захлебнулась. По Шныриков знал: сейчас она повторится.
Второй натиск начался несколькими минутами позже.
- Огонь! Плотнее огонь! - требовал сержант Коробской.
Шныриков понял: командир отделения хочет создать впечатление, что пограничников много.
Но хитрость не удалась.
- Бей комиссаров! - раздался хриплый бас. - Бей, хлопцы, их тута мало!
Враги снова пытались окружить пограничников. До полусотни, обойдя отделение Коробского, вышли с тыла.
- Отходить! - приказал сержант.
- Я прикрою! - вызвался Шныриков.
Коробской колебался.
- Отходите! - припав к пулемету, крикнул Шныриков.
- Гляди не задерживайся, - предупредил сержант.
Николай почти в упор расстрелял большую группу врагов, наседавших слева.
- Не отрываться, - повторил, уже отползая, Коробской.
- Сейчас! - Шныриков довернул пулемет на поднявшихся справа бандеровцев, но очереди не последовало. "Максим" молчал.
Задержка! Николай мгновенно снял крышку ствольной коробки, подаватель и, нажав на рычаг, хлопнул крышку на место.
Осмелевшие враги уже бросились на пограничника, когда длинная очередь ожившего пулемета, уложив бежавших впереди, снова прижала к земле бандеровцев. Дымящаяся гильза упала на руку Николая.
Пора! Он еще раз коротко полоснул огнем врагов и пополз назад, волоча за собой пулемет.
Здоровенный детина в остроконечной шапке, внезапно выскочивший из-за деревьев, выстрелил в пограничника из автомата. Шнырикова больно толкнуло в плечо и в голову. Он неловко дернулся, пытаясь подняться, и упал, зарывшись лицом в траву.
Плен
Очнулся он от резкой боли. Грудь и голову стягивали бинты. Попробовал шевельнуть рукой - не смог. Руки были крепко связаны за спиной.
Болезненно сжалось сердце. Он понял, что с ним произошло самое худшее.
Смерть не страшила Николая. Шныриков почему-то верил, что смерть обойдет его. Он просто не представлял, что перестанет жить. А если? Тогда он встретит ее как солдат. Но плен? Никогда! Он не допускал мысли о том, что может попасть в плен. Он был убежден, что этого произойти не может, даже в безвыходном положении. И вот…
Напрягаясь, пытался вспомнить, почему, при каких обстоятельствах он потерял сознание раньше, чем сумел воспользоваться тем последним патроном или гранатой, которые каждый солдат бережет для себя. Он лежал без движения, не открывая глаз, стараясь понять, как это произошло.
В сырое, пахнущее землей помещение просачивалась предрассветная свежесть. Шныриков чувствовал ее бодрящую чистоту. Вечер здесь, в горах, воспринимался иначе. Он знал уже и то, что где-то невдалеке, вероятно, не более чем в ста метрах от них, течет вода. Он угадывал ее близость по едва уловимому, но хорошо знакомому клокотанию в камнях. Николай прикинул, сколько километров отделяло район, где вчера они приняли бой, от ближайшей протоки или речки, чтобы узнать, как далеко враги ушли от места засады.
Да, не попади они вчера в эту ловушку, все бы сложилось иначе. Нет, численное превосходство бандеровцев его не пугало. Пограничники часто вступали в бой с крупными бандами, и ничего, обходилось. Глупо, очень глупо все произошло…
Шныриков застонал, открыл глаза.
- Очухался? - услышал он чей-то голос.
В двух шагах от него сидел, разбирая автомат, молодой чернобровый детина с яркими, будто накрашенными губами, в добротном, как у парашютиста, комбинезоне.
Красногубый безразлично повторил вопрос. Николай молчал, не сводя глаз с автомата.
"Немецкий", - безошибочно определил он и сразу вспомнил плотный огонь, встретивший их вчера. Да, враги, превосходившие их не менее чем в десять раз, по-видимому, все вооружены автоматами.
- Мы твоих товарищей, як цуценят, пораскидали, - будто угадав мысли пленного, усмехнулся бандеровец. - У нас сила, - похвалился он, ставя на место рожок с патронами.
"А Серега, наверное, считает, что я убит", - подумал Шныриков.
Конечно, на заставе поверили, что его уже нет, в живых. А он жив! Жив и лежит как чурбан, не в состоянии ничего сделать. В плену…
Шныриков закрыл глаза, чтобы не видеть красногубого и второго, долговязого бандеровца, вытянувшегося на соломе в углу.
Красногубый недоуменно уставился на пограничника, по-видимому, не сразу сообразив, что происходит. В следующее мгновение его лицо залила краска.
- Ты шо, подлюка, со мной говорить не хошь? - взорвался бандеровец. - А кто тебя, гада, перевязывал? Я! А ты еще морду воротишь? Да, кабы не я, ты бы, гад, кровью сошел, як свинья. Говори, подлюка, или пришью, як собаку! - Красногубый рванул на себя затвор.
Долговязый, как кошка, одним прыжком поднялся с соломы и отвел автомат в сторону. Теперь Шныриков видел его лицо, усеянное глубокими оспинами.
- Не чуди, - сказал долговязый. - Бир не любит, когда его не слухають. Ты шо, не чув? Може, хлопца до нас, у сотню?
- Я бы его, гада, у землю! - скривился красногубый.
- Може, и так придется, - философски изрек долговязый, - а может, и нет. Бир знае, шо робить, у него голова! Закури лучше. - Он достал пачку сигарет и, распечатав ее, протянул напарнику.
Ароматный запах защекотал в носу.
- Може, и ты закуришь? - спросил долговязый, заметив реакцию пленного, и подмигнул.
Шныриков не ответил. Курить хотелось очень. Но взять сигарету от них? Да еще после того, что он слышал? Это его, пограничника, комсомольца, собираются вербовать в банду!
А что, если…
- Развяжи руки, я закурю!
- О, це другой коленкор, - усмехнулся рябой. Он достал нож, болтавшийся на боку в чехле, и, нагнувшись над пограничником, перерезал веревки.
Глаза Николая на мгновение встретились с его тусклым, словно мертвым, взглядом. Шнырикову стало не по себе. Ему показалось, будто он встречал уже раньше этот леденящий кровь взгляд.
- О, теперь закури! - Долговязый достал пальцами с желтыми ногтями сигарету и протянул ее пленному.
Николай с трудом расправил затекшие руки, не торопясь, взял сигарету и, собравшись с силами, рывком сорвал с себя бинты.
Красногубый, внимательно наблюдавший за пограничником, гикнув, наотмашь ударил его прикладом. Двое навалились, сразу опрокинув на землю. Снова близкий к бессознательному состоянию, Шныриков отчаянно сопротивлялся.
- Дурень, - зло сплюнул красногубый, затягивая ему за спиной руки, - сдохнуть захотел? Рано. Пока нужен - не дадим.
"Пока нужен". Значит, специально не добили. Не дали умереть! Хотят получить сведения. Будут пытать…
Перед глазами возник образ деда, коренастого, с деревяшкой вместо ноги. На груди Георгий. Дед вынес бы и пытки. А он? Их может вынести далеко не каждый. Николай представлял себе это. Весной сорок третьего ему довелось видеть тело замученного гитлеровцами солдата. Старшина говорил тогда, что фашистов интересовали день и час нашего наступления. Того самого наступления, которого лишь немного не дождался замученный. "Опоздали на самую малость", - горестно заключил старшина.
Да, тот неизвестный ему, Николаю, солдат-пехотинец выдержал. Не сказал ни слова. А он?
Снаружи раздались шаги. В бункер спустился кто-то, наполнив землянку запахом пота и винного перегара.
- Ну, хлопцы, где он? - спросил сиплый бас.
Шнырикову показалось, что он уже слышал его. Да, да, этот голос орал вчера во время схватки.
- Лежат соби, отдыхають, - сострил, долговязый. - Сидайте! - он пододвинул вошедшему обрубок дерева, заменявший стул.
Бандеровец сел, внимательно разглядывая пограничника.
- Русский?
Шныриков не ответил, закрыл глаза. Кто его допрашивает? Один из главарей сотни или сам Бир?
- Вин не дюже разговорчивый, - ухмыльнулся рябой, - но, когда я его прошу, вин слухается. Отвечай, голубе, - прошипел долговязый, больно кольнув чем-то острым в бок.
Едва сдержав стон, Николай раскрыл глаза. Перед ним, сверля маленькими, злыми, как у дикого кабана, глазками, сидел жилистый, сутулый человек с бабьим лицом. На нем кожаная коричневая куртка, подбитая цигейкой, с круглым воротником на "молнии". Такие же брюки из тонкой кожи заправлены в сапоги.
- Пограничник? - нахмурившись, снова спросил "кабан", как его мысленно окрестил Шныриков.
В голосе бандеровца слышались нетерпеливые, властные нотки.
"Привык приказывать с ножом у горла", - подумал Шныриков и вызывающе процедил сквозь зубы:
- А что, не видно?
- Коммунист? - "кабан" сделал вид, будто не заметил вызывающего тона пленного.
"Издевается!" - подумал Николай, заметив, как уставился "кабан" на комсомольский значок, алевший на его гимнастерке. И, посмотрев в злые глазки, с достоинством произнес:
- Раз пограничник, значит, коммунист!
Черные зрачки "кабана" остановились. Рука дернулась к рукоятке парабеллума, торчавшего из кобуры.
Бесстрастное, изрытое оспой лицо долговязого вытянулось. Красногубый, подобно собаке, подался вперед. В бункере воцарилась тишина.
- Ха-ха-ха! - вдруг захохотал "кабан". - А ты, голубе, з перцем! Люблю таких. Хочешь, возьму тебя у сот-, ню? - И, не ожидая ответа, рявкнул: - Развязать! Горилки!
Долговязый мгновенно достал бутылку, хлеб и большой кусок копченого сала.
Красногубый с мрачным видом поставил железные кружки и нехотя развязал руки пленного. Весь его вид и движения говорили, что эта церемония ни к чему.
Бир сделал вид, что не заметил молчаливого протеста телохранителя, хотя отлично понял, что красногубый считает более разумным списать солдата в расход.
Дурак необразованный, он не видит дальше своего носа! Бир уверен, что пограничника ему послал сам бог. Нехай "зеленые шапки" попляшут под его, Бира, дудку! Он спалит заставу, перевешает активистов. Кто после этого посмеет дразнить его семинаристом?
- Пей, голубе, - наполнил кружки Бир.
Пограничник заколебался. Потом, решившись, взял кружку и выпил. По телу мгновенно разлилось тепло, боль заглушилась.
- Добра горилка! - крякнул "кабан", осушив залпом кружку, и понюхал корку хлеба. Не торопясь, короткими пальцами разодрал копченое сало. - Добра! - похвалил он, энергично двигая челюстями.
- Награбленная! - неожиданно для себя самого произнес Шныриков.
"Кабан" поперхнулся.
- Ну, ну, гляди не балуй! Бир меру любит…
Бир?! Значит, это он?. Шныриков, невольно вздрогнув, в упор посмотрел на бандеровца. Почему-то он представлял себе главаря другим. Значит, этого, низкорослого, с бабьим лицом, и ищут сейчас товарищи?..
Жилистые руки вновь потянулись к бутылке.
- Пей!
Николай отодвинул кружку.
- Як хошь, - с деланным равнодушием произнес Бир, сообразив, что происходит в душе пленного, и опрокинул вторую кружку. Да, разговор строился не так, как бы ему хотелось. Этот пограничник, видать, из той проклятой породы, что не хочет думать, чем кончится молчание. Такие ему уже попадались. Не торопясь, Бир достал из кармана своих кожаных штанов серо-синий платок и вытер им тонкие губы.
- За кордоном не був? - спросил он, пряча платок. И нагнулся к пленному, обдав лицо винным перегаром: - Свой дом хошь иметь? Автомобиль, баб? Яких только схочешь баб? И гроши… Много грошей! Или могилу? Выбирай!
Николай не отвечает. Он даже не слышит Бира. Он думает о товарищах. Они настигнут бандеровцев. Биру не уйти. Его заставят держать ответ за все. За русских, украинцев и поляков. За всех. Только он, Николай, уже не увидит этого. Не увидит? Неужели товарищи не успеют? Неужели придут после…
- Выбирай! - кулак Бира смел со стола вино, и закуску.
- Я давно выбрал!
- Согласен? Нет?
Удар обрушился на голову пленного. "Кабан" топчет неподвижное тело пограничника ногами, обутыми в грубые сапоги.
Пленный недвижим.
- Кончился, - равнодушно констатирует красногубый и, нагнувшись, срывает комсомольский значок с груди солдата.
Шныриков стонет.
- Гляди, не подох! - Рука красногубого резко дернулась к автомату.
- Заткнись, - обрывает Бир. - Сперва нехай москаль скажет, кто нас предал. Треба долг сквитать. Ты шо, забув про наказ Бандеры?
Красногубый нехотя опустил автомат.
Он предлагал свой план выполнения задания. Простой и верный, на его взгляд. Их выдали мужики. Это знали все. Значит, следовало повесить каждого пятого. Тогда остальные живо наведут на предателей.
- Дурень, - ответил Бир. - Так уси мужики убегуть к комиссарам.