Они могли бы быть бойцами. Все это казалось нам просто невероятным, потому что никто из этих холеных мужчин и женщин даже не подозревал, что их ждет. Даже не подозревал. Никогда еще машина смерти не работала с такой точностью и быстротой. Никогда. Мы же испытывали чувство стыда и понимали, что так дальше продолжаться не может, нужно что-то делать. Причем действовать не разрозненно, а сообща.
В ноябре 1942 года у нас уже созрела мысль о восстании. Начиная с ноября 1942-го мы стали замечать, что нас пока, если можно так выразиться, берегут.
Мы увидели и узнали, что начальник лагеря Штангль решил для лучшей производительности лагеря какое-то время не трогать людей с навыками работы, специалистов в разных областях: сортировщиков одежды, переносчиков трупов, парикмахеров, которые стригли женщинам волосы, и т. д.
Именно это обстоятельство позднее дало нам возможность подготовить, организовать восстание.
В январе 1943 года у нас уже созрел план, получивший кодовое название "Час". В условленный час мы должны были атаковать эсэсовцев всюду, где в тот момент они будут находиться, захватить их оружие и взять штурмом комендатуру.
Но это не удалось осуществить, потому что начался "мертвый сезон" и разразилась эпидемия тифа.
Филип Мюллер
Осенью 1943 года, когда стало ясно, что никто нам не поможет, если только мы не поможем себе сами, главный вопрос заключался в следующем: есть ли у нас, членов зондеркоманды, возможность остановить волну массовых убийств и при этом сохранить себе жизнь? Мы решили, что выход один – вооруженное восстание. Мы придерживались мнения, что, если нам удастся захватить оружие и добиться участия в восстании всех узников лагеря, это восстание имеет шанс на успех. Участие всех заключенных было необходимым условием. Поэтому наши связные установили контакт со штабом движения Сопротивления – сначала в Биркенау, затем в Освенциме-1, – чтобы составить план всеобщего восстания. Нам ответили, что в штабе Сопротивления, штабе движения Сопротивления лагеря Освенцим-1, согласны с нашим планом и готовы к сотрудничеству. К сожалению, среди руководства движения Сопротивления почти не было евреев.
Большую их часть составляли политические заключенные, чья жизнь не подвергалась непосредственной опасности, для которых каждый новый день представлял большую надежду на выживание. Для нас, членов зондеркоманды, все было наоборот.
Рудольф Врба
Освенцим-Биркенау был не только лагерем уничтожения; он был также классическим концентрационным лагерем, который имел свой внутренний распорядок наподобие Маутхаузена, Бухенвальда, Дахау и Заксенхаузена. Но если в Маутхаузене главным продуктом рабского труда был камень, добываемый из карьеров, в Освенциме продуктом № 1 была Смерть. Все было подчинено работе крематория. Он воплощал главную цель: заключенные строили крематории, дороги, которые к ним вели, бараки, где жили они сами. Но Освенцим также был классическим концентрационным лагерем: Крупп и Сименс, например, размещали свои заводы прямо на территории лагеря и использовали труд заключенных – рабский труд.
Традиционно в концентрационных лагерях содержались политические заключенные: профсоюзных деятелей, социал-демократов, коммунистов, ветеранов гражданской войны в Испании. Парадоксальная ситуация: весь штаб движения Сопротивления в Освенциме находился в руках германо язычных антифашистов, немцев по рождению, которых нацистская верхушка считала расово чистыми. Обращались с ними лучше, чем с другими заключенными. Но, конечно, по головке не гладили! Со временем им удалось завоевать авторитет эсэсовского начальства в лагере; результатом стало систематическое улучшение условий жизни для всех заключенных концентрационного лагеря.
Если в 1942… и 1943 годах, особенно в декабре и январе, для Биркенау обычным делом была гибель четырехсот человек в день, в мае 1943-го, не столько по милости природы, сколько благодаря деятельности Сопротивления, прогресс стал столь очевидным, что смертность в лагере существенно снизилась. Для них это было большой победой. Но улучшение условий жизни в концентрационном лагере, вероятно, не шло вразрез с политикой высших чинов СС, поскольку не препятствовало основному назначению лагеря – то есть умерщвлению прибывающих туда людей. Как правило, те из них, кто был способен к труду, – здоровые люди, не старики, не подростки, не дети, не женщины с детьми – поступали в концентрационный лагерь в качестве свежей рабочей силы, чтобы заменить собой умирающих. Я был свидетелем следующей сцены: только что прибыл состав… то ли из Голландии, то ли из Бельгии точно не знаю, – и вот врач-эсэсовец стал выбирать здоровых на вид людей из числа вновь прибывших, обреченных на смерть в газовых камерах и не избежавших своей судьбы. Но эсэсовец, присланный из концентрационного лагеря, их забраковал. Они начали спорить, и я услышал, как врач говорит: "Почему ты их не берешь? Посмотри, какие эти евреи раскормленные – разжирели на голландских сырах, они просто созданы для лагеря". Его собеседник, гауптшарфюрер СС Фрис, ответил: "Я не могу их взять, потому что сейчас они мрут не так быстро, как раньше". Этим он хотел сказать следующее: если потребность лагеря в рабочей силе составляла, скажем, тридцать тысяч человек и если пять тысяч из этих тридцати умирало, их заменяли новой партией рабов, взятых из числа прибывших с еврейскими транспортами.
А если умирала всего тысяча человек, их заменяли, соответственно, одной тысячей заключенных. Зато больше народа отправлялось в газовые камеры. Таким образом, улучшение условий жизни в концентрационном лагере приводило к увеличению числа тех, кого посылали в газовые камеры.
Но уменьшало смертность среди других заключенных в лагере. Тогда я понял, что улучшение ситуации в концентрационном лагере нисколько не мешает процессу массового уничтожения жертв. По этой причине я так представлял себе задачи движения Сопротивления и его цели: улучшение условий – лишь первый этап борьбы; движение должно ясно осознавать, что его главная задача – остановить процесс массового уничтожения, фабрику смерти.
И вот настал момент собраться с силами и атаковать эсэсовцев изнутри: даже если такая попытка равносильна самоубийству, нужно разрушить машину смерти! В этом отношении я считал цель разумной и полностью оправданной. Но также я знал, что такое не сделаешь за один день, без приготовлений и благоприятных обстоятельств. Поскольку в движении Сопротивления я был лишь винтиком, то ничего не знал и не мог решать. Но мне было ясно, что любая из акций Сопротивления в концентрационном лагере вроде Освенцима не может быть такой же, как в Маутхаузене или Дахау. Ведь если в двух последних лагерях усилия Сопротивления позволяли заключенным выжить, в Освенциме эти благородные усилия вели лишь к совершенствованию и отладке механизма массового уничтожения.
Руфь Элиас (Израиль), бывшая узница Освенцима, депортированная туда из Терезиенштадта
Очередной транспорт отбыл из Терезиенштадта на восток, и на этот раз в нем были мы. Нас погрузили в вагоны для скота; это продолжалось два дня и одну ночь… Стоял декабрь [1943-го], но в вагонах было жарко, потому что мы нагрели воздух своими телами. Вечером поезд остановился на второй день пути, двери открылись и послышался громовой голос: "На выход, на выход, на выход!" Мы были ошеломлены: что происходит? Где мы? Мы видели только эсэсовцев с собаками. Вдалеке виднелся ряд огней. Но где мы? Откуда эти тысячи огней? Но мы лишь слышали крик: "На выход! На выход! На выход!"
Raus!
Да, именно, а потом: "Живее! Живее! Живее!" Мы вылезли из вагонов. Нас построили в шеренгу. Появились люди в полосатой форме. И я спросила у одного из них по-чешски: "Где мы?" Это был поляк, он понял меня и ответил: "В Освенциме!" Мне это ни о чем не говорило. Что за Освенцим? Я ничего о нем не знала… Нас отвели в лагерь, который назывался семейным лагерем BIIB: мужчин, женщин и детей согнали туда без разбору, не отделив одних от других. Подошли заключенные из мужского лагеря и сказали нам, что Освенцим – лагерь массового уничтожения, что в нем сжигают людей. Мы не поверили. В лагере BIIB уже находились наши товарищи по Терезиенш та д т у, которых увезли в сентябре, за три месяца до нас. Они тоже не верили – ведь мы воссоединились. Никто никого никуда не уводил, никто никого не сжигал, и мы не верили, что нас это ждет.
Рудольф Врба
Евреев из Терезиенштадта, гетто, расположенного под Прагой, разместили в отдельной части лагеря, которая называлась Бауабшнитт IIB (BIIB). В те дни я регистрировал заключенных из лагеря BIIA. Лагеря BIIA и BIIB разделяла лишь ограда; она была под напряжением – через такую не перелезть, но переговариваться – можно.
Утром я изучил ситуацию. В глаза бросилось несколько необычных деталей: семьи – мужчины, женщины, дети – не были разделены, никто не отправлен в газовую камеру. Им позволили взять с собой багаж, не стали стричь, разрешили оставить длинные волосы. То есть их положение сильно отличалось от условий, в которых жили другие заключенные. Я ничего не понимал, и никто не понимал. Но в главном регистрационном отделе знали, что у этих людей есть специальная карточка с надписью: "SB и шестимесячный карантин". Мы знали, что значит SB: Sonderbehandlung – "особое обращение", то есть смерть в газовой камере. И что такое карантин, мы тоже знали! Но нам казалось абсурдным держать человека в лагере в течение шести месяцев только для того, чтобы потом убить. Поэтому мы стали думать, всегда ли SB, "особое обращение", означает смерть в газовой камере? или в некоторых случаях у него есть другой смысл. Шесть месяцев должны были закончиться 7 марта. В декабре, где-то в двадцатых числах, из Терезиенштадта прибыл новый транспорт, еще одна партия из четырех тысяч заключенных, которых, как и людей с первого транспорта, отправили в лагерь BIIB. И снова их семьи не разделяли, не трогали ни стариков, ни молодежь… им не стригли волосы, не отбирали багаж, они продолжали носить гражданскую одежду. Они получили право на особое отношение. В одном из бараков создали школу, дети вскоре организовали там театр. Но их жизнь, конечно, не была безоблачной: в бараках царила теснота, и за шесть прошедших месяцев из четырех тысяч человек, прибывших с первым транспортом, одна тысяча успела умереть.
Должны ли они были работать?
Да, должны, но только в своем лагере: прокладывать новую дорогу и обустраивать бараки. Главное, эсэсовцы заставляли их писать родным, оставшимся в Терезиенштадте, и сообщать им, что семьи живут вместе и т. д.
Их кормили лучше?
Конечно, их лучше кормили, с ними лучше обращались. Да, условия были настолько хорошими, что за шесть месяцев из всех заключенных умерла "только" четверть, включая стариков и детей. Для Освенцима такая цифра казалась невероятной! Эсэсовцы любили ходить в детский театр, играть с детьми, устанавливать связи с людьми. Конечно, в мои задачи входило искать среди чешских евреев людей, не утративших волю к сопротивлению, устанавливать контакты.
Вы уже были членом Сопротивления?
Да. Мое положение позволяло мне перемещаться по лагерю под разными предлогами, как будто бы для доставки бумаг администрации, отправлять послания и получать ответы. И поскольку мой лагерь соприкасался с лагерем чехов, мне было поручено выяснить, есть ли среди них люди, способные образовать ядро сопротивления. Мы быстро нашли нескольких ветеранов международных испанских бригад, так что очень скоро у меня на руках был список человек из сорока, имеющих опыт борьбы с нацистами.
Мы обнаружили исключительную личность – человека по имени Фреди Хирш. Это был немецкий еврей, который в свое время эмигрировал в Прагу. Он проявлял исключительный интерес к воспитанию находившихся в лагере детей. Помнил каждого по имени и благодаря своей порядочности и исключительному достоинству стал своего рода духовным лидером всего семейного лагеря. Но приближалось 7 марта. И нам нужен был какой-нибудь знак, чтобы понять, что нас ждет. Мы мучились неопределенностью.
Филип Мюллер
В конце февраля я работал в ночную смену в крематории V. Около полуночи прибыл обершарфюрер СС Хус т е к из политического отдела и вручил обершарфюреру Фоссу конверт. В то время обершарфюрер Фосс ведал всеми четырьмя крематориями. Я увидел, как Фосс вскрывает конверт и начинает бормотать про себя: "Да, да, вечно им нужен Фосс. Что бы они делали без Фосса! И что теперь?" Он задавал этот вопрос себе самому. Внезапно он сказал мне: "Иди позови капо!" Я позвал капо… Шлойме и Вацека.
Они вошли, и Фосс спросил у них: "Сколько еще осталось штук?" Он имел в виду трупы. "Приблизительно пятьсот штук". "К завтрашнему дню от них должна остаться горстка пепла. Их точно пятьсот?" "Приблизительно". "Что? Ах вы, засранцы! Что значит "приблизительно"?" И он ушел, чтобы самому осмотреть трупы, которые были свалены кучей в раздевалке, поскольку в крематории V раздевалка служила также местом складирования мертвых тел.
Тех, кто побывал в газовых камерах?
Тела тех, кто побывал в газовых камерах, тащили в раздевалку. Фосс отправился туда, чтобы самому все проверить. Ушел, забыв на столе конверт. Я воспользовался случаем и заглянул в него, и то, что я там прочитал, меня потрясло. В письме говорилось, что в крематории все должно быть готово для "особого обращения" с обитателями чешского семейного лагеря. Утром, когда пришла дневная смена рабочих, я столкнулся с капо Каминским, который был одним из главных лидеров Сопротивления в зондеркоманде, и я сообщил ему новость. Он рассказал мне, что в крематории II уже идут приготовления. Что там тоже печи приведены в состояние готовности. "У тебя есть товарищи, – говорил он, – твои соотечественники. Иди к ним. Среди них есть слесари, им разрешают ходить по лагерю, значит, они могут попасть в BIIB.
Пусть предупредят людей о том, какая судьба их ждет, и сообщат им, что, если они решат постоять за себя, мы вместе превратим крематорий в груду пепла. И пусть они в лагере BIIB уже сейчас поджигают свои бараки". Мы были убеждены, что следующей ночью их отправят в газовые камеры. Но не видя больше, чтобы кто-то работал в ночную смену, мы почувствовали облегчение. Исполнение казни откладывалось… на несколько дней. Но многие заключенные, и среди них чехи из семейного лагеря, обвиняли нас в том, что мы сеем панику, что мы распространяем ложные слухи.
Рудольф Врба
В конце февраля [1944 года] нацисты распространили слух: семейный лагерь будто бы переводится в местечко под названием Хайдебрек. Прежде всего они отделили первую партию прибывших от второй и в одну из ночей перевели их в карантинный лагерь BIIA, в мой лагерь. С того момента я мог напрямую общаться с этими людьми. У меня состоялся разговор с Фреди Хиршем, и я объяснил ему, что в числе причин их перевода в карантинный лагерь могло быть решение отправить их 7 марта в газовые камеры. Он спросил меня, уверен ли я в этом. Я сказал, что нет, но что вероятность этого очень велика, поскольку ничего не слышно о поезде, готовом вывезти их из Освенцима. В администрации, где у Сопротивления были свои люди, знали бы о нем. Но никаких сведений о составе нет. Я обрисовал ему уникальность ситуации: в первый раз в лагере оказались люди в сравнительно хорошей физической форме, которые еще не совсем пали духом, хотя и обречены на гибель по законам лагеря смерти. И они узнают, что их ждет. Их не получится обмануть. Пришла пора действовать! И конечно, восстание придется начинать именно им, ведь над другими тоже нависла угроза неминуемой смерти: члены зондеркоманд, работающие в крематории, периодически уничтожаются. И они готовы – если только чехи накануне отправки в камеры нападут на эсэсовцев – присоединиться к восставшим. Фреди Хирш высказал свои возражения. Он был рациональным человеком. По его мнению, было бы бессмысленно сохранять им жизнь целых шесть месяцев, давая детям молоко и белый хлеб, только для того чтобы потом отправить в газовую камеру.
На следующий день члены Сопротивления подтвердили, что готовится очередная "газация": зондеркоманда получила уголь для печей; там точно знали, сколько человек собираются убить и кого именно… Они говорили, что это решенное дело! Я снова связался с Фреди и объяснил ему, что сомнений больше нет: весь чешский транспорт, включая и его самого, будет отправлен в камеру в ближайшие сорок восемь часов. Его стали мучить сомнения. Он все повторял: "Что же будет с детьми в случае восстания"? Он был очень привязан к ним.
Сколько было детей?
Сто.
А взрослых, способных драться?
Ядро сопротивления состояло человек из тридцати, но в такие минуты забываешь об осторожности, и тогда… кто знает… В такой час даже дряхлая старуха, бывает, берет в руки камень. Трудно предугадать, кто решится на бой! Но нужна была организация, нужен был лидер. Без этого не обойдешься. И вот он мне сказал: "Если мы поднимем восстание, что станет с детьми? Кто позаботится о них?" Я ответил: "Могу сказать одно: их не спасешь. Они все равно погибнут. Сомневаться не приходится. Тут мы ничего поделать не можем. Но кое-что от нас зависит: сколько врагов мы заберем с собой? Скольких эсэсовцев мы убьем? Удастся ли нам остановить маховик смерти? Я уж не говорю о том, что некоторым в ходе битвы удастся бежать, найти лазейку из лагеря, ведь, когда начнется восстание, оружие может перейти к нам в руки". И я объяснил Фредди: нет никаких шансов, чтобы он или кто-нибудь другой из его транспорта – насколько можно судить – выжил по истечении сорока восьми часов.
Где это происходило?